3. Феноменология героя

Эпическим персонажам, совершавшим подвиги, посвящено огромное число исследований, даже перечень сравнительно-исторических работ о структуре и чертах героической личности достаточно велик¹. Мы же сосредоточимся на чертах личности воителей, связанных не с мифологической архаикой (чудесное рождение, героическое детство, ускоренное взросление, низкий изначальный статус или долгое бездействие и т.д.) и не на идеализированных аспектах их характеров, а на реалистических моментах, отражающих специфику социальной психологии дружинников.

Начать беглый анализ героического «габитуса» лучше всего с меткого афоризма филолога Томаса А. Шиппи, который констатировал, что мы, современные люди, сгодились бы в древнем обществе «разве что в рабы». Именно «бесстрашие», воля к победе, готовность к смерти отличала воинов древности, давала им пропуск в мир власти и силы. «Среда войны» не просто отпечатывалась на личности, откликалась синдромами и неврозами, она давала строительный материал для нее. Недаром, Г.В.Ф. Гегель вывел простую, но исключительно верную формулу архаичной власти — человек, способный поставить на кон игры свою жизнь, становится Господином, боящийся рискнуть жизнью — Рабом. Именно согласно такой диалектике и строятся модели поведения воинов.

Важнейшей чертой личности героя и «призом», за который герои готовы бороться, выходить на поединки, совершать поступки на грани суицида, идти в изгнание, является «честь и слава», определяющие его статус. Чаще всего эти абстрактные понятия материализуются во вполне земных вещах — дарах, долях сокровищ, месте за пиршественном столом, причастности к полюдью и прочим кормлениям, обладании красивыми женщинами, конями, другими престижными аксессуарами. Учитывая специфику социальных отношений, дружины изначально формировались из людей пониженного и приниженного положения — младших сыновей, сирот, изгоев, бродяг, пришельцев, прочих «отщепенцев». Таким образом, в борьбе за статусы включались механизмы психологической компенсации, восполнения ущербности. «Младшие» воины, таким образом, в эпосе маркируются чертами алчности, агрессивности, необузданности, злобности, они выходцы из маргинальных (пограничных) территорий и слоев общества. Так, Ахиллу были приятны только «вражда, раздоры да битвы», а Одиссей, хоть и стремился домой, все-таки любил странствовать. Грань между героем и преступником часто размыта, герои похожи обликом и нравом на монстров и чудовищ, с которыми они борются. Они выпадают из стандартных брачных и кровно-родственных уз, их удел — бесплодный секс, чаще всего они образуют временные пары с такими же отверженными девушками или товарищами по оружию. Геракла связывал роман с царицей амазонок Ипполитой, Тезей имел связь с амазонкой Антиопой, Сигурд (Зигфрид) любил валькирию Брюнхильду (вар. Сигрдриву); связи с богатыршами-поляницами былинная традиция приписывала Илье Муромцу (от нее у него родился сын Сокольник) и богатырю Дунаю.

Исключительно точно подметил отсутствие идеализации в эпосе М.И. Стеблин-Каменский², он обратил внимание, что самый знаменитый северный герой Сигурд обладал скорее не «силой духа», а «психической импотенцией», безразличием к себе и окружающим. Его судьба запрограммирована, и он слепо следует ей. Убивая врагов, он действует из засады, пытает противников-хундингов (вырезая «кровавого орла»), его мотивация — жажда славы и золота. Знаменитая ссора двух королев Гудрун и Брюнхильд, приведшая Сигурда к смерти, была спровоцирована его собственным хвастовством. Согласно С.М. Боуре, Сигурд действует, соотносясь с «инстинктивным стремлением быть великим воином», суть его героической натуры — отсутствие сомнений и колебаний, готовность испытать свою силу, найти свой предел возможного³.

Вообще же, героические деяния достойны памяти и рассказов благодаря своему выдающемуся характеру, экстраординарности, а отнюдь не из-за высоких индивидуальных моральных качеств героев. Исключительные способности и навыки древних воинов ценятся и восхваляются сами по себе, а не в связи с какими-то абстрактными идеями и категориями. Поведение героев являет собой примеры чистого действия, механического бихевиоризма, не отягощенного эмоциональной подкладкой, рефлексией.

