Норвежская полярная экспедиция 1893—96 г. в сокращенном изложении А. и П. Ганзен

I

Нансен основательно изучил историю арктических исследований и полярных экспедиций, но изучение это не внушило ему страха перед полярной ночью и ожидающими путешественников в арктических областях трудами, лишениями и борьбой с неумолимо жестокой полярной природой. Напротив, повествования о подвигах человеческого духа в этой борьбе только будили дремавший в нем самом геройский дух и жажду подвигов. Любовь к науке, стремление к новым завоеваниям в ее области довершили дело, и «кабинетный ученый», каким Нансен сделался за свое пребывание в Бергене, уступил место выходящему из ряда отважному путешественнику-исследователю. Уже первая экспедиция его — переход через Гренландию явилась беспримерной и покрыла его славой, а вторая — так называемая экспедиция к северному полюсу сделала имя Нансена известным всему цивилизованному миру.

Мысль о ней зародилась у Нансена еще до гренландской экспедиции. Осенью 1884 г. он случайно прочел в одной норвежской газете статью профессора Мона по поводу найденных на плавучем льду около западного берега Гренландии вещей — по-видимому, остатков погибшей «Жанетты». В статье этой Мон высказывал мнение, что упомянутые вещи принесло вместе со льдом полярным течением, направляющимся от Новосибирских островов — близь которых погибла «Жанетта» — к северному полюсу и затем снова сворачивающим к югу или юго-западу между Шпицбергеном и Гренландией. У Нансена тут же и мелькнула мысль, что если льдина с вещами могла переплыть неведомую полярную область, то этим же течением может воспользоваться и корабль. Но прошло несколько лет, пока у него созрел самый план экспедиции к северному полюсу, и лишь в феврале 1890 г. он изложил свои соображения перед Христианийским географическим обществом.

Сущность доклада Нансена сводилась к следующему. Сделав краткий обзор арктических экспедиций, он высказал, что вернейший путь к северному полюсу можно найти только, обратив должное внимание на силы природы и попытавшись действовать совместно с ними, а не против них. Мало пользы — доказывал Нансен — пытаться, как это делало большинство предшествующих экспедиций, идти против течения; надо следовать по течению, за существование которого говорило столь многое и прежде всего судьба «Жанетты».

Экспедиция Де-Лонга, отправившаяся на злополучной Жанетте» в 1879 г., имела целью пройти из Берингова пролива к северному полюсу. В сентябре «Жанетту» затерло льдами и затем несло в течение двух лет на запад и северо-запад, пока она не погибла в июне 1881 г. Три года спустя, на плавучем льду к югу от западного берега Гренландии были найдены вещи, несомненно остатки погибшей «Жанетты», например опись провианта с собственноручной подписью Де-Лонга, опись лодок «Жанетты», пара брюк с меткой одного из спасшихся матросов «Жанетты» и проч. Известие об этой находке произвело огромное впечатление в ученом мире, и многие ученые в конце концов склонились к тому заключению, что льдины с вещами были принесены к Гренландии течением, которое, начинаясь (как то показывал путь несшейся во льдах «Жанетты») от Берингова пролива, идет к Новосибирским островам, оттуда же, по-видимому, направляется к северу, прямо через полюс или между ним и землей Франца-Иосифа, затем сворачивает снова к югу или юго-западу, между Шпицбергеном и Гренландией, идет вдоль всего восточного берега последней, огибает ее южную оконечность и сворачивает в Дэвисов пролив. Вычисления показали, что найденные предметы неслись со скоростью полумили в сутки, что и соответствовало скорости, с какой неслась в течение последних месяцев затертая льдами «Жанетта».

Другим подтверждением существования упомянутого течения служила находка на плавучем льду около Готхоба (селение в Гренландии) метательного снаряда, судя по конструкции, употребляемого эскимосами Аляски и северо-западной части Северной Америки, граничащей с Беринговым проливом.

Затем, большая часть строевого леса, прибиваемого к берегам безлесной Гренландии, принадлежит к сибирским породам и тоже должна приноситься вышеупомянутым течением, так как иного пути, по заключениям ученых, не существует.

— Наконец, во время своих плаваний до Датскому проливу, между Исландией и Гренландией, Нансен не раз замечал на плавучих льдинах густой слой тины, и, по его предположению, тина эта была сибирская (предположение это подтвердилось впоследствии исследованиями упсальского проф. Клева и доцента Стокгольмского университета Тернеблома) и совершила такой же продолжительный путь на льдинах. Итак, все эти данные говорили за то, что между морем, находящимся к северу от Сибири и морем к востоку от Гренландии, существует сообщение. Разумеется, Нансен не рассчитывал в данном случае на постоянно открытый фарватер, но лишь на постоянное и сравнительно сильное течение, уносящее в известный промежуток времени и целые ледяные поля и отдельные ледяные глыбы по указанному направлению. Раз же лед со всем на нем находящимся проплывает в известный промежуток времени из одного моря в другое, минуя при этом полюс, то может проплыть по течению вместе со льдинами и корабль. Стоит лишь запастись судном надлежащей конструкции, которое могло бы противостоять ледяным тискам, выбиться с ним в Полярное море севернее Сибирских островов, и оно попадет в то же течение, в которое попала «Жанетта». Поднявшись же возможно дальше к северу, надо дать льдам затереть судно и предоставить остальное дело течению: вместе со льдами судно пройдет тот же путь, который прошли вещи с «Жанетты».

Если же судно, затертое льдами, несмотря на все меры предосторожности, все-таки погибло бы, люди могли бы перенести багаж и провиант на большую крепкую льдину и раскинуть на ней теплые палатки. На льдине можно уплыть далеко, как показывают примеры некоторых бывших полярных экспедиций. Льдина, конечно, может разбиться, но на случай такой беды имущество экспедиции было бы расположено не прямо на поверхности льдины, а на подстилке из бревен, связанных в большой плот. Когда же экспедиция приблизилась бы к Гренландии, и льдина или плот вышла в открытое море, люди могли пересесть в лодки, — норвежским морякам не впервые пробираться между льдами в лодках. По мнению Нансена, вся экспедиция могла быть завершена в 2 года, но провиантом следовало запастись на 5, притом таким, при котором нечего было бы бояться скорбута.

Но, если бы оказалось, что течение, унесшее «Жанетту», идет не прямо через полюс, а наискось, между полюсом и землей Франца-Иосифа? Это обстоятельство, по мнению Нансена, не представляло особого значения. Главной целью экспедиции должно было являться не достижение конечного стершего пункта земли, что само по себе не существенно, но исследование великой неизвестной до сих пор земной области, окружающей полюс, а в таком случае безразлично, пройдет ли курс экспедиции через самый полюс или где нибудь близ него. «Хотя, конечно» — заявил Нансен — «было бы довольно любопытно сознавать, что находишься на самом полюсе, вертишься вместе с землей вокруг собственной оси, или наблюдать, как маятник проходит в час угол ровно в 15°!»

В течение следующих двух лет Нансен продолжал детально изучать вопрос и находил все новые и новые подтверждения правильности предположения о существовании упомянутого полярного течения, которые и сообщил в своем докладе Христианийскому географическому обществу в сентябре 1892 года.

В Норвегии соображения Нансена и составленный им на основании их проект снаряжения экспедиции встретили почти общее сочувствие, начало которому положил профессор Мон. Зато за границей план Нансена вызвал не мало энергических возражений. В ноябре того же 1892 г. Нансен изложил свой план перед Лондонским Географическим обществом, среди членов которого насчитывалось так много знаменитых пионеров в области арктических исследований.

Первым открыл прения по окончании доклада Нансена старый адмирал сэр Леопольд Мак-Клинток, начавший свою речь следующими словами: «Полагаю, что выслушанный нами сейчас доклад справедливо можно назвать самым фантастическим, сказочным из всех, когда-либо представлявшихся на обсуждение Лондонского Королевского Географического общества». Затем он высказал, что хотя факты и говорят за правильность теорий Нансена, положенных им в основу плана, он, адмирал, лично сомневается в осуществимости этого плана, главным образом, потому, что не верит в возможность сооружения такого судна, которое было бы в силах сопротивляться напору полярных льдов в зимнее время. Судно будет раздавлено, а не приподнято льдами, как надеялся докладчик, погибнет, а с ним и люди.

Следующий оппонент, адмирал Нэрс, особенно сомневался в том, чтобы судну удалось попасть в это пресловутое полярное течение, проходящее около полиса, и вообще проникнуть к северу дальше, чем удалось «Жанетте». Самая идея Нансена прикрепить свой корабль к плавучему льду и нестись вместе с последним казалась адмиралу крайне рискованной и нецелесообразной.

Сэр Аллен Юнг полагал, что все пространство вокруг полюса занято не морем, хотя бы и ледяным, а сушей, что сообщение между двумя морями, доказываемое находкой вещей с «Жанетты», может существовать лишь в виде узких каналов, и что вообще кораблю пускаться намеченным путем значит идти на верную гибель. Не верил он и в возможность сооружения судна, которое оказалось бы несокрушимым для полярных льдов.

Капитан Виггинс был также против курса, начертанного Нансеном, так как считал фарватер около Новосибирских островов крайне опасным. В остальном же он одобрял план Нансена и от души желал ему успеха.

Двое из присутствующих членов-путешественников по полярным странам: адмирал Инглефильд и капитан Вартон, оказались вполне на стороне докладчика, а еще двое — сэр Джордж Ричард и знаменитый И.Д. Гукер прислали на заседание письменные заявления, выражавшие полное их сомнение в выполнимости плана Нансена и заканчивавшиеся предостережениями по адресу последняго.

Было уже поздно, когда слово, наконец, было опять предоставлено докладчику. Ответ его на все эти сомнения и боязливые предостережения был как нельзя больше похож на него. Выражая полную готовность принять к сведению отдельные полезные указания, он в главном не желал уступить ни на иоту и даже в возражениях своих оппонентов находил новые доказательства в пользу выполнимости своего плана. Так, в ответ адмиралу Нэрсу, настаивавшему на необходимости для каждой полярной экспедиции обеспечить себе надежную линию отступления, Нансен сказал: «Я держусь как раз противоположного мнения. Гренландская моя экспедиция доказала, что возможно сделать кое-что, и не обеспечив себя такой возможностью отступления. Мы тогда сожгли за собой все корабли и все-таки перешли через Гренландию. Надеюсь, что счастье не покинет нас и на этот раз, когда мы сломаем за собой все мосты».

Особенно же энергические возражения вызвал план Нансена, по его опубликовании, со стороны американского генерала Грили, начальника известной неудачной экспедиции 1881—84 года. Грили, как он высказал это в печати, положительно отказывался верить, чтобы план Нансена мог встретить сочувствие и поддержку. По мнению Грили, план этот был основан на совершенно ложных теориях, и результатом приведения его в исполнение могли быть только неисчислимые страдания и гибель экспедиции.

К немногим заграничным авторитетам, разделявшим взгляды Нансена и верившим в успех задуманной им экспедиции, принадлежали еще профессор Зупан, редактор «Petermanns Mitteilungen», доктор Джон Муррей, шотландский естествоиспытатель, и сэр Клеменс Маркгэм, нынешний президент лондонского географического общества.

На родине же Нансена смелый его план встретил, как сказано, почти общее сочувствие, которое и не осталось только платоническим: норвежское народное собрание (стортинг) ассигновало на снаряжение экспедиции 280 000 крон¹, король шведский и норвежский Оскар II пожертвовал для той же цели из личных своих средств 20 000 крон, многие состоятельные норвежцы от 20 000 крон до 1 000 кр., и, наконец, народная подписка дала более 20 000 кр., сложившихся из мелких пожертвований. Всего в Норвегии было собрано свыше 425 000 крон; в этой сумме находилась и лепта самого Нансена. Явились лепты и из за границы (напр. Лондонское географическое общество пожертвовало на экспедицию Нансена 300 фунтов стерлингов), составившие в общей сложности более 9 000 крон. В общем, включая проценты, в распоряжении Нансена оказалось 444 339 крон 36 эре, которые целиком и пошли на экспедицию. Самый крупный расход — 271 927 крон, 8 эре — был вызван сооружением судна, являвшегося, согласно самому плану экспедиции, главнейшим предметом в снаряжении экспедиции, предметом, от которого в наибольшей степени зависел успех всего предприятия.

Строитель корабля Коллин Арчер чертил один план за другим и сооружал модель за моделью, все совершенствуя тип судна, пока не установил его по взаимному соглашению с самим организатором предприятия. Прежде всего надо было придать судну форму, которая не позволяла бы льдам сдавливать бока, а заставляла бы их подходить под киль и приподымать или выпирать судно наверх. Затем, требовалось сообщить судну наибольшую устойчивость и такую прочность его корпусу, чтобы он мог противостоять сильнейшему внешнему давлению во всех направлениях, и, наконец, предстояло создать из судна для членов экспедиции теплое, здоровое, удобное и уютное убежище среди жестокой и мрачной полярной природы. Все эти условия и удалось соблюсти; «Фрам», в полном смысле слова, явился единственным в своем роде судном, приспособленным к полярной экспедиции так, как ни одно судно до него.

Длина «Фрама» по верхней палубе 39 м; длина по ватерлинии 34,5 м; длина киля 31 м наибольшая ширина 11 м (по ватерлинии, не считая обшивки). Высота 5,25 м. В малом грузу судно сидит 3,75 м. Водоизмещение 402 тонны брутто и 307 нетто. Все контуры корпуса округленно-выгнутые, поверхность гладкая. Киль, из американского вяза, тоже округленный с краев, выступает из корабельной обшивки всего на 3 сантиметра. Большая часть самого корпуса сделана из итальянского дуба, вылежавшего в складе на верфи 30 лет. Шпангоуты расположены в два ряда. Обшивка судна тройная: внутренняя трехвершковая дубовая, затем четырехвершковая дубовая и, наконец, наружная, которая должна защищать от льдов, из greenhearf'а, постепенно увеличивающейся от киля к ватерлинии толщины — от 3 до 6 вершков. Нос и корма кроме того защищены стальной броней. Общая толщина боковых стен судна равняется 70—80 см. толстого деревянного слоя. Достигаемая этим сила сопротивления еще увеличивается большим количеством железных и дубовых подпорок, балок и перекладин. Таким образом, все сооружение представляет как бы один общий слиток, между тем при прежних экспедициях довольствовались обыкновенно тем, что придавали особую прочность каким нибудь двум-трем опорам. Руль и винт устроены необыкновенно подвижные. Трюм разделен тремя водонепроницаемыми переборками. Оснащен «Фрам», как трехмачтовая шхуна. Бочка для вахтенного прикреплена на вершине мачты на высоте 32 метров над поверхностью воды, чтобы иметь на случай, если лед преградит судну путь, возможно более обширное поле зрения. Машина корабля устроена с особенной тщательностью, причем конструкция ее предусматривает всевозможные случайности и дает возможность извернуться в случае порчи какой-либо из частей.

Жилое помещение находится на корме, под шканцами и состоит из общего салона или столовой посредине и 6 кают вокруг него. Для поддержания в них необходимой теплоты был принят целый ряд мер. Борта корабля под наружной тройной броней обшиты просмоленным войлоком, под которым идут: пробковая обшивка, затем деревянная, опять войлочная, из линолеума и, наконец, внутренняя деревянная. Потолок жилых помещений под палубой также состоит из нескольких слоев: воздуха, войлока, дерева, линолеума, оленьей шерсти, дерева, линолеума, воздуха, дерева и линолеума, и толщина его равняется 40 см. Пол покрыт пробковой настилкой в 18 см. толщины, затем идет второй деревянный пол и наконец слой линолеума. Все стены внутри жилых помещений обтянуты линолеумом. В единственном иллюминаторе (круглое окно) в салоне вставлено тройное толстое корабельное стекло. Перед салоном помещается камбуз (кухня), а по обе стороны ее идут траппы (лестницы) на палубу. Каждый выход снабжен четверными плотными дверями, а каждая дверь состоит из нескольких слоев дерева и войлока. Дверные пороги сделаны необыкновенно высокими. Освещение на «Фраме» устроено электрическое. Динамомашина во время работы корабельной машины приводится в движение паром, во время же несения судна льдами предполагалось пользоваться силой ветра или рук, для чего запаслись ветряным колесом и конским приводом. Затем можно было пользоваться для освещения и керосином, взятым главным образом для кухни и отопления (керосиновые печи).

Шлюпок на «Фраме» целых 8: две очень большие — 9 м в длину и 2,8 м в ширину — которые могли бы в случае нужды вместить весь экипаж и запас провианта на несколько месяцев, четыре меньших размеров, но столь же прочной и вместе с тем легкой конструкции, затем один маленький бот и одна шлюпка с керосиновым двигателем.

Не меньше забот и трудов потребовало от организатора экспедиции обеспечение судна всякого рода провиантом: съестными припасами, топливом, одеждой, оружием, научными инструментами и приборами и пр. и пр. И тут Нансен, как показала самая экспедиция, оказался на высоте задачи.

Предвидя всевозможные случайности во время течения экспедиции, Нансен счел нужным запастись, между прочим, санями и хорошими ездовыми сибирскими собаками. В этом случае ему оказал существенную помощь русский ученый и путешественник барон Э. Толль, закупивший собак и устроивший их доставку в Хабарово, селение на Югорском шаре, где их и взял «Фрам». Кроме того, барон Толль устроил три провиантных депо на Новосибирских островах на случай, если бы «Фрам» в этих опасных местах все-таки потерпел крушение.

Как только план экспедиции был опубликован, Нансен был осыпан предложениями сопровождать его со стороны лиц всевозможных национальностей и профессий. Не легко было сделать выбор. Главными условиями выбора являлись: норвежская национальность (экспедиция должна была быть норвежскою), физическая крепость, здоровье и выносливость. Всех кандидатов и подвергали тщательному медицинскому исследованию. В конце концов состав экспедиции определился в 13 человек, включая самого главу ея.

Достойным капитаном «Фрама» явился капитан Отто Свердруп, 38 лет, опытный моряк и испытанный товарищ, уже ранее совершивший вместе с Нансеном переход через Гренландию. Уезжая на «Фраме» он, как и Нансен, оставил на родине жену с ребенком.

В заведующие метеорологическими, астрономическими и магнетическими наблюдениями намечен был лейтенант норвежского флота Сигурд Скотт-Гансен, 25 лет, вскоре ставший общим любимцем на «Фраме» за свою ревность к делу, юношескую жизнерадостность и приветливость.

В качестве корабельного врача и ботаника отправился кандидат медицины Генрик Блессинг 27 лет.

Первым штурманом был назначен Теодор Якобсен, опытный моряк, 37 лет от роду, плававший с 15 летнего возраста по разным морям, — между прочим 4 года по Ледовитому океану. И он был женат и имел одного ребенка.

Первому же машинисту «Фрама», Антону Амундсену, 40 лет, приходилось оставить на родине жену и шестерых детей. Он с двадцати лет служил машинистом во флоте и «в Ледовитом океане был как у себя дома».

Адольф Юль, 33 лет, по профессии штурман, много лет управлявший кораблями, решился поступить на «Фрам» провиантмейстером и поваром. Уезжая, он также оставлял не маленькую семью: жену и четверых детей.

В качестве второго шкипера Нансен взял здоровенного весельчака и искусного кузнеца, бывшего машиниста норвежского флота, Ларса Петерсена, 33 лет. И этот был семейный, отец четверых детей.

Двадцатишестилетний поручик запаса Яльмар Иогансен, первый гимнаст в Норвегии, получивший золотую медаль на гимнастическом состязании в Париже, не побрезговал поступить на «Фрам» простым кочегаром, только бы принять участие в экспедиции, — все другие должности были уже замещены. Во время экспедиции он, впрочем, перешел сначала на амплуа помощника Скотт-Гансена при метеорологических и прочих научных наблюдениях, а затем явился спутником Нансена в знаменитой экспедиции; «Сам друг на 84,16° северной широты».

Гарпунщик Педер Гендриксен, 34 лет, был настоящим атлетом. Он прошел предварительно суровую школу: в течение 14 лет подряд ходил на промыслы в Ледовитое море, лично уложил до полусотни белых медведей, а в 1888 году потерпел на своем судне крушение около Новой Земли. Й у него была жена и четверо детей.

В лице Бернгарда Нордаля, 31 года, «Фрам» приобрел и электротехника, и механика, и метеоролога и даже кочегара. По числу детей он уступал только одному Амундсену.

Ивар Могстад, 37 лет, знаменитый «медвежник», тоже оказался мастером на все руки, и нес на «Фраме» всевозможные обязанности, начиная с надзора за часами и кончая надзором и уходом за ездовыми собаками.

Тринадцатый участник экспедиций Бернт Бентсен, 33 лет, по профессии штурман, много плававший по Ледовитому океану, был завербован в экипаж «Фрама» в г. Тромсё всего за 2½ часа до отхода судна. Первоначально предполагалось, что он поедет лишь до Хабарова, но затем он решился принять участие во всей экспедиции, и его находчивость, ровный, веселый характер и замечательный дар рассказчика сделали его общим любимцем экипажа.

Об отплытии «Фрама» из Пипервикена (гавани под Христианией) как и о прощании Нансена с семьей уже говорилось в главе «Дома и на чужбине», и нам остается сказать лишь несколько слов о прощании его с родиной. Почти на всем пути, в пределах родных вод, «Фраму» устраивали самые торжественные проводы, вслед ему летели самые горячие и задушевные приветствия и пожелания — не только со стороны друзей участников экспедиции, ученых и вообще интеллигентной части общества, но и со стороны простого народа. И это участие народа, участие, выразившееся также в его посильной денежной лепте на экспедицию, увеличивало в Нансене, по его словам, сознание лежавшей на нем ответственности. Сам народ высылал своих сынов на дело, которое должно было, прославить имя Норвегии в семье других народов! И сыны эти во что бы то ни стало должны были оправдать надежды своей великой матери!

Отъезд «Фрама»

В Тромсё 13 июля Нансен простился с провожавшим его на «Фраме» последним представителем ученого мира Норвегии, профессором Брёггер, а в Вардё 21 июля, после торжественного прощального торжества, устроенного городом в честь отъезжавших, — с самой Норвегией.

Курс был взят к южной оконечности Новой Земли, чтобы избежать столкновения со льдами при входе в Югорский шар. В полночь «Фрам» попал в густой туман и простоял на якоре 2 суток, в течение которых члены экспедиции занимались различными научными наблюдениями и исследованиями. 25-го июля туман несколько рассеялся, и с «Фрама» увидали на горизонте первый лед. Едва пройдя 20 миль, корабль снова попал в густой туман и снова вынужден был отстаиваться на якоре. Когда же туман рассеялся, «Фрам» очутился в широкой полосе сплошного льда, и произошло первое испытание его приспособленности к плаванию в области полярных льдов. Судно выдержало испытание блестяще. Легко и свободно прорезывало оно волны, подымавшие при столкновении с льдинами страшный шум; ход корабля не замедлялся ни на минуту даже тогда, когда фарватер казался совершенно непроходимым, вследствие скученности льдин. «Фрам» врезывался в их средину своим мощным стальным носом, и льдины, весом свыше 100 тонн, отлетали в сторону, как мячики, между тем как на «Фраме» не было заметно ни малейшего сотрясения. Казалось, что море чисто, и киль свободно скользит по волнам. 30-го июля «Фрам» бросил якорь в виду селения Хабарова на Югорском шаре, где ждал Нансена А.И. Тронттейм, доставивший сюда по поручению барона Толля 34 ездовых собаки.

Отъезд «Фрама» из Бергена

Здесь будет кстати познакомить читателей, со слов Тронтхейма, с впечатлением, которое производили на посторонних лиц глава экспедиции, весь экипаж «Фрама» и самое судно.

«Нансен совсем еще молодой человек, высокого роста. Каждое его движение, каждое слово говорит об энергии, силе воли и спокойствии. Его обращение с подчиненными, подобранными молодец к молодцу, отличается душевностью и любовью. По-видимому, это одна семья, соединенная одною мыслью, страстно стремящаяся к ее осуществлению. Весь тяжелый черный труд разделен между экипажем поровну, и тут уже нет различия между простым рабочим-мастером, капитаном и самим начальником экспедиции, подающим всегда во всем первый пример. В общей работе участвует даже доктор. И эта общность труда, это отсутствие рангов является связующим звеном всего экипажа».

Первый лед. Рисунок Отто Синдинга, по фотографии

Подобные взаимные отношения, вера всех участников в главу экспедиции и непоколебимая вера его самого в удачный исход экспедиции произвели на Тронтхейма самое благоприятное впечатление и внушили ему надежду, что в трудные минуты экипаж сумеет постоять за себя и выйдет таки победителем.

Жилые помещения, по отзыву Тронтхейма, были уютны и обставлены с большим комфортом. Для развлечения членов экспедиции на «Фраме» имелась превосходная библиотека, разные музыкальные инструменты — от органа до губной гармонии, шахматы, шашки, карты и проч. Запасы провианта также не оставляли по обилию, качеству и разнообразию желать лучшего. Одно удивило Тронтхейма — пробел по части спиртных напитков. Было взято лишь несколько ящиков пива, да в аптеке имелось десятка 2—3 бутылок «лучшего коньяку» — чистейшего спирта! Держась того мнения, что употребление спиртных напитков в полярных областях вредно, Нансен предпочел вместо горячительных напитков запастись для услаждения экипажа разными лакомствами — сластями и фруктами в консервах. Впоследствии оказалось, впрочем, что глава экспедиции и кое-кто из экипажа прихватили таки с собой несколько бутылочек водки и вина, которые и появлялись на столе перед «молодцами Фрама», (как часто величает своих товарищей Нансен в своем дневнике) в самые торжественные моменты путешествия.

3-го августа экспедиция простилась с последним населенным людьми уголком и послала с сошедшим здесь с «Фрама» секретарем Нансена Христофферсеном последние прости родине. Всякая связь с цивилизованным миром порвалась на целых три года... На встречу членам экспедиции вздымалось неизвестное, чреватое опасностями будущее, новый, неведомый мир, полный тайн и загадок.

II

В ночь на 4-е августа «Фрам» снялся с якоря и направился по проливу на северо-запад к Карскому морю. Нансен шел впереди корабля на шлюпке с керосиновым двигателем, измеряя глубину и отыскивая фарватер. Машина шлюпки, по обыкновению, капризничала (эта шлюпка вообще доставила экспедиции массу хлопот; машина портилась в самые неподходящие моменты), и Нансену то и дело приходилось подливать в нее смазочного масла. Ударившая в шлюпку волна пролила сосуд с маслом, которое вспыхнуло, и Нансен чуть не обжегся на смерть. Едва-едва удалась ему затушить пошарь. Из пролива, однако, выбрались благополучно и до

6-го августа плыли по морю, пробиваясь сквозь неплотный лед.

«Фрам» в Карском море. Рис. Отто Синдинга

С 6-го августа до 9-го «Фрам», из за тумана и преграждавшего путь плотного льда, простоял на якоре близ полуострова Яймала. Нансен, Свердруп, Скотт-Гансен, Блессинг, Иогансен, Могстад и Гендриксен побывали на полуострове, поохотились, осмотрели местность и сделали кое-какие геологические и географические изыскания и проверочные измерения. Оказалось, что на картах берег показан на полградуса западнее.

8-го августа к «Фраму» пристала лодка с двумя самоедами. Их хорошо приняли на корабле, угостили и одарили. Это были последние виденные экспедицией люди!

В следующие дни «Фрам» попал в полосу неплотного льда и шел на парусах и под парусами. В воскресенье 13-го корабль прошел открытым морем мимо северной оконечности Яймала и острова Белого. Льда не было видно. Затем несколько дней дул противный ветер, превращавшийся временами в настоящий шторм, и «Фрам» все время лавировал под парусами, терпя здоровую качку. 18-го августа Свердруп, высматривавший из вахтенной бочки медведей и моржей, открыл остров, не помеченный на картах. Остров и окрестили именем Свердрупа. Зато экспедиция не нашла цепи островов, которая, согласно карте Норденшёльда, должна была тянуться к северу от южного Каменного острова, а заметила лишь два почти прямо на востоке, да один гораздо дальше к северу.

20-го августа погода установилась на редкость хорошая, ясная. 21-го «Фрам» бросил якорь у Кельманских островов, Чтобы обновить запас воды для котла. Вахтенный заметил на самом большом из островов оленя, и многие из экипажа, охваченные охотничьим пылом, отправились на лодках на остров. Убить удалось, однако, всего двух оленей, павших от руки Нансена. Зато Иогансену с Гендриксеном посчастливилось уложить белого медведи — первого в течение экспедиций. Отправившись за убитым медведем, Нансен, Иогансен и Гендриксен убили по пути еще второго. Убитые медведи лежали довольно далеко от берега, и троим измученным уже охотникам стоило больших трудов дотащить тяжелые шкуры и туши до лодки. Пока они возились с этим, поднялся ветер, и шлюпку перевернуло и залило волнами. Вытащить ее из воды и вычерпать воду было делом не легким, но с этим еще можно было бы помириться, а вот с гибелью провианта! — Это было горше всего! Голодные, как волки, злополучные охотники ловили в воде куски хлеба и с жадностью поедали их, мирясь с пропитавшей их морской водой и грязью. Повозившись еще с нагрузкой шкур и мяса медведей на шлюпку, которую так и трепало волнами, они сели на весла и направились было к северу к бухте, намереваясь взять убитых оленей. Ветер и волнение, однако, заставили утомленных гребцов отказаться от этой мысли, и они решили вернуться на судно. Но и тут их ждала незадача. Ветер и течение оказались против них, и они, не смотря на все усилия, долго не могли подойти к кораблю. Едва-едва удалось им поймать брошенный с «Фрама» конец буя и с его помощью, не переставая изо всех сил работать веслами, подтянуться к судну. Зато, как приятно было после целых суток бодрствования, утомительной охоты, шлепанья по воде, и прочего, переодеться в сухое платье, отогреться, плотно пообедать и растянуться отдыхать на мягких койках.

Когда ветер поутих, Свердруп, Нордаль, Бентсен и Амундсен съездили на берег за убитыми оленями.

22 августа сделали попытку выбраться из пролива и сильного течения, которое образовало около Кельманских островов настоящий водоворот. Развели пары, но дело не выгорело, пришлось бросить якорь.

24 августа попытка увенчалась успехом; «Фрам» благополучно выбрался из «пролива Тисков», как окрестили его члены экспедиции, и взял под парами и парусами курс на север. 25 августа экспедиция открыла группу островов, названных именем Скотт-Гансена. В течение следующих дней с «Фрама» видели еще много неизвестных островов. «Очевидно, — пишет Нансен — здесь достаточно дела для того, кто имел бы время заняться нанесением на карту этих берегов. Наша цель была, однако, другая, и мы могли только производить случайные измерения в том же роде, как Норденшёльд до нас». «Неизвестных же островов здесь такая масса, что того и гляди собьешься со счету».

27 августа около 7 ч вечера, когда застилавший горизонт с утра туман рассеялся, «Фрам» очутился приблизительно в одной морской миле от какого-то каменистого берега. Виднелись скалы, мысы, острова, проливы и заливы, заполненные льдом. Члены экспедиции были в сомнении — что это за земля: берег Таймырского пролива или мыса Паландера. Для выяснения дела решено было направить курс к северу, с тем, чтобы доплыть до островов Альмквиста, которые Норденшёльд отметил на карте перед островом Таймыр. Но чем дальше, тем несоответствие очертаний берегов со всеми известными картами становилось заметнее и приводило Нансена в смущение. Вечером 28 августа стали держать курс вглубь ледяной бухты, которая тянулась к самому северному из островов, бывших в виду. Дальше прохода не было. Разбитый плавучий лед так теснился к цельному береговому, что незаметно сливался с ним. На северо-востоке виднелись острова. В том же направлении, судя по цвету неба, должна была находиться и открытая вода. К северу тянулся чуть не сплошной лед, а к западу, на сколько хватал глаз, полоса воды. Дальше к востоку тоже виднелся плотный лед. Нансен колебался, что предпринять; наконец, решился повернуть обратно, пройти между берегом и островами и тогда уже опять направить курс на северо-восток. Сначала все шло хорошо, потом путь опять был прегражден сплошным льдом. «Фрам» направился было к краю льда, чтобы причалить, но очутился в «мертвой воде» и почти не двигался с места, хотя и шел полным ходом.

У северных берегов Азии. Фотография

Здесь экспедиция имела случай близко познакомиться с этим замечательным явлением. По мнению Нансена, оно наблюдается лишь там, где под слоем соленой морской воды находится слой пресной, и происходит от того, что пресная вода, увлекаемая судном, скользит по поверхности более плотной соленой воды, как по твердому грунту. В данном случае различие между этими двумя слоями было очень велико; экипаж «Фрама» черпал из верхнего слоя воду для питья, а вода нижнего слоя, добытая через кран в дне машины, оказывалась слишком соленой даже для котла. «Мертвая вода» образовывала валы или волны большей или меньшей величины, которые одна за другою пересекали след корабля. Иногда оне доходили даже до середины судна. «Фрам» всячески лавировал, кружил, поворачивал, чтобы выскользнуть из «мертвой воды»; не тут-то было. Судно точно отсасывалось назад. Таким образом, расстояние, которое при обыкновенных условиях можно было бы пройти даже на веслах в какие нибудь полчаса, взяло целых четыре часа времени. Наконец, судно причалило к краю ледяного поля.

Тут оказалась масса тюленей; замечено было также несколько моржей и лисиц, а на берегу и медведей. Все это находилось в замечательном противоречии со сведениями, сообщаемыми Норденшёдьдом. Последний в своем описании экспедиции на «Веге» характеризует это море, как чрезвычайно бедное животною жизнью.

Сентябрь начался тихой, унылой, снежной погодой. Вечером 2-го сентября «Фрам» взял курс к югу, чтобы отыскать Таймырский пролив, но «мертвая вода» продолжала преследовать судно, и на переход приблизительно в 20 морских миль (судя по карте) пошла целая ночь. Только в шесть часов утра 3 сентября судно вошло в редкий лед. Переход вышел очень заметным. «Фрам» как будто сделал прыжок, выйдя из «мертвой воды», и с этой минуты пошел обычным своим ходом. Больше экспедиции уже не случалось встречать «мертвой воды».

Охота на моржей около Таймырского полуострова. Рисунок Отто Синдинга

Пролив, который, согласно карте, должен был быть Таймырским, оказался непроходимым из-за сплошного льда, и судну пришлось продолжать путь к югу, ища выхода в открытое море. В конце концов стало совсем трудно ориентироваться по картам. Несколько раз бросали якорь в разных местах. Дальше к югу нашелся таки открытый пролив, но в тумане нельзя было различить, как далеко он идет и возможно ли пройти через него «Фраму». Нансен с Иогансеном, Нордалем и Юлем и отправились на разведки в шлюпке. Экскурсия вышла крайне утомительной. Пришлось идти на веслах целых 17 часов, не имея для подкрепления сил ничего, кроме сухарей да малой толики вяленого оленьего мяса; масло позабыли захватить ! Зато первый мыс, к которому разведчики пристали, чтобы отдохнуть и поесть, и получил название «Кап Смёрлёс», т. е. мыс «Без масла».

Гребя, Нансен с товарищами то и дело бросали лот. Несколько раз пришлось переволакивать шлюпку через лед. Застрелили пять тюленей, которые, однако, все пошли ко дну, видели много оленьих и медвежьих следов, но некогда было заниматься охотой. Оказалось, что можно проплыть по проливу порядочный конец, но дальше выход в море был прегражден льдом. Повернули обратно и только успели прибыть на «Фрам», как разразился сильный шторм, продолжавшийся весь день 5 сентября. Ветер гнал мимо судна огромные массы льда, и Нансен весь день провел в тревоге и в ожидании, что вот-вот лед станет, и «Фраму» придется зазимовать здесь. Разумеется, зима эта не пропала бы даром для экспедиции, снабженной собаками, санями и лыжами; можно было бы заняться геологическим исследованием этих неизвестных областей, исправлением карт и т. п., но не этого хотелось Нансену. Его тянуло на север, как можно скорее и дальше на север!

7 сентября, однако, удалось пробиться сквозь лед, значительно разбитый и разреженный штормом, и, таким образом, избегнуть зимовки у Таймырского острова, которая затянула бы экспедицию на целый год. Но вечером опять пришлось стать на якорь из-за льда, и только 9 сентября, «Фрам», пущенный на всех парах и парусах необыкновенно быстрым ходом (9 миль в вахту), совсем выбрался изо льда в открытое море.

10 сентября совершилось событие, составившее решительный момент в экспедиции: в 4 часа «Фрам» обогнул самую северную оконечность Старого Света — мыс Челюскин. На судне взвились флаги, грянули три пушечных выстрела, и в ту же минуту взошло солнце. Весь экипаж был на ногах.

«Тотчас был сервирован пунш» — пишет Нансен — «поданы фрукты и сигары; салон осветился огнями. Разумеется, такой торжественный случай требовал и соответственной торжественной речи. Я схватил стакан и Провозгласил: — Да, здравствует мыс Челюскин, ребята! — Заиграл орган, а я снова полез в бочку, чтобы бросить прощальный взгляд на землю».

Теперь экспедиции открывался свободный путь ко льду, плывущему по течению от Новосибирских островов на север.

12 сентября в шесть часов Гендриксен разбудил Нансена сообщением, что на льдинах около судна много моржей. Отточили гарпуны, приготовили ружья, патроны, и Нансен с Гендриксеном и Юлем отправились в шлюпке на охоту. Погода была прекрасная, тихая; дул слабый ветер с юга, и гребцы, подбираясь к животным, держались под ветром. На льдинах неподвижно лежало множество молодых и старых моржей. Когда шлюпка была уже совсем близко, Юлю пришлось грести одному, так как Нансен держал наготове ружье, а Гендриксен гарпун. «Вот шлюпка стукнулась о льдину», — пишет Нансен — «Гендриксен встал и метнул гарпун, но, прицелился слишком высоко, гарпун скользнул по толстой коже моржа и запрыгал дальше по спинам животных. То-то они все ожили! С десяток огромных безобразных голов обернулось в нашу сторону, затем эти горы мяса заворочались и с непостижимой быстротой, подняв головы, с ревом заковыляли к краю льдины, к которому мы пристали. Зрелище, бесспорно, получилось внушительное. Я приложился и выстрелил по одной из самых громадных голов. Животное остановилось словно от толчка, закачалось и покатилось в воду. Я пустил пулю в голову еще одному; оно тоже упало, но докатилось таки до воды. Вслед за тем, и все стадо очутилось в воде, только брызги полетели. Все произошло в какие нибудь две-три секунды. Но скоро из воды опять стали высовываться головы, одна больше и страшнее другой, окружая лодку. Молодые держались около стариков. Животные высоко вскидывались из воды, ревели, фыркали, бросались на нас, раскачивали туловищами, ныряли, снова высовывались и опять потрясали воздух ревом. Вода кругом так и кипела и пенилась. Каждую минуту можно было ожидать, что лодка наша будет пробита каким нибудь клыком или целой парой их, или что ее по меньшей мере перевернет и затопит в этой сумятице. Но шум все продолжался, а ничего такого не случалось. Я отыскал своих жертв; оне ревели и метались вместе с другими, но из носу и рта у них текла кровь. Еще по пуле в того и другого, и оба замерли, распластавшись на воде. Гендриксен не зевал с гарпунами и вовремя вонзил их в убитых, не дав им погрузиться. Застрелил я и еще одного, но гарпунов у нас больше не было, и, чтобы удержать тушу над водой, мы всадили моржу в голову топор, но топор сорвался, и морж таки погрузился в воду. Так нам и не удалось воспользоваться им. Пока мы тащили за собой по воде обе туши к ледяному полю, остальные моржи так и шныряли вокруг нас. Но больше убивать их не стоило, так как без гарпунов все равно нельзя было захватить их с собой».

В течение следующих дней судьба благоприятствовала экспедиции: погода стояла хорошая, ветер попутный, льду почти не было. «Фрам» под парусами отлично подвигался по открытому морю к северу и достиг 76° с. ш. Под датой «19 сентября» в дневнике Нансена значится следующее:

«Плывем под парусами как нельзя лучше. Все к северу, к северу, при хорошем ветре, полным ходом, по открытому морю, миля за милей, вахта за вахтой, к неведомой области!.. И море как будто становится все более и более свободным ото льда. Как долго это продолжится?... Расхаживая взад и вперед по командорскому мостику, я не свожу глаз с севера, упорно гляжу в будущее. Но впереди все то же темное небо, говорящее об отрытом фарватере. Теперь наступает первое серьезное испытание моего плана. «Пока впереди только чистая вода», как ответил на мой вопрос Гендриксен, стоящий на вахте в бочке. Немного же позже, стоя у руля, он вдруг сказал мне: «Они-то в Норвегии и не знают, что мы теперь плывем себе на парусах прямо к полюсу по открытой воде! Небось, и не думают, что мы могли забраться так далеко». Еще бы! Я и сам не смел думать этого две недели тому назад. А между тем, в сущности так оно и должно было быть по всем моим соображениям и заключениям. Здесь именно и должно идти довольно далеко на север открытое море!»...

«Скоро мы достигнем 78°, но как долго будет продолжаться такое беспрепятственное плавание? Я все время твержу, что рад был бы достигнуть таким образом хотя 78°, но Свердруп не так умерен и поговаривает о 80—85°!»

20-го сентября «Фрам» достиг 77°44′ с. ш., но и столкнулся со льдами, заставившими его несколько отклонить курс к западу, 21-го же густой туман принудил судно причалить ко льду. В этот день бросали лот, но и на глубине 400 м не достали дна. Запись в дневнике Нансена, помеченная 22-м сентября, гласит между прочим:

«Снова яркое солнце, освещающее белоснежное, блестящее ледяное поле, идущее к северу. Сначала нам пришлось стоять из за тумана, в котором не различить было пути, теперь же горизонт открыт, но мы по прежнему не знаем, куда править. Смахивает на то, как будто мы уже достигли северной границы открытого полярного моря. Впереди на всем горизонте небо бледно-голубого цвета»²...

«Прежние полярные экспедиции считали необходимым держаться вблизи берегов. Я напротив хочу попасть в плавучий лед. И здесь именно мне кажется самое подходящее место».

«Вокруг судна открытая вода, по которой плывут отдельные мощные льдины, но мне сдается, что тут как раз и есть настоящая гавань для «Фрама».»

Действительно, тут, приблизительно на 78½° с. ш. и кончилось самостоятельное движение «Фрама» к северу. Судно причалило к одной из мощных плавучих льдин, в течение следующих дней его плотно затерло льдом и с тех пор движение корабля зависело уже от движения плавучего льда.

III

Не надеясь больше, что «Фрам» высвободится изо льда ранее, нежели очутится по ту сторону полюса и приблизится к Атлантическому океану, Нансен стал готовиться к зимовке. Осень кончалась, солнце с каждым днем подымалось над горизонтом все ниже и ниже, температура регулярно падала, — приближалась полярная ночь. Надо было встретить ее во всеоружии, обеспечив экипажу безопасное, здоровое и отрадное существование, — тогда и не страшна была эта ужасная, убийственная гостья с ее спутниками: холодами, вечным мраком, скорбутом и упадком духа.

Прежде всего принялись за приспособление судна к зимней «стоянке», бывшей в сущности движением, но пассивным. Целых два дня провозились с переноской угля из трюма в помещение около топки. В работе, по обыкновению, участвовал весь экипаж, и в дневнике Нансена мы находим забавное описание этой в буквальном смысле «черной» работы.

Лед, которым был затерт «Фрам». Фотография, 24 сентября

«Уф! Трудно представить себе более мрачное событие на корабле, нежели возня с углем. Обидно, что уголь, такой полезный предмет, так черен! Работать пришлось всем, и все перемазались, как трубочисты. Кто стоит в трюме и наполняет углем ведра, кто подает их на верх. Тут особенно отличается Якобсен; своими могучими ручищами он перекидывает ведро за ведром, словно коробочки со спичками! Остальные снуют взад и вперед с ведрами и ссыпают уголь в люк, где занимается его укладкой Амундсен, чумазый, грязный. Угольная пыль столбом стоит надо всей палубой; собаки прячутся по углам, все черныя, вымазанныя, да и мы то хороши! Одно утешение — глядеть на собственные физиономии, черномазыя, с татуировкой из полос сажи вдоль и поперек. Только зубы да белки глаз так и сверкают! Сходя вниз, дотронешься рукой до белой стены — так вся пятерня и отпечатается! Двери испещрены подобными метками. Сиденье на диванах пришлось перевернуть нижней стороной кверху, не то на них запечатлелись бы еще более внушительные отметины от другой части тела, помассивнее. Скатертей у нас, к счастью, не водится!»

Руль был вынут из колодца, чтобы его не сломало напором льда. Из машины вынули отдельные части, тщательно смазали их, и уложили на зиму, как следует. С машиной возился, главным образом, Амундсен. Это было его любимое детище. В течение всех трех лет он не пропустил!» ни одного дня, когда бы не навестил ее, не постучал там, не почистил здесь.

Трюм расчистили так, чтобы можно было устроить в нем столярную мастерскую. Механическую мастерскую поместили в машинном отделении; кузницу сначала на верхней палубе, а позже на самом льду; «жестяных дел мастера» работали чаще всего в рулевой рубке, а сапожники, парусных дел мастера и т. п. в салоне. Всевозможная работа так и кипела на «Фраме» в течение всей экспедиции.

Клетка для термометров. Фотография

«Не было такого предмета — пишет Нансен, — от простого топорища до самых тончайших приборов, которого бы не могли сделать на «Фраме». Когда обнаружился недостаток в лине для промера глубины, на льду была устроена и канатная фабрика!»

Дальнейшее повествование Нансена рисует картину жизни участников экспедиции в течение этого долгого медленного несения «Фрама» льдами.

«Скоро мы взялись за установку ветряного двигателя для динамо-машины, которая должна была снабжать нас электрическим светом. Пока работала машина судна, динамо-машина пользовалась силой пара, но теперь нам уже порядочное время приходилось довольствоваться в наших темных каютах³ керосиновыми лампами. Ветряная мельница была установлена на верхней палубе между главным люком и левым бортом. Для надлежащего устройства этого важного приспособления потребовалось несколько недель.

«У нас, как говорилось раньше, был взят с собой и ручной привод для динамо-машины. Я полагал применять его в видах моциона в то время, когда у нас не будет другого физического труда. Но такого времени так и не оказалось, и привод остался без употребления. У нас всегда находилось чем заняться; сложа руки сидеть никому не приходилось; у каждого было довольно работы, которая давала ему и нужный моцион и развлечение, так что время проходило незаметно. Присмотр за судном, содержание в порядке такелажа и т. п., разыскиванье в трюме разного провианта и переноска его в камбуз, отыскивание чистого пресного льду, колка его, доставление в кухню и превращение в воду для питья, стряпни, умыванья и стирки — все это требовало не мало рабочих рук. Не переводилась и работа в мастерских, «Кузнец Ларс». (Петерсен) то исправлял массивные подпорки шлюпок, пострадавшие во время шторма в Карском море, то выковывал по заказу крюки, ножи, медвежьи капканы и т. п., то запаивал, жестяные резервуары для оттаиванья льда и пр. Механику Амундсену постоянно заказывали разные приборы вроде, например вновь придуманного измерителя силы течения. Часовых. дел мастеру Могстаду то и дело приходилось осматривать да чистить термографы и вставлять новые пружины в часы. Парусника завалили заказами по части изготовления сбруи для собак. Затем, каждому из экипажа пришлось быть собственным своим сапожником — сшить себе придуманные Свердрупом сапоги из парусины с толстыми, теплыми деревянными подошвами. А там, глядишь, механику поручалось изготовить новые цинковые листы с нотами для нашего органа, — новейшее изобретение самого главы экспедиции! Электротехнику было много возни с динамо-машиной; приходилось глядеть в оба, чтобы аккумуляторы не замерзли, да чистить их. А, когда поставили ветряный двигатель, прибавился еще присмотр за ним. То ставь его по ветру, то, если ветер задует черезчур сильно, полезай собирать паруса. Не сладкая-то это была работа в зимнюю стужу! Приходилось таки попрыгать, подуть в кулаки, да потеребить кончик носа!»

Скотт-Гансен и ассистент. Магнетические наблюдения. Фотография

«Временами нужно было еще выкачивать воду из «Фрама». Но по мере того, как вода вокруг судна и просочившаяся в пазы замерзала, в этом встречалось все меньше и меньше нужды. И с декабря 1893 года по июль 1895 г. помпы на корабле совершенно бездействовали. За это время обнаружилась течь лишь в задней части машинного отделения, да и то незначительная; каждый месяц приходилось только скалывать со дна трюма и выносить вон несколько ведерок льда.

«К этим разнообразным работам надо прибавить еще самую важную — научные наблюдения, которые занимали время и силы значительной части экипажа. Особенно хлопотливы и сложны были, конечно, наблюдения метеорологические, которые приходилось производить днем и ночью, по крайней мере через каждые три часа, по большей же части через час. На эту работу ежедневно отряжался один, а то и двое из экипажа. Главным метеорологом был Гансен, а постоянным ассистентом его Иогансен, которого затем сменил Нордаль. Ночью наблюдения велись вахтенным. Почти через день, если погода была ясная, Гансен с ассистентом производили еще астрономические наблюдения для определения широты и долготы. За вычислением достигнутых судном градусов широты со жгучим интересом следил весь экипаж; не в редкость было, что каюту Гансена в то время, когда он делал эти вычисления, осаждала целая толпа праздных зрителей, дожидавшихся оповещения результатов. Всех интересовало узнать — подвинулись ли мы со времени последнего вычисления к северу или к югу и на сколько именно. Общее настроение на корабле существенным образом и зависело от объявленных результатов.

«Кроме того, в определенные промежутки времени необходимо было производить в этих неведомых до сих пор областях наблюдения над земным магнетизмом. Магнетические наблюдения велись в течение первой зимы в особой, приспособленной для этой цели палатке, которую раскинули на льду. В следующую же зиму нашли более целесообразным и удобным сбить большую хижину из снегу».

Иогансен у анемометра. Фотография 1894 г.

«У корабельного врача дела было меньше. Долгое время он напрасно искал себе практики и, наконец, потеряв надежду найти пациентов среди людей, обратился к собакам. Каждый месяц он, однако, производил научные наблюдения и над людьми, состоявшие во взвешивание всех участников экспедиции и в исследовании взятых у них проб крови. Результатов этих наблюдений также ожидали всегда с живейшим интересом: каждый думал судить на основании их о том, когда именно предстоит ему стать жертвой скорбута».

«Затем, к производившимся научным исследованиям надо еще причислить определение температуры воды (на различной глубине) и содержания в последней соли, собирание и исследование животных и растительных организмов, водящихся в этих полярных водах, определение степени электризации воздуха, исследование образования и структуры льда, измерение температуры льда в различных его слоях, исследование морских течений подо льдом и пр. и пр. Этого рода работы лежали, главным образом, на мне. Кроме того, производились постоянные наблюдения над северным сиянием. Сначала занимался этим я, а затем доктор Блессинг. Ему же, покидая «Фрам», поручил я ведение остальных лежавших на мне научных наблюдений. Не менее существенную часть наших научных занятий составлял и постоянный промер глубины и добывание образцов пород, слагающих дно морское. Работа эта, когда глубина оказывалась очень значительной, оказывалась нелегкой и требовала участия всех наличных сил экипажа и большой затраты времени».

«Дни на корабле проходили более или менее однообразно; стоит описать один, чтобы дать понятие о всех остальных».

Скотт-Гансен и Иогансен. Проверка барометров в салоне. Фотография

«Вставали все в 8 часов утра и первым долгом завтракали. Завтрак состоял из хлеба (ржаного и пшеничного), масла, сыру разных сортов, говядины или баранины, копченого языка или ветчины, тресковой икры, анчоусного масла и овсяных или английских корабельных сухарей, апельсинной пастилы или желе. Свежий хлеб пекли три раза в неделю; часто пекли также разные печенья или пирожные. Пили за завтраком вначале один день кофе, другой шоколад; потом стали чередовать так: два раза в неделю кофе, два раза чай и три раза шоколад».

«После завтрака один из нас шел взглянуть на собак, дать им корму — по полтрески или паре собачьих сухарей на каждую — выпустить их погулять или что там еще. Остальные люди шли каждый к своему делу. