Дома и на чужбине

В нашей книге помещен целый ряд портретов Фритьофа Нансена различных возрастов, и читателям, таким образом, дана возможность проследить по фазисам развития этого лица развитие самой личности знаменитого путешественника. На портрете, снятом в студенческие годы, видно задумчивое, но ясное и округленное юношеское лицо; на портрете, сделанном Веренскольдом, появилось сосредоточенное, пытливое выражение; на бюсте работы Лессинга — болезненно-напряженное, и на большом портрете из Лондона, помещенном в начале этой книги, грустное. Глядя на последний портрет, на эти впалые щеки, на ввалившиеся глаза, на морщины лба, не хочешь верить, что это лицо тридцатилетнего человека. Черты эти говорят, как будто о целой прошитой человеческой жизни, полной тревог и страданий. Между тем в действительности портрет изображает молодого, тридцатидвухлетнего человека, не ведавшего в жизни никакого особого горя. Тревоги и волнения, положившие свою печать на это лицо, были тревогами и волнениями исследователя и путешественника, морщины, избороздившие лоб, являются следами рождавшихся в голове грандиозных планов и их упорного всестороннего обдумывания. Прибавьте ко всему этому еще непреодолимое влечение к труду с самых ранних лет, и — перед вами истинный образ человека, никогда в сущности не знавшего беспечности, мечтательного покоя и беззаветной жизнерадостности молодости. Перед ним уже на самом пороге жизни встали серьезные задачи, и вся юная свежесть жизненной энергии сразу перешла у него в кипучую деятельность, в завоевывающее мужество. К его юности вполне применимо поэтическое определение Бьёрнстьерне-Бьёрнсона:

Словно ястреб в небе рыщет,
Юность-удаль молодца!
Дела, битвы с жизнью ищет:
Целям, планам нет конца!

Последняя строчка в особенности как нельзя лучше может служить эпиграфом к юности Фритьофа Нансена. В ту эпоху, к которой относится только что упомянутый портрет, Нансен и готовился посвятить все свои силы на достижение наиотдаленнейшей, наивысшей цели, о которой мечтал уже много лет. Переход на лыжах через материковый лед Гренландии был для него только пробой сил, подготовлением к великой полярной экспедиции. Он задался этой грандиозной задачей еще задолго до того, как имя его стало известным хотя бы на родине. Оттого то этот лондонский портрет Нансена и носит смешанный отпечаток напряжения, вызванного затратой сил на уже совершенный подвиг, и грусти, вызываемой мыслью о еще несовершенном, носит выражение, свойственное лицу женщины, готовящейся стать матерью, художника, страдающего муками творчества, исследователя, стремящегося к цели.

Промежуток времени между Гренландской экспедицией и полярной прошел в неустанном напряженном труде даром что время это совпало с периодом жениховства и счастливого брака Нансена. Во первых Нансен был занят составлением подробного отчета о Гренландской экспедиции, описанием быта и нравов эскимосов, затем подготовлением и разработкой плана полярной экспедиции, чтением в различных европейских городах рефераторов о ней и, наконец, снаряжением ея.

Эскиз Е. Веренскольда

Тут уж было не до медового месяца, и на другой же день после свадьбы новобрачные отправились через Гётеборг, Копенгаген, Флиссинген и Лондон в Ньюкэстль на географический съезд, продолжавшийся с неделю, в течении которой молодая жена Нансена имела полную возможность обсуждать на досуге предпочтение, оказываемое ее мужем «географии» перед «любовью»¹. Из Ньюкэстля молодые вернулись в Лондон и тут уж, махнув рукой на землю со всеми ее открытыми и неоткрытыми областями, отдались своему счастью, наслаждаясь уединением, широко предоставляемым жизнью в огромном городе, и всеми удовольствиями последней. Затем промелькнули шесть счастливых дней в Париже. В начале октября молодые вернулись на родину, но 16-го опять двинулись в путь, на этот раз в Стокгольм, на заседание «Шведского Антропологического и Географического общества». Общество это еще в январе 1889 г. постановило наградить Фритьофа Нансена медалью «Вега», и, приехав в Стокгольм, Нансен получил ее из рук короля, являясь по счету шестым лицом, удостоенным этой медали (первые пять: Норденшёльд, Палландер, Стэнли, Пржевальский и Юнкер). Секретарь общества, проф. Густав Рециус, высказал при этом следующее:

«Доктору Нансену посчастливилось с первой экспедицией. Пожелаем же ему, чтобы успех этот не стал для него второй «Нарвой», которая бы сделала его слепым к грозящим трудностям и привела его к «Полтаве». Пожелаем, чтобы за этой победой он одержал и другие».

Далее оратор заявил, что Нансен, по-видимому, и не сделался чересчур самоуверенным, но остался таким же, каким был два года тому назад, когда приезжал в Стокгольм, чтобы посоветоваться с Норденшёльдом по поводу предстоявшей экспедиции через Гренландию. Радоваться же совершенному им подвигу он вправе: подвиг этот делает честь не только ему лично, но и всей его родине. Ареной для маленьких наций должно быть не поле брани, но область культуры, цивилизации, науки и искусства, открытая для всех; вот где им надо стремиться стать в первые ряды, принять участие в состязании, вот где им надо искать случая отличиться и завоевать себе уважение великих наций!»

Медаль «Вега» явилась первым отличием, выпавшим на долю Нансена. Семь лет тому назад он, в качестве неизвестного охотника на тюленей, стоял среди Ледовитого океана и глядел на знаменитое судно («Вегу»), на котором совершил свое плавание вокруг Азии Норденшёльд. Теперь он шагнул так далеко, что имя его произносится вслед за именем этого знаменитого путешественника, и грудь его украсилась медалью имени знаменитого корабля, которая выдается обыкновенно в годовщину возвращения «Веги» на родину².

Медаль «Вега» не осталась единственным знаком отличия; Нансена выбрали членом многих географических и ученых обществ, которые также прислали ему золотые медали и другие знаки отличия. Так, например, он получил медаль «Карла-Риттера» и медаль «Виктории» от Лондонского Королевского Географического общества в начале 1891 г. Присуждение Нансену последней медали было мотивировано знаменитым обществом очень характерно:

«Медаль «Виктории» дается доктору Нансену за то: что он первый перешел через материковый лед Гренландии, совершил опасное и смелое предприятие, потребовавшее нескольких месяцев пути, из которых 37 дней были проведены на значительной высоте и в климатических условиях арктической зимы.

За то, что он стоял во главе крайне опасной экспедиции, во время которой не могло быть речи об отступлении и была поставлена на карту, как его собственная жизнь, так и жизнь его спутников. Для выполнения такой задачи надобно было обладать всеми наилучшими качествами путешественника-исследователя.

За то, что он при всех испытываемых в пути лишениях и трудностях совершил целый ряд астрономических и метеорологических наблюдений, что требовало исключительной силы, выносливости и выдающихся способностей в связи с выдающимися качествами, отличающими деятеля науки.

За то, что он пролил свет на физический характер внутренней Гренландии и вообще достиг своей экспедицией многих ценных научных результатов».

Один из видных датских общественных деятелей, друг Нансена, поздравляя его, по поводу отличия со стороны Лондонского общества, прибавил: «А теперь Вам больше нечего ждать от меня поздравлений, даже если Вас пожалуют в командоры или кавалеры какого-нибудь крупного ордена. Отличия последнего рода достаются на долю многих, медаль же «Виктории» дается не многим; получив ее, Вы очутились в такой важной компании, что просто страсть!»