Второй маркер героя — Судьба, тесно переплетенная с целым клубком «удач» («фарта»), предсказаний, проклятий, обреченностей, амулетов и волшебных артефактов. Отчасти такая концентрация мистики вокруг героев объясняется общей тягой всех людей, чьи занятия связаны с риском, к различным формам суеверий. Кроме того, подобное программирование жизненного пути отчасти задает тон поведению воина, отчасти оправдывает его поступки и деяния, лежащие вне норм и морали. Здесь же стоит упомянуть различные практики боевой магии, оборотничества, ликантропии, на которые обречен герой. Часто герои оказываются заложниками внешних сил — богов, колдунов, волшебного оружия⁴. Среди счастливых воинских примет в эпосе и ранних летописях называются, в частности: увидеть ворона, услышать волчий вой, встретить вооруженных воинов, но увидеть их раньше. Напротив, спотыкание человека или коня рассматривалось как знак неудачи.

Третий момент — Воля, способность идти наперекор Судьбе, сильным мира сего, сверхъестественным силам, готовность жить в состоянии обреченности, выживать в нечеловеческих условиях и оправляться от страшных ран. Проекцией такой «волюнтарной установки» является представление о неуязвимости героев. Неуязвимыми считались Ахилл, Аякс Старший, Сигурд сын Сигмунда («Роговой Зигфрид»), отчасти неуязвимостью обладал Кухулин, а Илье Муромцу была «смерть в бою не писана». Несколько раз выживал после страшных ран великий рыцарь Тристан.

Особое внимание герои уделяли также своему внешнему облику, атрибуты, аксессуары, украшения, амулеты составляли необходимый набор, маркирующий великих воинов. В неменьшей степени героя отличала боевая ярость. Вся культура рыцарства и дружины была принципиально имажинарна — значимые действия и деяния сопровождались выразительными жестами, формульными восклицаниями, плачами, песнями. Непременной составляющей героического поведения было хвастовство, вызов, оскорбления противников и возвеличивание своих доблестей.

Большинство героев отличает праздность, активное «ничегонеделанье», в свободное от войн и походов время герои забавляются охотой, играми, соревнованиями. «Институт праздного класса» формируется именно на поздней стадии существования варварской культуры, в дружинной и рыцарской среде, когда своей кульминации достигает последовательно «хищнический уклад жизни»⁵. Такой взгляд на мир был явно обусловлен самим образом жизни профессиональных воинов, которые не желают участвовать в производстве каких-либо благ, но готовы их присваивать и потреблять. Любая работа была для них наказанием и проклятием. Недаром дружинники сравнивали себя с волками и псами, а полюдье и кормление воспринималось ими как право на долю продуктов «стада».

Примечания

1. См. минимальную выборку наиболее доступных изданий: Боура М.С. Героическая поэзия. М., 2002; Жирмунский В.М. Эпическое творчество славянских народов и проблемы сравнительного изучения эпоса // Доклад на IV Международном съезде славистов. М., 1958. Отд. оттиск.; Клейн Л.С. Бесплотные герои: происхождение образов «Илиады». СПб., 1994; Колесов В.В. Древнерусский богатырь // Средневековая и новая Россия. Сб. статей к 60-летию И.Я. Фроянова. СПб., 1996. С. 37—60; Липец Р.С. Образы батыра и его коня в тюрко-монгольском эпосе. М., 1984; Мелетинский Е.М. Герой волшебной сказки. Происхождение образа. М.; СПб., 2005; Пропп В.Я. Русский героический эпос. М., 1999; Халанский М. Южнославянские сказания о кралевиче Марке в связи с произведениями русского былевого эпоса. Варшава, 1894; Хойслер А. Германский героический эпос и сказание о нибелунгах. М., 1960.

2. Стеблин-Каменский М.И. Труды по филологии. СПб., 2003. С. 437—441. Ср. несколько романтические возражения А.Я. Гуревича об «архаическом индивидуализме» и «моральности» Сигурда, которые исходят из популярного заблуждения о принципиальном расхождении ценностей и моральных устоев разных эпох и народов (Гуревич А.Я. Индивид и социум на Средневековом Западе. М., 2005. С. 52—59). Конечно же, аксиологический люфт, обусловленный культурно-историческими особенностями, всегда можно найти, однако базовые положения представлений о «добре и зле» вполне универсальны.

3. Боура М.С. Героическая поэзия. М., 2002 С. 137—138.

4. Противореча сам себе, А.Я. Гуревич, с одной стороны, пишет о том, что поведение древних героев гипертрофированно выражает идею индивидуальной свободы и независимости, с другой — справедливо считает само их поведение «интериоризованной судьбой» (Гуревич А.Я. Индивид и социум на Средневековом Западе. М., 2005. С. 52, 54). Между тем герой вполне функционален, выбор его «героического пути» столь же фатален, как и противоположные решения, предполагающие жизнь в другом статусе, — раба, крестьянина, ремесленника и т.д.

5. Веблен Т. Теория праздного класса. М., 1984.