Территория: 385 186 км2
Население: 4 937 000 чел.
Язык: норвежский
на правах рекламы• Для вас со скидками everglass gold по привлекательной цене. |
Глава четырнадцатая. Второй бракЕсли своего героя Гамсун вывел за пределы «поля любовных игр», то сам он накануне пятидесятилетия был по-прежнему подвержен страстям. И, как перед любой бурей, в его душе воцарился штиль. В 1907 году Гамсун переехал в Конгсберг и стал жить в отеле «Британия». Ничего особенного он в то время не писал, зато занялся живописью, плотничал и очень много гулял. Он любил уходить в лес, а еще больше — стоять на городском мосту и слышать звук бегущей воды. Звуки живой природы всегда были для Гамсуна лучшим «фоном» для жизни, потому и спал он всю жизнь с открытым окном. В соответствии с договоренностью на лето 1908 года к Гамсуну приехала его дочь. После развода он каждый год вплоть до второй женитьбы и отъезда на Север Норвегии брал к себе Викторию на лето. «Знаешь ли ты, — писал Гамсун другу, — что у меня есть дочь с невыразимо прекрасными глазами чудесного голубого цвета, которая прелестна, чего нельзя сказать обо мне? Я люблю ее больше самого себя». Однако приближающаяся старость, границу которой сам писатель определял в пятьдесят лет, вовсе не мешала ему прожигать жизнь. О его вечеринках и проделках на них ходили легенды. Он мог, например, приехать в Кристианию и произнести речь, стоя на столике в дорогом «Гранде» и поливая шампанским оркестр. Но, как пишет Туре Гамсун, не все было так просто: «Он первый приходил на помощь другу, был галантным рыцарем, а также одиноким и горячо кающимся грешником. Однажды вечером знаменитая певица Салли Монрад сидела с мужем в ресторане "Спейлен". Это было великолепное зрелище. Прекрасное бледное лицо певицы выражало невозмутимый покой и чувство собственного достоинства, время от времени по ее губам скользила улыбка и пряталась в больших зеленоватых глазах. Благородная, изысканная, безупречная. Недалеко от ее столика сидел Гамсун с друзьями — компания веселилась от души. Неожиданно Гамсун встал, показал на фру Монрад длинным дрожащим пальцем и крикнул: — В такое лицо хорошо бы плеснуть купоросом! Наступила тишина. Что это Гамсун сказал? Улыбка фру Монрад сразу увяла. Ее муж приподнялся на стуле и тут же плюхнулся обратно. Гости замерли. Может, Гамсун сошел с ума? Официанты нервно топтались на месте. Скоро Салли Монрад и ее муж встали и покинули зал — невозмутимые, безупречные, только очень бледные. За столиком Гамсуна возникло волнение. — Ты что, спятил? — прошептал Сигурд Бедткер. — Плескать купоросом в лицо Салли! Гамсун не ответил. И вышел из зала. Но когда фру Монрад с мужем покидали гардероб, у входной двери они наткнулись на Гамсуна, стоявшего на коленях, он даже снял башмаки...» * * * «В "Гранде" за большим столом сидят несколько друзей Гамсуна, официант то и дело подносит им пиво. Появляется Гамсун, подойдя поближе, он обнаруживает среди друзей человека, которого недолюбливает. Гамсун обходит их столик и садится отдельно... Весь вечер он проводит в одиночестве, немного пьет, он устал... Кафе собираются закрывать, друзья Гамсуна давно ушли, наконец официант Килленгрен подходит со счетом. Гамсун так и не отдохнул, он расплачивается, и ему вдруг приходит в голову, что милому, исполнительному Килленгрену следует дать большие чаевые. Он дает Килленгрену сто крон, официант берет деньги и кланяется. Как будто все. Но, к несчастью, небезызвестный велосипедист Гресвик сидел невдалеке и был свидетелем этой сцены. Гресвик, движимый лучшими побуждениями, решил, что Килленгрену следовало отказаться от таких больших чаевых, которые ему дал не вполне трезвый писатель; свою точку зрения он сообщил Килленгрену, метрдотелю и директору. Килленгрен пытался объяснить, что Гамсун, если ему взбредет в голову, имеет обыкновение давать на чай сто крон и протестовать в таком случае небезопасно, но это не помогло. Директор пригрозил, что уволит его, если Килленгрен не принесет письменное уведомление от Гамсуна, что у того нет к Килленгрену никаких претензий. На следующий день Килленгрен принес такое письмо: "Я, Кнут Гамсун, еще не лишен права распоряжаться своим имуществом и потому заявляю, что этот чертов велосипедист не смеет совать нос в мои чаевые. С уважением Кнут Гамсун"».1 Словом, Кнут Гамсун любил и умел и погулять, и почудить. Безусловно, было в этом что-то театральное, хотя театр он и ненавидел. Быть может, поэтому и свою вторую жену Гамсун встретил в театре. * * * В 1908 году Национальный театр в Кристиании решил поставить пьесу Гамсуна «У врат царства». Молодой и талантливой актрисе Марии Андерсен обещали дать роль Элины Карено. В то время Марии исполнилось 26 лет, она подавала большие надежды — и была несвободна. Когда Гамсун познакомился с фрекен Андерсен, она уже шесть лет состояла в гражданском браке с директором театральной труппы Доре Лавиком и в театральным кругах была известна под именем Марии Лавик. Это создало серьезные проблемы. В первые дни знакомства Марии и Кнута самого Лавика в Кристиании не было — он находился на гастролях с труппой. Марию же представил Гамсуну директор Национального театра Вильгельм Краг, который предполагал, что актрисе необходимо обсудить роль с автором пьесы. Гамсун был просто сражен ее красотой и с восхищением воскликнул: «Господи, до чего же вы прекрасны, дитя мое!» Кнут был старше Марии в то время почти в два раза, так что имел полное право называть ее «дитя мое», однако ни разница в возрасте, ни ее статус замужней женщины не помешали ему начать «осаду». Для начала известный писатель немедленно пригласил молодую актрису в знаменитое «Театральное кафе» и принялся ее обольщать. Одним из первых комплиментов стала похвала ее «маленьким ручкам». Это был один из «пунктиков» Гамсуна. В своих романах он неоднократно восхищается маленькими женскими ручками — его собственные были огромны, и писатель их очень стеснялся. О роли он не обмолвился ни словом, хотя именно о театральной карьере Мария в тот момент и думала больше всего. Надо сказать, что Гамсун не особо ей понравился. Да, он был привлекателен, но она ожидала увидеть утонченного аристократа, а не крестьянина, пусть даже и прекрасно одетого. Сильный, крепкий, широкоплечий, с большими руками, он не особо ей приглянулся как мужчина, к тому же она действительно любила Доре Лавика. Но Гамсуна было не остановить — он, как всегда, напрямик шел к намеченной цели. На другой день после знакомства Марии принесли в театр букет из двадцати шести роз — столько же, сколько ей было лет. Не прошло и недели, как все было решено: Мария дала согласие стать женой Гамсуна. Доре Лавику быстро стало известно о романе жены с известным писателем и скандалистом, но он ничего не предпринимал, надеясь, что Мария одумается и вернется. Неожиданно Мария заболевает, а вскоре из Бергена приходит сообщение, что Лавик скончался от заворота кишок в местной больнице. Для Марии это было настоящим ударом, потому что она считала себя причиной смерти оставленного возлюбленного. Однако Гамсун придерживался иного мнения — он полагал, что такова воля Провидения. В этот период Марии пришлось пережить немало неприятных минут — Гамсун был очень ревнив и буквально мучил ее своими письмами, ведь он продолжал жить в Конгсберге, а Мария лежала в больнице в Ларвике. Он ей писал не то что каждый день, но через каждые несколько часов: «Конгсберг. 9 ч. 30 мин. 16 июня 1908.
«Христиания.
Благодаря всей этой мучительной истории Мария с самого начала знала, за кого выходит замуж. Гамсун никогда не был мягким и легким человеком. Он безусловно любил Марию — и оттого мучил ее еще сильнее. Он хотел получить ее всю и настаивал на том, чтобы его возлюбленная немедленно бросила работу, поскольку мир театра насквозь прогнил. Он был убежден и убеждал в этом невесту, что он ее спасает, предложив ей руку и сердце. Именно Гамсун был инициатором их официального брака, поскольку сама Мария предпочитала неформальные отношения и продолжение своей сценической деятельности. Но она тоже любила Гамсуна — любила не менее страстно и, как впоследствии выяснится, ревновала его не меньше. В своих воспоминаниях она писала, что Гамсун ворвался в ее жизнь, когда ей было 26 лет, и заставил поверить, что ему нужна только она: «Когда же теперь я оглядываюсь на прошлое своими старыми глазами, я все так же верю в это. Он упоминал мою "прекрасную молодость" (для Кнута всякая молодость была прекрасна), мою крестьянскую стать, мою восприимчивость. И до сих пор я сама знаю о своей смиренной любви к нему и преклонении. Ему все это было необходимо». Гамсуну действительно была необходима и она сама, и ее любовь. В минуты просветления он просил у нее прощения: «Мария, пожалуйста, будь со мной терпелива! Если ты того захочешь, то сможешь помочь мне. Ты сможешь сделать из меня короля, и я напишу еще много хороших вещей!» Мария подчинялась Кнуту, ибо разве могла любящая женщина быть спокойна к таким строкам, получаемым от жениха, к тому же известного на весь мир писателя: «Конгсберг. Вечер 9.30. Июль 1908.
Отношения во все время помолвки были далеки не только от идеальных, но даже от более или менее нормальных. Приступы ревности буквально ослепляли Гамсуна. Однажды, когда влюбленные сидели в одном из кафе Кристиании, Мария полезла в сумочку за носовым платком и случайно уронила на пол письмо. Гамсун приторно-любезным голосом поинтересовался, от кого оно. Выяснилось, что от одного из поклонников. Гамсун позеленел от злости и ревности. Мария, чтобы хоть как-то успокоить его и доказать свою невиновность, порвала письмо на мелкие кусочки. Гамсун в ярости вскочил со своего места, оплатил счет и выбежал из кафе. Вечером того же дня в театр принесли большой пакет со всеми письмами Марии к Кнуту. Мария в истерике написала Гамсуну умоляющее письмо, и он согласился встретиться с ней. Пара прогуливалась по скверу и пыталась выяснить отношения. Мария с ужасом поняла, что Гамсун серьезно покопался в ее прошлом и обвиняет ее во всех смертных грехах. Примирение все-таки состоялось, но встреча влюбленных тем не менее закончилась скандалом. Кнут и Мария так яростно ссорились и мирились, что привлекли внимание какого-то молодого человека, который последовал за ними. Как только Гамсун это обнаружил, он немедленно развернулся и без лишних слов дал в глаз любопытному... Жить Кнут и Мария друг без друга не могли. Анализировать их отношения нет надобности, поскольку лишь они сами решали, быть им вместе или нет. Совершенно очевидно, что с самого начала Гамсун лепил свою жену по собственному разумению и желанию, не особо задумываясь о той боли, которую ей причиняет, — и при этом искренне верил, что все им сделанное — во благо Марии. Он писал ей: «Два месяца, что мы знакомы, — слишком короткий срок, чтобы ты успела узнать меня. Вот если бы мы прожили вместе целую жизнь, много-много лет, тогда другое дело.
Гамсуну удалось уговорить Марию, убедить ее и поработить, но он не принял в расчет силу ее характера. Через тридцать лет он горько пожалеет об этом. Пожалела о принятом решении и сама фру Гамсун. В конце жизни она напишет: «Моей ошибкой, ужасной ошибкой было то, что я всегда была первым учеником в школе. И Кнут частенько доказывал это, когда я была еще его юной возлюбленной. Он использовал все свое красноречие и, к сожалению, драгоценное время, чтобы истребить во мне уважение ко всему, чему меня учили, вызывая во мне ревностное самоуничтожение, — прежде чем позаботиться обо мне. Театр, который я почитала святыней, был для него Содомом и Гоморрой. Город, прежде всего Осло, где я надеялась на успех в качестве актрисы, — был не для нас обоих, и мы не позволяли себе даже вздохнуть там. В свое время он написал очень торжественное заявление, чтобы поддержать меня во время переучивания: если я когда-нибудь замечу в нем малейшую склонность к возвращению в город и его образу жизни, то мне следует лишь положить перед мужем эту бумагу с его же подписью. К сожалению, я была способным учеником и в конце концов превзошла своего учителя, и уроки его были усвоены на всю жизнь».6 Уроки Гамсуна были порой просто смехотворны: так, он запрещал (или «не рекомендовал») Марии улыбаться на фотографиях, потому что это фальшивые улыбки, на которых «настаивают фотографы». Основным же требованием было — покинуть город и вернуться к своим корням. Это означало конец карьеры Марии и продолжение работы Гамсуна... 25 июня 1909 года Кнут и Мария поженились и уехали в короткое свадебное путешествие в Лиер. Затем Гамсун отослал жену погостить к ее сестре в Драммен, а сам провел остаток лета с дочерью Викторией. * * * Даже роман с Марией не мог оторвать Гамсуна от рабочего стола. В 1907—1908 годах он пишет дилогию «Бенони» и «Роза». «В начале нашей совместной жизни, за несколько лихорадочных месяцев, появилась "Роза", — писала Мария. — Эта "Роза", которую он никак не мог "по-настоящему горячо любить", ибо он горячо любил меня, как он сам говорил». Это истинная правда. Романы «Бенони» и «Роза» считаются критиками довольно сухими и не самыми удачными из произведений Гамсуна как раз потому, что все свое внимание в это время он уделял личным делам и прежде всего Марии. Тем не менее в романах нашло свое отражение сформировавшееся как раз к этому моменту твердое убеждение в необходимости для современного человека вернуться к патриархальным формам жизненных отношений. Гамсун в дилогии вновь встречается с персонажами своих ранних произведений, с торговцем Фердинандом Маком, уже знакомым читателям по роману «Пан». Он — типичный представитель старых добрых времен, когда в поселках и городках Норвегии крупные торговцы, матадоры, царили безгранично и обладали властью даже большей, чем представители государства. Гамсун с мягкой иронией, но и с уважением изображает этого умного и циничного человека, но чувствует, что время его уже проходит. Главный герой первой части дилогии — Бенони Хартвигсен, удачливый и добродушный рыбак, простой человек из народа, не обладающий никакими особыми достоинствами. Ему просто посчастливилось загнать в свой невод огромный косяк сельди, с чего и началось его возвышение. Его успех — дело случая, а в сущности он совершенно бессилен перед Маком, распоряжающимся всем в рыбачьем поселке Сирилунн. Он не опасен для Мака, но без денег Бенони тот уже не может вести дела, и они становятся компаньонами. Бенони не является представителем нового времени, а полностью принимает принципы и устои патриархальной жизни. У него хватает смекалки на то, чтобы Мак его не разорил, но он не настоящий делец. И для него важны внешние признаки богатства — такие, как дом с верандой с цветными стеклами и красивой мебелью. Жизнь в этом романе Гамсуна словно бы застыла на нарисованной им картине идеальных, как ему кажется, старых времен, но именно в этом и заключен смысл «Бенони»: ведь такая народная жизнь и есть альтернатива бессмысленному существованию его прежних героев. В «Розе» писатель продолжает развивать историю жизни героев: Бенони женится на Розе, пасторской дочке, однако основное достоинство книги — в веселых картинах местных нравов маленького городка. Появляется в дилогии и еще один хорошо знакомый нам персонаж — Эдварда, возлюбленная Глана, ныне ставшая баронессой и после смерти мужа вернувшаяся в Сирилунн к отцу вместе с детьми. Автор не испытывает к ней никаких теплых чувств — она сбилась с пути, потеряв самое главное, что было в ее жизни, — любовь Глана, и теперь влачит жалкое существование, поскольку душа ее умерла. Гамсун писал, что изображение «одних и тех же героев в разное время и при разных обстоятельствах» доставляло ему громадное удовольствие. Так, в «Розе» возникает Мункен Вендт, который впервые упоминается в «Виктории», а затем становится главным героем одноименной стихотворной драмы. Однако писатель допустил вначале досадную ошибку, указав временем действия в романе 1858 год: в этом году любовнику Эдварды Мункену Вендту исполнилось бы сто лет. Поэтому впоследствии в дилогию было внесено исправление — поставлена неопределенная дата «18...». * * * После свадьбы Гамсун с женой переезжают из города в деревню на «постоянное место жительства». «В Сульлиене, в 1909 году — первую зиму после нашей свадьбы, — Кнут написал две книги: роман "Странник играет под сурдинку" и пьесу "В тисках жизни". Стихотворение на смерть Бьёрнсона было написано той же зимой, — вспоминала Мария Гамсун. — Ему было пятьдесят лет, и он тяжело переживал это. Я не понимала его. Что за кокетство, думала я, — а мне было 28 лет, — должна ли я вновь и вновь повторять, что он молод и красив? Может, ему надо напоминать о том, что он — мой принц, что он — всё в моей скромной жизни? Нет, когда я размышляла об этом, он уже раньше называл пятидесятилетие "началом семидесятилетия". Позже у него появилась возможность не только встретить эти презренные семьдесят лет, но и затем оглядываться на них. Скорее всего, с некоторым удовольствием, ведь именно в семидесятилетнем возрасте он создал многогранный образ Августа, а также образ Абеля из приграничья, увиденный поверх границ дальнозоркими глазами 77-летнего старца. Он сидел в "Крепости", маленьком бревенчатом домике, высоко на горе в Сульлиене, за стеной шумела река Атна, а в открытую дверь были видны Рондские горы. И так дни и ночи напролет, всего в ста метрах от меня. И теперь вспоминается лишь одно: мне казалось, что я никогда еще не была так несчастна. Не всегда же он чувствовал себя королем или императором, там, наверху? Временами он выходил на ступеньки перед дверью, завидев меня внизу, на дворе. Указывал пальцем на себя, потом на меня: не надо ли прийти? Я радостно махала ему, и он приходил, на короткое время нарушив свой рабочий распорядок. Это была зима коротких свиданий, когда он писал две книги. Потом время так и текло, от книги к книге; сначала каждый календарный год, затем каждый второй, наконец — каждый третий: так минуло 13 лет. Единственно главным в нашем совместном существовании было то, что книги выходили в свет».7 В этих строках есть явный привкус горечи и тоски по несбывшимся мечтам уже очень пожилой женщины. Однако она наверняка была несчастна уже сразу после медового месяца — тогда, когда Кнут отослал ее от себя. Творчество было для него действительно основным делом жизни. Он не мог не писать — и, по словам Марии, «чувствовал себя истязаемым на дыбе и у позорного столба, чувствовал редкие миги экстаза и смирение ожидания. Иногда он мог находить самые абсурдные извинения тому, что избегал приближаться к этому маленькому, жалкому, дешевому листку бумаги для черновых записей на чердаке: течет кран, ему надо починить кран. Или дверные петли скрипят, и тогда мне нужно было оставить менее важные дела по дому и помогать ему снимать ломом дверь с петель. И разве я успела смазать швейную машинку? Он уже стоит рядом с масленкой в руке... Еще он мог сказать: "Все утро ты, Мария, отвлекала меня на всякую ерунду! Разве ты не знаешь, что у меня есть дела поважнее!" И писал он не только чернилами. Обычно он говорил о себе и о своей "писанине" самыми приземленными словами. Но в письме к старому другу Альберту Энгстрёму он признавался, что часто пишет собственной кровью. Он признавался также, что с годами чернила окончательно превратились в кровь. Я помню плохие времена в наших особых анналах, когда "ему казалось, что от всех исходит запах". И вновь, несмотря ни на что, писалась книга, и морские шхуны, одна за другой, держали курс на далекий мир. Смею ли я добавить: "Во славу Норвегии"? Ибо именно эта страна крестьян и рыбаков, к югу и к северу от полярного круга, была почвой, на которой произрастало все его творчество. Он сам не выделял ее, редко упоминал слово "Родина" с большой буквы. Но Кнут никогда не смог бы прожить без этой самой родины хоть какое-то время, — не больше, чем рыба, выброшенная из воды на берег. Другие писатели прекрасно жили себе за границей до самой смерти. Голод дважды гнал Кнута в Америку, однако тоска по дому дважды возвращала его обратно в Норвегию».8 Гамсун с появлением в его жизни Марии обрел не только семью, но и собственный дом. У него был настоящий прилив творческих сил — и книги выходили из-под его пера одна за одной. Его мировая известность тоже продолжала расти, и практически все произведения переводились и издавались за границей — прежде всего в России и Германии. Сами же супруги жили в Сульлиене довольно уединенно, что не мешало Гамсуну по-прежнему устраивать жене сцены ревности. Он довольно часто уезжал — иногда на несколько месяцев, потому что для работы над очередной книгой ему требовалось сосредоточиться. Иногда уезжала Мария. Но как бы далеко они ни находились друг от друга, он всегда помнил о жене. «Ты всегда рядом со мной», — писал он ей. «...Да нет же, клянусь тебе, я ничем не жертвовал ради нашего брака. Это ты принесла в жертву — неважно что, — но именно ты отказалась от чего-то и стала моей, тут и говорить нечего. Я же вовсе ни от чего и ни от кого не отказывался, я как жил, так и живу, как писал, так и пишу, мне не пришлось ничего менять в своей жизни, как это пришлось сделать тебе». * * * Мария происходила из крестьянского рода, «здорового и неиспорченного», как писал ее сын Туре. Она любила землю и жизнь на природе и всегда с удовольствием вспоминала свое детство: «Девчонкой я пять лет пасла скот, и это были самые счастливые дни в моей жизни. Иногда, когда день выдавался знойным и мы останавливались, я лежала в теплом, выжженном солнцем болоте, часто с натертыми пятками, утопая в бездонных мхах, мягче которых нет ничего на земле. Тогда самых мягких! Я всматривалась в летнее небо, в эту эмалевую твердь, столь ослепительно синее, что я была вынуждена сощурить глаза. Там, за эмалевым куполом, был Бог и множество ангелов, они ничего не делали с моей черной коровой, с бубенчиком на шее, у которой не хватало терпения ждать других. Иных забот у меня не было».9 И предложение Гамсуна переехать в деревню навсегда и купить там усадьбу пришлось ей по душе. Дом решено было искать на родине Кнута — в Нурланне. Весной 1911 года супруги едут в Хамарёй — и им везет. В полумиле от Гамсунда, хутора отца Гамсуна, продавалась усадьба Скугхейм — Лесной дом, — которую за 6 тысяч крон Кнут и Мария купили в тот же день, как увидели. С этой покупки начинается новый период жизни или, вернее, новая жизнь писателя: он становится крестьянином. Свое отношение к жизни на земле Гамсун выразил и в своих романах, и в программных статьях — в частности в написанном в 1918 году «Письме крестьянину»: «Забери свою дочь из города! Да, забери, хотя ты и потратил деньги на ее обучение в средней школе и в торговом училище, все равно — забери ее домой. Здесь она лишняя, а в деревне она нужнее: в городе она надрывается ради каких-нибудь пятидесяти или ста крон, блекнет и чахнет; верни ее снова в родную усадьбу и к здоровой жизни. Лишь у немногих крестьянских девушек есть подлинная коммерческая жилка, которым, может быть, и стоит покидать деревню, но давно стало правилом, что, подрастая, все дочери уезжают. Помощницу по хозяйству в твоих родных местах ни за какие деньги не сыщешь, а дочери твои уехали из дома, это стало "хорошим тоном", модой, поветрием. Крестьянин, и твою дочь захватило это ужасное заблуждение! Тебе кажется, что она похожа на благородную даму, когда стоит за прилавком и, постукивая ножницами, отрезает кусок материи. Самой ей тоже так кажется. А может, ей доведется сидеть за кассой, получать деньги, накалывать чеки на металлический стержень и наслаждаться чувством: вот какой настоящей Дамой сподобилась стать наша малышка Ханна. Только она глубоко заблуждается, ничего она не достигла. У нее были хорошие задатки, но она их растеряла. Она могла бы работать по дому, в саду или в огороде, ухаживать за скотиной, но она уехала в город, "выучилась" и за ничтожное жалованье обосновалась за прилавком. Вот там и стоит теперь наша Ханна, с каждым месяцем теряя свою природную красоту, напялив жесткий корсет, в туфлях на высоких каблуках — настоящая кукла, набитая опилками. Забери ее домой. Пусть наденет простую одежду, в которой можно свободно двигаться, без труда наклоняться, напомни ей, что руки человеку даны, чтобы ими что-то делать. Пусть она снова вспомнит о коровьих сосках, вязальных спицах, о том, как держать мотыгу. Пусть не стыдится простой деревенской работы, парень из соседней усадьбы увидит, какой трудолюбивой снова стала Ханна, и надумает взять ее в жены. Позднее она поймет, насколько лучше быть достойной хозяйкой в своей усадьбе, нежели метаться по мелочной лавке, обслуживая покупателей. Она улыбнется, вспомнив свое "образование", и развеселится еще больше, вспомнив покупателей, надутых городских дам, со всем их жеманством, притворством, пустословием. Возвратись к земле, Ханна, милая! Сейчас весна, и отцу так нужна помощь твоих рук. Не бойся заняться немного и мужской работой, когда это необходимо. Женщины такие же прекрасные, как и ты, выполняли такую работу и раньше. В долине Ред-Ривер нам нередко доводилось видеть женщин, работающих на тракторе. Мы обратили особое внимание на одну из них среди моря пшеницы, где день за днем она покоряла эти безбрежные равнины. Однажды, когда наши машины поравнялись, она сошла с трактора и подошла к нам, у нее потерялся раздвижной гаечный ключ. Она была молодая загорелая женщина, на голове у нее была надета мужская шляпа с невероятно широкими полями; раньше она была учительницей в маленьком городке, потом вышла замуж за соседского фермера и теперь помогает мужу в работе. Разговаривали мы недолго, она одолжила гаечный ключ и пошла к своему трактору. Так вернись же домой, Ханна, милая! Твои родные края зовут тебя. Ты еще не забыла, как красиво у тебя дома? Родные места всегда красивы. Любовь к Родине проявляется в малом, в любви к родному очагу. Коровы и овцы у вас такие ухоженные и упитанные, у дома деревца, скамейка, дорожки и тропки в полях, сарай, кот и петух. Усталая, ты так сладко засыпаешь вечером и встаешь так хорошо отдохнувшая утром. Здесь сколько угодно молока и дров, чтобы топить печь. В городе у тебя с этим туго. И еще. В городе ты лишняя. А здесь нужна. Природные горожанки не приспособлены для крестьянской работы. В городе слишком большой спрос на такие мансарды, в одной из которых ты живешь, на пищу, которую ты употребляешь, на то рабочее место, которое ты занимаешь. А в то же время ты нужна дома, в родной усадьбе. Если ты сейчас вернешься домой, ты осчастливишь своих родителей. Это пойдет на пользу тебе, и душе твоей, и телу».10 Так Гамсун и стал жить — в родной усадьбе, в доме, который собирался оставить детям. Он всегда хотел, чтобы у его потомков было родовое гнездо, куда они могли возвращаться. Он хотел возделывать землю, иметь собственный сад и лес, реку, в которой бы водилась хорошая рыба, — и, наконец, получил все это, заплатив за обретенное богатство пятьюдесятью годами тяжелого труда. За дело он принялся с небывалой энергией, сам принимал участие в работах в лесу, на полях и, конечно, в доме. Мебель (очень хорошая, в стиле ампир) для будущего дома была куплена еще задолго до свадьбы и до поры до времени хранилась на складе в Кристиании. Особенно дорога Марии была кровать: «Я часто вспоминаю свою старую кровать. Теперь я понимаю, что она была очень важна в моей жизни. Кровать из красного дерева, парная кровать из рук своего творца. Мы с Кнутом купили обе кровати в 1909 году, когда собирались пожениться. Точнее, покупал он, а я была счастливым свидетелем этой покупки. Так, покупка по случаю, в магазинчике на Театергатен. Кнут хмурился: какого черта! Театр был для него худшим из всего существующего. И все же нам повезло: кровати оказались совершенно новыми, их заказала молодая пара, которая перед свадьбой передумала и отказалась от покупки. Кровати выставили на продажу за полцены. ...Но кровати так и не стали действительно парными, стоящими рядом день и ночь. Кнуту нужна была своя комната. Ему нужны были бумага и карандаш, чтобы в темноте он мог сразу найти их, вытянув руку. Он не мог зажигать лампу, чтобы не погасить нечто другое. А именно вспышку, которая внезапно озаряла его, пока он спал, таинственное озарение сверху, которое он набрасывал на бумаге и затем расшифровывал, когда наступало утро. Многое из того, что он сам считал самым ценным в своих книгах, пришло к нему ночью, на старой кровати. Иногда я слышала, как он пел, одеваясь по утрам. И я не могла не поддаться искушению подпеть ему. Он угрожающе хмурил брови и взглядом давал мне понять, что я провинилась. Разумеется, не только в этом ожидании "излияния Святого Духа", как он сам называл его, была причина того, что одна парная кровать стояла здесь, а другая — там. Это произошло еще и потому, что он желал выкурить трубку или почитать книгу. При этом ему не хотелось стеснять меня своими привычками. Постепенно в моей кровати, один за другим, увидели свет четыре новых человека, так что по ночам я не была одинока. Кнут ничего не имел против того, чтобы я как можно дольше оставалась с детьми».11 Гамсун подумывал также и о покупке автомобиля, потому что в свое время (в 1901 году в Бельгии) брал в аренду машину и остался ею очень доволен. Но выяснилось, что автомобили очень дороги, и супруги решили приобрести «выезд». Свои лошади в Скугхейме были, а вот коляску заказали через друзей в столице. Гамсун всегда хотел и, наконец, смог вернуться домой «господином». Он, как и в первый свой визит в Хамарёй десять дет назад, произвел фурор. Он действительно стал, выражаясь на русский манер, помещиком. Но родных его в Хамарёе осталось мало. Отец умер в 1907 году в возрасте 82 лет, мучитель-дядя еще раньше (в 1890-м), многие друзья детства уехали в город или эмигрировали в Америку. Остались любимая мать, но уже почти глухая, и брат Уле. Словом, жизнь, как казалось Гамсуну, наладилась... Примечания1. Пер. с норв. Л. Горлиной и О. Вронской. 2. Тетис — прозвище Доре Лавика среди близких и друзей. 3. Гамсуна очень разозлило, что Мария дала в газету некролог о смерти своего гражданского мужа и подписала его «фру Доре Лавик». 4. Пер. с норв. О. Комаровой. 5. Пер. с норв. О. Комаровой. 6. Пер. с норв. Т. Чесноковой. 7. Пер. с норв. Т. Чесноковой. 8. Пер. с норв. Т. Чесноковой. 9. Пер. с норв. Т. Чесноковой. 10. Пер. с норв. Э. Панкратовой. 11. Пер. с норв. Т. Чесноковой.
|