Кроме того Нансен был пожалован кавалером орденов «Олафа» и «Даннеброга». Вряд ли будет нескромным прибавить, что пожалование подобных знаков отличия ему одному из всех членов Гренландской экспедиции произвело на самого Нансена крайне тяжелое впечатление. Он живо сознавал, что товарищи его, наравне с ним ставившие свою жизнь на карту и несшие все труды во время экспедиции, достойны таких же отличий. Дело это было, однако, не в его власти.

«Христианийское Общество наук» выбрало Нансена своим членом еще до возвращения его из Гренландии. По возвращении же на него посыпалась целая масса почетных дипломов и приветствий со стороны известных научных деятелей в области арктических исследований. Приведем здесь один отрывок из письма знаменитого арктического путешественника Маркгама от 11-го марта 1891 г.

«Я с своей стороны считаю Гренландскую экспедицию, с точки зрения географа, одним из величайших подвигов нашего времени, подвигом, соединившим в себе высшую смелость предприятия с обширным научным значением».

24-го Июня 1891 г. «Institut de France» избрал Нансена в члены-корреспонденты на место Норденшёльда избранного тогда же «associé étranger».

Возвратившись из Стокгольма, Нансен с женою поселились на два месяца у Марты Ларсен, бывшей экономки родителей Фритьофа, несколько раз уже упомянутой в этой книге. В ее доме, где перед ним как бы оживали все воспоминания детских лет, Нансен нашел точно мирную пристань. У Марты Ларсен жил он и той хлопотливой весной, когда в поте лица готовился защищать диссертацию на доктора и возился с приготовлениями к Гренландской экспедиции. Здесь он отдыхал, беседуя с доброй женщиной по вечерам о давно минувших днях детства... «Помнишь, Марта» — обращался он к ней вдруг: — «как я пришел к тебе однажды весь в крови, порезав ногу?» — «Как не помнить! Ты сказал, что упал и порезался о какие-то осколки». — «Нет, Марта! Теперь я расскажу тебе, как было дело. Мы с Александром³ получили тогда новые матросские ножи; вот я и давай с размаха снимать своим ножом головки с чертополоха, да вдруг и всадил его себе прямо в ногу. Только не мог же я сказать этого тебе!» — «А, ведь, ты вообще тогда не лгал!»... укоризненно говорила Марта. — «Ну знаешь, Марта, все в меру! А новый матросский нож чего нибудь да стоил!»...

Само собой разумеется, что и на долю Марты Ларсен выпало «усладить» жизнь полярных путешественников во время их долгого плавания к полюсу. Не то, что она сама поехала с ними, но она явилась добровольной поставщицей варенья для «Фрама». И Нансен, направляя курс на север и посылая в письмах последние приветствия всем тем, кто был ему особенно близок или играл в его жизни значительную роль, не забыл и Марту Ларсен, своего верного друга с детства. 3-го августа 1893 г. он писал ей из Хабарова (на Югорском шаре): «Готовясь оставить это последнее место, откуда еще можно послать письма на родину, не могу не написать тебе нескольких слов на прощанье и не поблагодарить тебя за всю твою доброту и дружбу ко мне». Далее он называет эту дружбу «неутомимой» и особенно выставляет на вид готовность Марты Ларсен во всякое время приютить и приласкать и его и его жену. Нельзя было не остановиться на этом письмеце, хотя оно и очень незначительно и просто: не все то знаменитые люди и выдающиеся деятели отличаются в подобные серьезные минуты жизни такой свежей и благодарной памятью.

От Марты Ларсен Нансен с женою переехали на собственную квартиру на «Драмменсвейене». Но там было слишком мало солнца, слишком много городского шума и цивилизации. Вот они и решили выстроить себе собственный домик и купили для этой цели местечко у «Черной бухты», где Нансен мальчиком сиживал, подкарауливая диких уток. Пока же шла постройка, молодые жили в павильоне близ станции железной дороги; впоследствии павильон этот был обращен художником Отто Синдингом в уютный артистический уголок с прекрасной мастерской, в то же время он совсем не походил на жилое помещение. Пол был выстлан прямо на земле, и в помещении царствовал такой холод, что по ночам замерзала вода в умывальнике. «В ту зиму он отучил меня мерзнуть», говорит Ева Нансен. И в этой-то собачьей конуре, при такой температуре Нансен просиживал целыми днями, работая над своей книгой о Гренландии; кстати ему не трудно было вообразить себя вновь на материковом льде.

Если же ему случалось оторваться от работы и пожить по человечески какой-нибудь час, он уж тотчас же и раскаивался в этом. Постройка нового дома, впрочем, порядком отвлекла его; он сам входил в каждую мелочь по устройству помещения. Почетное место и кровать были украшены резьбою по его собственным рисункам в древне-северном стиле; исполнял же работу известный впоследствии резчик по дереву Боргерсен. Постройка дома велась по плану двоюродного брата Евы Нансен, архитектора Вельгавена, и окончилась в марте 1880 г., но переехали в него супруги еще задолго до этого. Имя дому дал Бьёрнстьерне Бьёрнсон; поднявшись с почетного места в новом доме с бокалом шампанского в руках, он провозгласил: «Назовем его «Готхоб»!» (Добрая Надежда).

«Готхоб» — особняк, расположен на небольшом мысе, в уютном и красивом местечке. Перед домом лужайка с разбросанными по ней деревьями, а дальше открытое море — широкое устье залива. Тут Нансену было полное раздолье и на суше и на море.

Но уже осенью того же года он отправился с женою в большое путешествие с целью читать доклады в различных городах Европы. Доклады были им прочитаны в Копенгагене, Лондоне, Берлине, Дрездене, Мюнхене и Гамбурге. О впечатлении, которое Нансен производил своими докладами на специалистов, свидетельствует весьма ценный отзыв одного из наиболее известных в Европе авторитетов по географии, проф. ф. фон Рихтгофена. Из письма его от 7-го мая 1897 г. к издателям этой книги приведем следующее:

«Не оправившись еще от болезни, не могу к сожалению дать Вам такого обстоятельного сообщения о пребывании Нансена в Берлине, какое бы хотелось. Надеюсь, что вы поэтому не посетуете на краткость изложения.

Фритьоф Нансен приезжал сюда в ноябре 1890 г., т. е. два года спустя после его достопримечательной Гренландской экспедиции. Его уже не раз приглашали приехать в Берлин, но он все откладывал свой приезд, желая предварительно закончить свой труд по описанию экспедиции. 8-го ноября он прочел свой доклад в заседании географического общества. Нечего и говорить о том, как сердечно он был встречен здесь, где с таким увлечением следили за выполнением им его смелого предприятия. Чарующее впечатление, которое производит самая личность Нансена в беседах с глазу на глаз, дало себя знать и во время чтения им доклада. Он сразу очаровал всех, произведя на всех впечатление человека с непреклонной волею, стремящегося к вполне обдуманной им цели, упорно отстаивающего хорошо составленный и всесторонне разработанный им план. Особенно бросалось это в глаза при описании им начала экспедиции, когда он, по собственному выражению, «сжег свои корабли», желая во чтобы то ни стало совершить задуманный подвиг, казавшийся тогда сумасбродством. Собрание с всевозрастающим восторгом следило затем за изложением докладчиком в главных чертах своего нового грандиозного плана северной полярной экспедиции. Многие находили это предприятие чересчур смелым, считая предположения докладчика, на которых он основывал успех, не достаточно основательными, зато никто не спорил против того, что если вообще можно рассчитывать на выполнение предприятия по данному плану, то оно по плечу только одному Нансену. Отыскивая причины блестящего исхода его первого предприятия, нельзя было не сознавать, что исход этот зависел от тщательной разработки Нансеном плана во всех его подробностях, от полной готовности экспедиций встретить всевозможные случайности, от физической выдержки, давшей возможность победить все трудности, представляемые условиями природы, от умения пользоваться всеми механическими средствами для передвижения, главным же образом от силы непреклонной воли предводителя. Новый проект его по грандиозности и смелости далеко превосходил первый, зато, насколько можно было судить, и все меры, могущие обеспечить предприятию благополучный исход, были приняты в соответствующих более обширному предприятию размерах.

Дом Нансена

Вот, уважаемый друг, впечатление, которое здесь оставил по себе Нансен. Никто из слушавших его доклад не забудет симпатичного молодого человека, так скромно рассказывавшего о совершенном им подвиге и с такой уверенностью набрасывающего основной план другого, еще куда более смелого подвига. Все присутствовавшие глубоко сознавали, что все, что только в силах выставить для победоносной борьбы с силою природы полярных стран сильная воля, физическая мощь и просвещенный ум, — все будет выставлено Фритьофом Нансеном. Правда, нельзя вполне уверовать в положительность гипотез, относительно местных условий природы, гипотез, на которых в значительной мере основан самый план, но зато нельзя не верить в то, что Нансен сумеет разобраться в существующих на деле условиях и разумно ограничится выполнением того, что будет физически выполнимо, вместо того, чтобы упорно держаться раз принятого в основу плана. Уповая на это, мы твердо надеемся, что Ваш молодой, предприимчивый земляк вернется, достигнув богатых результатов, и встретит самое горячее сочувствие всего образованного мира.

Скажу еще несколько слов о впечатлении, производимом Нансеном. Особенно приятно поражает в нем счастливая смесь необычайной предприимчивости и научного развития. Эти драгоценные качества редко идут рука об руку, и в наше время увлечения спортом стало почти правилом, что наиболее выдающиеся проявления физической мощи, как например достижение наиболее доступных горных вершин и ледников, совершаются исключительно ради удали, ради удовлетворения жажды приключений. Тем более следует отдать должное там, где преодоление величайших физических трудностей совершается во имя высших целей. В своем докладе Нансен проявил глубокое понимание всех проблем, связанных с исследованием арктических стран. Особенно видно это из того, что он старался всесторонне изучить Гренландию с научной точки зрения, и из того, что он ясно сознает, какое значение представляет вообще для расширения человеческого знания изучение полярных стран».

* * *

По возвращении Нансена из его научного турне по Европе, вышел в свет последний выпуск его обширного труда: «На лыжах через Гренландию», обнимающего слишком 700 стр. большого формата. Этот труд вместе с книгой «Жизнь эскимосов» главным образом и занимал его во время первой половины промежутка между двумя главными событиями его жизни: Гренландской экспедицией и экспедицией к северному полюсу. Поэтому уместно будет сказать здесь несколько слов об его авторской деятельности и об ее отношении к другим сторонам его личности, как научного деятеля и спортсмена.

Выше мы уже указывали на то, что Фритьоф Нансен — натура поэтическая и в высшей степени впечатлительная, не на столько, впрочем, чтобы он мог быть рабом впечатления, ослабевать под его влиянием и колебаться в раз принятом решении. Напротив, впечатление является, по-видимому, для этой счастливо одаренной натуры только лишним стимулом, побуждающим ее действовать. И, пожалуй, самым характерным доказательством этого является то, что обе удивившие весь мир экспедиции Нансена только и могли быть задуманы творческой фантазией. Взгляд, высказанный одним немецким критиком по поводу бюста Нансена, поэтому, без сомнения, верен. Критик этот сказал:

«Даже не слыхав раньше ни о целях Нансена, ни о его предприятиях, даже не подозревая, чья голова изображена здесь скульптором, можно сразу высказать предположение, что черты эти принадлежат человеку с железной волей и всепокоряющей энергией, и притом не только способному идти на встречу величайшим опасностям, но и одаренному прозорливой фантазией, внушающей ему и самые смелые мечты и твердую веру в то, что он призван осуществит их».

Насколько нам известно, фантазия эта никогда не грешила какими либо поэтическими опытами. Наивные слова в одном из писем Нансена-юноши к отцу: «Мне, право, не о чем писать, а когда мне не о чем писать, я и не могу писать» характеризуют не только Нансена-юношу, но и Нансена-взрослого и писателя. Как писатель, Нансен не может создать что нибудь из ничего, не может творить. Он берется за перо только тогда, когда есть о чем писать — будь то научное наблюдение или предприятие. Тогда в нем сразу просыпается чрезвычайно живой рассказчик. Правда, воспоминания иногда слишком увлекают его, так что изложение загромождается подробностями в ущерб художественной целости. Зато сразу виден природный талант; видно, что молодой писатель успел уже пожить с природой, и там, где воспоминания о ней захватывают его всецело, все несущественное отпадает, изложение становится величественным, подобно очертаниям покрытой снегом альпийской природы⁴.

Рассматривая его изложение в книге «На лыжах через Гренландию», без сомнения, узнаешь все характерные особенности его прежней манеры писать. Для него эта жизнь с природою, на вольном воздухе, так привлекательна во всех ее подробностях, что он с чисто детской радостью останавливается на мельчайших вещах. И здесь, всякий раз, как он подходит к изображению сильно охватившего его настроения, слог его становится более рельефным, изложение еще более талантливым. Известно, что образ лыжебежца вырисовывается типичнее всего в «больших прыжках»; то же можно сказать и о стиле Нансена. Лучше всего врезываются в память из его описаний наиболее рельефные места, вдохновленные молниеносной быстротой бега на лыжах и дышащие изумительной силой и меткостью, но и, оценивая весь труд в целом, нельзя не признать за ним достоинств ровного и плавного изложения. Труд этот выполнен по широкому, даже слишком широкому плану, если смотреть на него, как на художественное произведение. Если бы Нансен имел в виду лишь драматический интерес читателя, ему пришлось бы отвести главное место описанию плавания вдоль берега и самого перехода через материковый лед, включив это в тесные рамки. Но в том-то и дело, что он имел в виду не художественное произведение, а географический труд и потому должен был дать подробное, обстоятельное описание совершенного ради науки подвига и всех его научных результатов. Для пояснения прибегнем к сравнению. От писателя-художника требуется совершенно иное описание животного, нежели от зоолога. Писатель — художник может отметить только наиболее существенное, с художественной точки зрения необходимое для создания эффектной картины. От описания же зоолога требуются все мельчайшие подробности. Приблизительно с такой точки зрения следует смотреть и на труд Нансена. Он не предназначается для развлечения праздных читателей, но должен служить известного рода научным руководством, и то, что в нем может показаться излишним обыкновенному читателю, может представить величайший научный интерес для будущих арктических исследователей. Читателю, ищущему в книге только художественного наслаждения или сильных ощущений, может показаться излишним подробное описание снаряжения экспедиции, раз что она уже окончена, и достоинства снаряжения проверены; для науки же и ее деятелей в области исследования неизвестных полярных стран важна каждая подробность. С первого взгляда может также показаться, что глава в 60 страниц о беге на лыжах, излагающая историческое развитие этого спорта, мешает цельности всего труда, прерывая ход развития главной темы. Но стоит только припомнить, что бег на лыжах именно благодаря Гренландской экспедиции и приобрел всемирное значение (теперь признано и его значение для военных целей), как одно из наилучших средств передвижения при научных исследованиях подобных областей, тогда и глава о развитии этого спорта покажется вполне уместной в этой книге. Еще с большей справедливостью можно сказать то же самое о географическо-исторических обзорах, помещенных в той же книге; они вполне необходимы для того, чтобы выдвинуть, как должно, значение экспедиции. И если Нансен, не смотря на специальный характер таких глав, все-таки умеет заинтересовать ими обыкновенного читателя, то это объясняется живостью и ясностью изложения, талантливостью самого писателя, вообще обладающего редким даром популярно излагать научный труд. В нашей литературе, крайне бедной подобными популярно изложенными трудами, Нансен занимает поэтому весьма выдающееся место.

В конце своей книги о Гренландии он поместил отрывки из своих дневников, веденных во время пребывания его в Сардлоке и Кангеке.

«Я веду здесь вовсе не дурную жизнь», — говорится между прочим, в одном из таких отрывков⁵. — «Скоро, пожалуй, я совсем превращусь в эскимоса. Я живу их жизнью, ем их пищу, учусь ценить их лакомства, вроде сырого сала, сырой кожи флетана (bippoglossus), замороженной голубицы с прогорклым жиром и др. Я болтаю с ними как умею, бываю с ними на охоте, на рыбной ловле, бегаю с ними на лыжах, словом, все больше и больше осваиваюсь с мыслью, что для европейца не совсем невозможно превратиться в эскимоса, только бы хватило досуга».

Между прочим он участвовал в рыбных ловлях и при морозах, отмораживавших ему и нос, и щеки, и подбородок. В конце февраля он находился в Кангеке. «Приятно» — пишет он — «видеть, как день все пребывает, как море начинает блестеть под лучами восходящего солнца, чувствовать его чуть греющие лучи, отправляться на ловлю на рассвете, возвращаться к вечеру и видеть, что дню все еще не конец. Общество, сила пара, великие мысли и великие бедствия — все одинаково далеко... Остается только жить на воле, да радоваться жизни, вот и все!⁶.

Заслуживает быть приведенным здесь и отзыв самих гренландцев о Нансене и его спутниках.

«Нансен выказал большие успехи в изучении языка. Прошло всего 6½ месяцев с того дня, как он высадился у нас, а он уже почти все понимал и, встречая в гавани возвращающиеся с ловли каяки, или заходя к нам в гости в хижины, он объяснялся с нами без особого труда; и мы его легко понимали, и он нас. Нам очень жаль было расстаться с ними, когда они уехали, и мы очень скучали по них. Все они были такие красивые, что приятно было смотреть на них, да и они были довольны нами, так что мало-помалу мы стали смотреть на них, как на земляков. Мы также часто навещали их совсем запросто, когда бывало вздумается, и они были вовсе не брезгливы, охотно пробовали нашу пищу, если только она не была изготовлена из плохой или испорченной провизии». Далее говорится, что Нансен скоро выучился управлять каяком и «одинаково хорошо справлялся с ним и в бурю и поздней ночью».

Закончив описание своей гренландской экспедиции, Нансен подробно описал и свои впечатления, вынесенные из совместной жизни с эскимосами. Книга «Жизнь эскимосов» (1891 г.) не только превосходно написана, и чрезвычайно занимательна по содержанию, но и представляет еще во многих отношениях крайне важный документ в смысле освещения самой личности Нансена. Он приводит в предисловии старое изречение: «Amicus Plato, amicus Socrates, magis arnica veritas»⁷. И надо признаться, что он высказывает то, что считает истиной со свойственным ему мужеством и не чуждым ему пренебреженьем к общественной морали. Если бы он хоть чуть заботился о своей популярности на родине, он бы смягчил, по крайней мере, радикальность своих взглядов на цивилизацию и умерил бы субъективность изложения. Но это было не в его характере. Напротив, с одной стороны он дал полную волю своему восхищению, с другой — юношескому задору и пренебрежению. Его склонная к вольной простой жизни первобытных народов натура мешала ему смотреть на вещи вполне беспристрастно. Но как раз поэтому-то книга «Жизнь эскимосов» и предлагает весьма ценный материал для характеристики Нансена.

Он, впрочем, без сомнения, прав, выставляя на вид преступления, совершаемые во имя так называемой цивилизации, против первобытных народов. «Что изображают теперь собой индийцы, гордые некогда мексиканцы, высокоодаренные обитатели Перу? Куда девалось первоначальное население Тасмании и в каком положении находятся австралийские дикари? Скоро из них не останется никого, чтобы возвысить голос для обвинения расы, доведшей их до гибели»⁸.

Нельзя не разделять возмущении Нансена, читая в газетах чуть не ежедневные известия о насилиях, творимых над первобытными народами во имя цивилизации, но нельзя вполне согласиться с ним, когда он всецело стоит за первобытное состояние, считая грамотность несчастьем для эскимосов, так как учение отнимает де у них понапрасну время и мешает им оставаться такими же искусными ловцами и охотниками, как прежде.

Чем же объяснить столь враждебное отношение Нансена к цивилизации, заставляющее его, научного деятеля и путешественника, одного из самых отважных пионеров цивилизации, говорить о ядовитом жале цивилизации? Разве жизнь его сложилась так, что ему пришлось изведать какие нибудь печальные столкновения с современной общественной жизнью и испить всю горечь цивилизации? Нам неизвестно о таких столкновениях, и напрасно стараться напасть на след таковых, опираясь на отдельные выражения, встречаемые в его книге, вроде например таких:

Эскиз Э. Веренскольда

«Наблюдая эти вечные ссоры и отвратительную перебранку партий в ежедневных органах печати, я иногда невольно думаю: что бы сказали эти господа политики, если бы познакомились с гренландским обществом? Не покраснели ли бы они со стыда, поближе узнав этих людей, которых строгий датский священник Ганс Эгеде некогда обозвал «бесчувственными идиотами, влачащими животную жизнь, не подозревая, что такое религия, порядок, дисциплина?»⁹. Как низко мы стоим в сравнении с ними, и как могли бы они презирать нас, узнав, какими гнусными, бранными словами ругаются у нас даже в газетах. Сами они не бранятся вовсе; да это и мудрено было бы, так как в самом языке их нет этого рода слов, столь богато развитого в нашем».

Без сомнения, говоря это, Нансен вполне искренен. Он сам исто-норвежский тип, скорее, впрочем, приближающийся к типу древних норвежцев, чем к типу некоторых современников, в которых жажда борьбы выродилась в потребность драться, и для которых не столь важно нанести удар, как «подползти и оцарапать». Он — мощная и в то же время кроткая натура, о каких мы знаем из саг: уверенная в себе, когда дело идет о том, чтобы идти собственной дорогой, но без следа мелочной придирчивости. Ему, как и гренландцам, «некогда тратить дорогое время попусту на ссоры, да на споры».

Лично Нансен никогда не участвовал в этой «войне мышей с лягушками». И эта мелюзга в сущности и не задевала его. Так что, когда он сел писать свою книгу об эскимосах, он не был в ссоре ни с людьми вообще, ни с норвежским обществом в частности. Но он с самых детских лет всегда чувствовал особое влечение ко всему первобытному, к жизни с природою. «Жизнь на воле» для него тождественна с жизнерадостностью. Нам было бы не по силам мириться с условиями жизни в хижине эскимоса: господствующая там грязь и неряшество испугали бы нас. Для него же это все пустяки. Он уже с детства привык подолгу голодать, а затем насыщаться чем попало. Для него и безразлично, где жить — в доме ли, в палатке ли, раз за дверью его ждет дело, плаванье на каяке в бурю, охота на моржа, на белого медведя — все среди величественной природы. Он любит этот народ за его симпатичные стороны, за его братския, истинно христианские взаимные отношения и глубоко преклоняется перед ним за его победу над такой жестокой природой¹⁰. «Подчинение себе природы, вот — великая задача человека. Северные народы выдвинуты на самые крайние аванпосты человечества в его постоянной борьбе с природою. Таким народом являются и эскимосы, и это один из наиболее замечательных народов в свете. Он — живое, красноречивое доказательство способности человека приноравливаться ко всяким условиям и размножаться на земле. Эскимос, как сказано, занимает крайний аванпост на самой границе мертвых ледяных стран; и куда бы нас ни занесло на дальнем севере, почти везде мы находим следы этого выносливого народа. Он овладел местностями, всеми пренебрегаемыми, и, неустанно борясь и медленно, но верно развиваясь, научился многому, чему никто не научился лучше его».

Тут мы у самой сути дела. Огромная симпатия Нансена к первобытным народам внушена ему не человеконенавистничеством, но какою-то особенною двойственною любовью к природе: он любит природу и жаждет победить ее. Большинство из нас смотрит на культуру, как на источник тех наслаждений, благодаря которым жизнь становится для нас истинно человеческой жизнью. Но и Нансен отнюдь не вандал; он служит науке и умеет ценить искусство. Тем не менее наслаждение плодами культуры всегда отступает у него на задний план в сравнении с трудом — служением ей. Труд вообще для него альфа и омега, будь то труд ученого, сидящего за микроскопом, или гребца, правящего каяком — все равно. Безграмотность эскимосов не представляется для него несчастьем потому, что он рассуждает: тем более остается у них досуга закалять себя ради того^ чтобы подчинить себе природу.

* * *

Если принять во внимание всю ту литературу, которую пришлось изучить Нансену прежде, нежели он мог написать упомянутые здесь два труда, то и самое изучение это представится порядочным трудом. Очень характерно также, что Нансен сам написал на немецком языке для «Petermanns Mittheilungen», сообщение о своей Гренландской экспедиции, и сам сделал английский перевод своей книги об эскимосах — такой труд, который вообще считается излишним для автора¹¹.

Но литературный труд не был особенно обременительным и изнурительным. Изнурял Нансена в эти годы главным образом труд по подготовлению грандиозной полярной экспедиции. Подготовления эти потребовали огромного умственного напряжения; нужно было всесторонне взвесить и обсудить все, начиная с постройки корабля и кончая мельчайшими подробностями провианта. Самый выбор личного состава экипажа подал повод к огромной переписке.

Но обо всем этом он расскажет сам, и, не желая забегать вперед него ни в чем, отметим только, что подготовительная работа была колоссальной. Не предвиделось конца всем тем вопросам, разрешение которых лежало на нем. В сравнении с этим трудом возню с санками при переходе через гренландское плато можно было считать почти детской забавой; настоящий труд не давал ему покоя ни днем, ни ночью, поглощал добрую половину даже тех немногих часов, которые должны бы были быть посвящены им домашней и семейной жизни, словом, требовал огромной затраты сил и энергии.

В начале 1892 г. Нансен опять предпринял турне, на этот раз по Англии, Шотландии и Ирландии с целью агитации в пользу полярной экспедиции. Читанные им в Лондоне и в других значительных городах, как-то Ливерпуле, Манчестере, Шеффильде, Вирмингэме, Гулле, Ньюкэстле, Эдинбурге, Бельфасте, Дублине, Бристоле и проч. доклады привлекали массу слушателей и возбуждали величайший интерес. Вот отзыв об этих лекциях, присланный нам из Англии.

«Владеет он английским языком замечательно. Его везде прекрасно понимали. Читая лекции, он, конечно, чаще всего прибегал к запискам, но наибольшее впечатление произвел он все-таки, по моему, по окончании своего последнего доклада в географическом обществе своим импровизированным прости английскому обществу, высказанным с таким чувством, что слушатели пришли в полный восторг. Могу заверить Вас, что когда Нансен вернется, его ждет здесь грандиозный прием».

Осенью того же года был спущен на воду корабль экспедиции.

26 октября поезд, идущий из Христиании в Ларвик, был битком набит приглашенными присутствовать при спуске.¹² Ночью термометр показывал +10°, шел снег, и вся местность была покрыта тонкою белою пеленою. Утро было туманное, но затем солнце скоро рассеяло туман. Нансен выехал на станцию Ларвик встречать гостей. В гавани стояло промысловое судно, назначенное для гостей. На самом берегу, обращенный кормою к морю, стоял новый корабль. Это и был новый корабль Фритьофа Нансена, большое, широкое судно, выкрашенное внизу черной, а повыше белой краской. Три огромные мачты из американских сосен лежали еще на набережной. На палубе были воздвигнуты три флагштока; на двух из них уже развевались флаги, на третьем же должен был взвиться флаг с неизвестным еще именем корабля. Имя это интриговало многих; будет ли это: «Ева», «Лив», «Норвегия», «Северный полюс»?..

Тысячи людей собрались вокруг верфи Колина Арчера, тысячи вскарабкались на окружающие ее скалы. А вокруг большого судна, прикрепленного к спусковому фундаменту железными цепями, столпились группы сильных, коренастых людей в рабочих костюмах. Тут были и промышленники, знакомые с опасностями полярных морей, и плотники, участвовавшие в постройке судна; первые испытующе оглядывали судно со всех сторон, другие с гордостью любовались делом рук своих. Тут же находился и главный строитель корабля, статный старик с серьезным благородным лицом и длинной белой бородой, Колин Арчер.

Но вот на подмостки, устроенные около носа корабля, подымается Фритьоф Нансен с женой. Она подходит к носу корабля, сильным ударом разбивает о него бутылку с шампанским и говорит громким и ясным голосом: «Фрам¹³ имя ему!» В ту же минуту на пустом флагштоке взвивается флаг с именем корабля — белые буквы на красном поле. Быстро обрубают все канаты и подпорки, и большое, тяжелое судно начинает скользить по наклону сначала медленно, затем все быстрее и быстрее, касается кормою воды, затем начинает садиться все глубже и глубже. Одну минуту всех берег страх, как бы оно не пошло ко дну, или не село на мель. Но как только коснулся воды и нос судна, корма поднялась, и корабль плавно двинулся вперед. В ту же минуту на берег плеснул целый вал, обдавший зрителей, примостившихся поближе к воде. Видно было потом, как они, словно мокрые мухи, поползли вверх, по обрызганному волнами скалистому берегу. Большую лодку, переброшенную валом на скалу, с трудом удалось благополучно вывести из опасного положения.

Фритьоф Нансен, высокий и стройный, продолжал стоять на подмостках; рядом с ним стояла его жена. Глаза всех присутствовавших были обращены на них; всех невольно занимал вопрос: какие чувства должны волновать их в эту минуту? Чувство радости по поводу счастливого окончания пролога великой драмы, которой еще предстояло разыграться среди долгой зимней ночи северного полюса, чувство боли в виду предстоящей долгой разлуки?..

Минута, когда «Фрам», приветствуемый салютом орудий и раскатами «ура», спустился и затем горделиво-свободно поплыл по воде, захватила всех своей торжественностью. Многие говорили потом, что в жизни не испытывали более торжественной минуты. Корабль спокойно, уверенно понесся вперед по серебряному зеркалу моря, и перед глазами всех как бы промелькнула блестящая будущая судьба корабля, которому суждено было пролить свет на те темные уголки нашей земли, куда еще не заглядывал глаз человека, суждено бороздить волны, которых не касался еще ни один корабельный киль! Но светлые мысли должны были затем уступить место и серьезным думам о тех опасностях, которые по всей вероятности ждут этот корабль и его экипаж во время экспедиции, о морозах, мраке, бурях, ледяных горах и проч. На челе и в светлом спокойном взоре Фритьофа Нансена не было, однако, и следа боязни или сомнения. Он обладает той верой в свое дело и той силой воли, «которые двигают горы».

Колин Арчер, строитель «Фрама», потомок шотландского рода. Имя его уже пользуется известностью в Норвегии. Сравнительно недавно еще норвежская лоцманская лодка была очень далека от степени совершенства и по быстроте хода и по безопасности. Конструкция ее была не целесообразна, постройка слаба, и потому не редко случалось, что такие лодки тонули вместе с лоцманами. Арчер поставил себе задачей выработать для наших лоцманов такой тип лодки, которая бы и ходила лучше и была бы вполне безопасна в бурю. После двадцати слишком лет работы, труды его увенчались таким успехом, что теперь лоцманы спокойно отправляются в бурю на лодке «Арчера», и домашние уже не трепещут за то, что «кормилец» пойдет ко дну, когда буря разыграется вовсю.

В произнесенной Арчером при спуске «Фрама» речи он сказал, между прочим, что ему не удалось бы разрешить этой новой для него задачи без помощи самого Нансена. С другой стороны, вероятно, был прав и Нансен, сказав при этом случае, что до сих пор еще не было построено столь приспособленного к полярной экспедиции корабля, как этот.

* * *

Единственными часами отдыха для Нансена были в эти годы тяжелых трудов немногие часы, посвященные друзьям. И эти праздничные паузы останутся незабвенными для всех участников их. Кто из них не помнит обеда, когда по всему дому раздавались шутки и смех художников: Веренскольда, Эйлифа Петерсена, Скредсвига, Мунте и Синдинга, которые знать не хотели серьезных речей, и чуть кто выступал с таковою, выскакивали в кухню и принимались качать воду! Нансен, по-видимому, чувствовал себя отлично в обществе этих веселых художников; он сам, ведь, по временам «мазал кистью» и, когда жил в Бергене, работал некоторое время под руководством старика Шерца, видевшего в нем задатки настоящего художника¹⁴.

Не забудется и вечер, накануне Иванова дня, когда Леммерс пел о великане Роланде, а Нансен разложил на берегу костер.

Одному из составителей этой книги особенно памятен завтрак в доме Нансена на другой день после спуска «Фрама».

«Ночью шел дождь, и дороги превратились в месиво. Нансен выехал встречать нас на станцию и был в отличном настроении. Когда мы доехали до дома, расположенного в 7¼ часа езды от станции Люсакера, опять пошел дождь. Фьорд смотрел мрачно и печально, серое осеннее небо хмурилось над вершинами сосен. Но в «каминной комнате», собственной комнате Нансена, где весело трещал огонь, было тепло и уютно.

Обстановка комнаты чисто северного стиля; светлая, резная сосновая мебель исполнена, как уже сказано, по рисункам самого Нансена. Над почетным местом висит полотенце, вышитое древним узором.

Спуск «Фрама»

Завтрак был подан в небольшой уютной столовой. За столом господствовало самое веселое настроение; гости отдавали должное стараниям хозяйки, а Нансен, с своей стороны не преминул в качестве хозяина, усладить беседу забавными рассказами. Он, конечно, еще находился под живым впечатлением события вчерашнего дня, и один рассказ сменял другой. Еве пришлось описать волновавшие ее чувства, когда она разбивала о нос «Фрама» бутылку шампанского со словами: ««Фрам» имя ему!» Кто-то припомнил, как Арчер зажмурил глаза в ту минуту, когда корпус судна зашевелился, и проч. и пр.

За шампанским Нансен провозгласил тост за присутствовавшего проф. Рециуса.

Ответную речь свою Рециус закончил словами:

«У тебя тут прекрасный уголок, Нансен, и я не могу не проникнуться глубоким удивлением тому, что у тебя хватает духу оторваться от него, чтобы отправиться в долгую зимнюю ночь, на встречу неведомой судьбе. Это тем более достойно удивления, что ты вдобавок биолог, — перед тобой здесь целое море с самым соблазнительным для нашего брата биолога содержанием. У тебя перед глазами вся богатая морская фауна, со всеми твоими старыми друзьями: моллюсками и морскими червями. И вот, и я и собратья мои по науке, высоко ценя заслуги Нансена-биолога, который с таким успехом направил свой курс в неведомые глубины биологии, в области столь важной, как область нервной системы — не в состоянии примириться с мыслью, что ты готовишься покинуть эту область, уехать так далеко и на такой долгий срок.

Но ты сам решил так, сам «направил волю своей судьбы».

Да и то сказать, когда полярный исследователь вернется из своего сказочно-смелого плавания, биолог найдет для себя столь же богатое поле деятельности, как и прежде. Ты можешь быть уверенным, что мы, остающиеся здесь, не снимем с него всю жатву; останется и на твою долю довольно; мы находимся, ведь, еще только в самом начале работы.

Одного, впрочем, опасаюсь я — того, что Фритьоф Нансен, по возвращении с северного полюса, догадается, что у земли остался еще один полюс!»

Тут все чокнулись и выпили. Но у всех зашевелились в голове необычные мысли. Ведь, он видел вокруг себя этот близкий кружок друзей в последний раз до своего возвращения.

Нансен между тем был как всегда спокоен и прост. И в то время, как трапеза шла своим чередом, к нему пристали с просьбами рассказать что нибудь из своей жизни. Он обладает недюжинным талантом рассказчика; его рассказы очень живописны, пестрят меткими выражениями и забавными подробностями. Сперва он рассказал о своих схватках с белыми медведями, затем кто-то навел речь на экскурсию его с Евой накануне Нового года на вершину скалы Норе.

«Да это было как раз накануне Нового года, в 1890 г. Ева и я поехали в горы немножко проветриться и вот, порешили отправиться на скалу Норе; на вершину, конечно. Переночевали мы в Ольберге, с утра что-то заленились и выбрались со двора только около полудня. Сначала мы не очень спешили, вот день то и прошел. Трудненько добраться до вершины и летом, а зимой, когда дни короче, и вовсе надо приналечь, да приналечь, коль хочешь добраться туда засветло. А мы еще выбрали такую дорогу, которая хоть и заставляла нас изо всех сил работать ногами, но далеко не была кратчайшей. Снегу вокруг была масса, а проводника с нами не было. Наконец, подъем стал так крут, что пришлось снять лыжи и тащить их на плечах. Но добраться до цели все-таки было надо; не вернуться же с полдороги, сколько бы тут ни было сугробов! Последний конец дороги был уж совсем плох: надо было шаг за шагом вырубать ступеньки палкой от лыж. Я шел вперед, Ева за мной, и каждый шаг вперед — как писала в сочинении одна девочка — стоил двух шагов назад. Наконец, мы таки достигли вершины!

Да, наконец, мы достигли ее ночью, после того, как шли безостановочно с 10 до 5 часов, не евши. Но провизии у нас было с собой вдоволь — смеси сыра с пемиканом. И вот, мы принялись за нее там в темноте».

— Благодарите Бога, — вставила Ева, — что вас не угощают сегодня этой смесью!

— Да, вот ты все твердишь, что это «жестокая смесь», — заворчал на нее муж, — а право, к ней надо только привыкнуть.

Затем, пока мы продолжали пить шампанское и лакомиться десертом, Нансен продолжал свой рассказ.

«Вот мы и сидели вдвоем в сугробе на вершине скалы Норе, там на высоте 5000 футов над уровнем моря. Мороз и снег щипали нас за щеки; мрак все сгущался. Далеко на западе чуть виднелось точно слабое отражение дня — последнего в году. Пора была отправиться в путь.

Главное дело было верно выбрать направление к долине Эгге. От Гегеварда¹⁵ до самой долины приблизительно с милю, так что пройти это расстояние днем сущий пустяк. Теперь же, ночью, дело обстояло иначе. Но отправиться все-таки надо было, и мы отправились.

Мы ринулись вперед, в ночную тьму; я впереди, Ева за мной. Стрелой неслись мы по горам и по скалам, а надо было держать ухо востро. Когда освоишься с мраком, кажется, что снег чуть чуть светит; свет то это, впрочем, не свет, а так что-то в роде отблеска. Да, Бог знает, как иногда удается выпутаться из беды, и мы, наконец, почти спустились. Вдруг мне пришлось остановиться и крикнуть Еве. Скат стал слишком крут для лыж, и оставалось одно: сесть да катиться вниз на собственных полозьях. Такой способ спуска отзывается на панталонах, но зато он вернее — особенно в темноте.

Понеслись; ветер свистал в ушах, а снег так и колол их, — нельзя, ведь, сказать, чтобы была оттепель.

Вдруг, в самый разгар нашего спуска, у меня слетела с головы шапка — маленькая, серая шапка, какую я обыкновенно ношу.

Пришлось мигом затормозиться и подняться на ноги. Далеко вверху что-то чернело. Я добрался туда ползком, цап рукой и — ударился о камень. Так шапка где нибудь дальше. А! вот она! Цап и — опять рукой о камень. Потом, куда ни посмотрю — все шапки да шапки, а только хочу схватить да надеть — опять камень. Камень вместо хлеба — худое дело, но и камень вместо шапки не лучше.

Нечего делать, пришлось пуститься дальше без шапки.

Ева все сидела на том же месте. «Ева!» крикнул я, «Ева!» Откликнулось где-то далеко внизу.

Миле этой просто не было конца, но панталоны еще держались, и пришлось им выдержать до конца. Время от времени мы пользовались лыжами. Вдруг опять стало так круто, что мы невольно остановились. И вовремя — перед самым обрывом. Но глубок ли он, было не видать. Кувыркнулись вперед раз, другой, третий. Снег к счастью был глубокий, а тогда можно выйти целым и невредимым из невесть каких кувырканий.

Того, что называется направлением, для нас не существовало; мы знали только одно, что надо было спускаться. Вдруг мы застряли. Снова Еве пришлось сидеть и дожидаться, пока я отыскивал выход. Я долго ходил ощупью впотьмах. Вдруг меня озарила мысль: «А если Ева заснет?» Подобное бывает на море, а она, ведь, успела умаяться. «Ева, Ева!» крикнул я. Ничего; она и на этот раз ответила, но откуда-то издалека. Засни она, не легко было бы мне отыскать ее. Но на этот раз я таки добрался до нее, да еще с утешением, что нашел русло реки. Надо, впрочем, сознаться, что русло реки не из лучших скатов для лыж, особенно во тьме, на пустой желудок и — тяжелую совесть. В сущности это было, ведь, безбожное дело, — мы рисковали жизнью. Но просто невероятно, как иногда выпутываешься; в конце концов мы благополучно миновали и русло.

Выбравшись на дорогу мы почувствовали себя совсем хорошо

Брели, брели, набрели на хижину. Мне она показалась очень милой и уютной на вид, но Ева нашла ее гадкой. Теперь она уж привередничала и спешила дальше. Женщины всегда так.

И долго еще шли мы, пока, наконец, не дошли до двора звонаря в долине Эгге.

Пришлось разбудить хозяев. Звонарь скорчил ужасную гримасу, когда узнал, что мы свалились к ним с вершины горы Норе.

Ева на этот раз оказалась не особенно взыскательной на счет ночлега. Едва она успела опуститься на стул как тут же и заснула; ведь, она пробыла на ногах 14 часов.

— Парнишка твой, кажется, заморился! — сказал звонарь. На Еве был серый костюм для беганья на лыжах — короткая юбка и панталоны.

— Это жена моя! — сказал я.

Вот смеху-то было!

— Ай, ай, ай! Да неужто? Таскать с собою жену на вершину Норе в ночь под Новый год!

Но тут подали поесть, и как только Ева пронюхала, что здесь не пахнет сыром с пемиканом — она живо проснулась.

После того мы отдыхали у звонаря три дня. Да, вот вам и прогулка на Норе в ночь под Новый год! По моему, это была славная прогулка; не знаю, что скажет Ева...

Назад мы с «парнишкой» поехали через долину Нуме в Конгсберг при 23 градусах мороза, и тут «парнишка» чуть не замерз у меня.

Но после труда — отдых слаще. А не узнавши холода не узнаешь что такое тепло.»

* * *

Но срок отъезда в дальний путь все близился. Настало и лето 1893 г. «По вечерам секретарь сидел по уши в работе, сам Нансен то и дело заходил к нему с разными указаниями, но находит время сбегать и на холм перед домом. Там шла посадка кустов крыжовника, смородины, яблонь и грушевых деревьев. Нансен сам указывал садовнику, куда посадить каждое деревцо, каждый куст. «Земля благодатная!» — говорил работник, разгребая землю, смешанную с водорослями. «Да, да, надеюсь, что привьется!» — отвечал на это Нансен. Мощные стволы сосен бросали при вечернем солнце длинные тени, волны фьорда медленно катились к берегу... Девушка пронесла в дом Лив, которую пора укладывать спать. Девочка миловидна, а имя¹⁶ ее наводит на разные мысли...»

Нансен и его жена на лыжах

Какие тени будут бросать эти только что посаженные кусты и деревья к тому времени, когда он вернется вновь? Сколько раз сядет за этими горами солнце, прежде чем волны и ветер принесут его корабль на родину? Вечер за вечером, месяц за месяцем, год за годом?..»¹⁷

* * *

В Иванов день «Фрам» стоял в Пипервикене (близ Христиании), готовый к отплытию. Немного христианийцев собралось проводить взглядом неуклюжее судно, которое стояло на месте куда дольше назначенного срока.

Дело всегда, ведь, кажется незначительным, пока оно не совершено. А вот вернись «Фрам» обратно — все, что только способно двигаться в Христиании, приползет сюда. Люди всегда остаются верны себе. Как будто это ничего не стоящее дело — создать такой грандиозный план, взять на себя такую огромную ответственность, перенести все тяжести, сопряженные с подготовлением плана и все таки стоять таким стройным и смелым на мостике, как Фритьоф Нансен! Да, немногие в этот день припомнили сказанное при спуске «Фрама» старое изречение: «Великих людей оценивают по заслугам, а не по счастью»¹⁸.

Свердруп. Эскиз Е. Веренскольда

Но среди лиц, пожаловавших сюда, находились зато члены норвежского стортинга. После двух заседаний народное собрание вотировало на экспедицию Нансена 280 000 крон, сумму, весьма почтенную для такого маленького народа. Сегодня собрание прервало занятия, чтобы проститься с главой экспедиции. Но Нансен не был предупрежден об этом, не успел вовремя вернуться на судно, и, прождав его несколько часов, члены стортинга так и отбыли не простившись с ним.

У Нансена даже в последнюю минуту оказалась масса неоконченных дел. Все утро прошло, а ему едва ли удалось обменяться с женою и парою слов. Прощанье было коротким. Когда он вошел в дом, ему поднесли улыбающуюся Лив. Он взял ребенка на руки: — «Да, да, ты смеешься, Лив, а я!.,» И он зарыдал.

Затем он бросился в свою маленькую паровую шлюпку, поплыл по фьорду к «Фраму», пересел в него, затем, не глядя ни на кого, взошел на мостик и приказал сняться.

Тот, кто видел тогда его лицо, не забудет его никогда!

* * *

За это долгое время ожидания, нам не раз приходила на ум картина из рассказа Нансена о его прогулке с женою на лыжах в ночь под Новый год: она сидит одна на горе и долго, долго напряженно смотрит в непроницаемую мглу... И вдруг, издалека, со снежного ската, раздается голос... Вот он! Он идет!..

Примечания

1. Намек на комедию Бьёрнсона: «География и Любовь». Примеч. перев.

2. Нансен в свою очередь прочел в «Обществе» доклад о своей Гренландской экспедиции. См. «Имер», журнал изд. «Svenska sällskapet för antropologi och geografi» IX, 6.

3. Брат Фритьофа.

4. Ср. например приведенные в этой книге отрывки из его наброска «На лыжах из Восса в Христианию». Стр. 51—57.

5. «На лыжах через Гренландию», стр. 632.

6. «На лыжах через Гренландию», стр. 636, 636, 646.

7. Платон — друг, Сократ — друг, но еще больший друг — истина.

8. Жизнь эскимосов стр. 285.

9. Жизнь эскимосов, стр. 91.

10. «Жизнь эскимосов», предисловие VI. См. дальше стр. 92—93.

11. Приводим здесь кстати полный список трудов Нансена:

1884 г. Skitse af et isfjeld under kysten af Öst-Grönland. Nyt Mag for Naturv. b. 28(1884) p. 54—56. Med. 1 pl.

1885 г. Bidrag til myzostomernes anatomi cg histologi. P. 1—80 (folio) m. 9 pl. Udg. af. Bergens museum og belönnet med Ioach. Frieles guldmedalje.

1886 г. Forelöbig meddelelse om undersögelser af centralnervesystemets bygning hos ascidia samt hos myxine glutinosa. Bergens museums aarsberetning for 1885 p. 55—78.

— Preliminary communication on some inontigations upon the histological structure of the central nervous system in the Ascidia and in Myxine glutinosa. Ann. mag nat. hist. London. Ser. 5. Vol. 18. p. 209—226.

1887 г. Den zoologiske station i Neapel. Naturen 1887 p. 39—46.

— Om hvirveldyrenes tredje oje, pandeöjet. Ib. pag. 65—71.

— Om drivisen, dens danneise og grustransport. Ib. pag. 213—216. (Sammen med I. Brunchorst desuden:

— Lavtstaaende dyrs og planters naturhistorie. I, II og III. Ib. p. 12—21, 106—112, 129—139).

1887 г. Nerveelementerne deres structur og sammenhaeng i centralnervesystemet. Med 1 pl. Nord. med. archiv. B. 19, nr. 24(26 p.).

— The structure and combination of the histological elements of the central nervous system. Bergens museums aarsberetning for 1886 (Bergen 18871 p. 28—215. Med. 9 of Nansen selv litograferede plancher. (Samme afh. paa norsk som afh. for doctorgraden).

— Ueber das Nervensystem der Myxostomen. Iena'ische Zeitschr. für Naturwiss.

1888 г. Grönlands indlandsis. Med. kart. Naturen p. 1—12.

— Grönlands indbyggere. Ib. p. 109—118.

1889 г. Den norske Grönlands-ekspedition. Naturen p. 208—215, 225—234.

1890 г. Plan til en ny polarekspedition. Naturen p. 65—92. Med. kart.

— Paa ski over Grönland. P. XII og. 1—704. 8 vo Med. 4 karter. og talrige ill.

(Samme arbejde udgivet paa engelsk, tysk, fransk, svensk.).

1891 г. Fra Grönlandsfaerden. Det norske geogr. selsk. aarbog 1889—1890, p. 1—18. Med 1 kart.

— Eskimoliv. P. VIII og. 1—293. 8 vo. Med illustrationer af. O. Sinding. (Samme arbejde udgivet paa engelsk, tysk, fransk, svensk).

— Plan til en ny polarekspedition. Det norske geogr. selsk. aarbog 1889—1890, p. 53—82. Med. kart.

1892 г. Om den kommende norske polarekspedition og dens udrustning. Ib. 1891—1892, p. 91—118.

— Wissenschaftliche Ergebnisse von Dr. F. Nansens Durchquerung in Grönland 1888. Part I von H. Mohn, Part. II (pag. 53—101; von F. Nansen. 4-to Ergänzungsheft № 195 zu Petermanns Mittheilungen, 1892. 4-to.

1893 г. How can North polar region be crossed. Pag. 1—32. Med 2 pl. Proceedings of the Royal geographical society and monthly Record of geography. Jan. 1893. (London).

1894 г. On the development and structure of the whale. Part. I, Folio. (Главная часть этого труда принадлежит, как упомянуто выше, проф. Гульбергу.) Udg. af. Bergens museum.

1896 г. Fram over Polarhavet; den Norske polarfaerd 1893—1896. Med et Tillaeg af Otto Sverdrup. (Kristiania).

Кроме того можно упомянуть статьи, напечатанные в «Norsk Idraetsblad», «Illustreret tidende for börn», «Aftenposten» и др. Некоторые из этих статей упомянуты в нашей книге, для которой оне отчасти и послужили материалом.

12. См. описание Густава Рециуса («Aftonbladet» 3 Ноября 1892 г.).

13. «Вперед».

14. Нансен прекрасно рисует и сам изготовил все рисунки для своих научных трудов. Характерным указанием на его энергию является и то обстоятельство, что он, считая недостаточным лично нарисовать все рисунки для своих научных трудов, выучился еще литографировать, так, что например, атлас, приложенный к его главной статье о нервной системе, литографирован на камне им самим.

15. Вершина скала Норе.

16. «Лив» значить «жизнь».

17. Нансен у себя дома (В.С. Брёггера: «Verdens Gang» 24 Июня 1893 г.)

18. Magnos homines virtute mitimur, non fortuna.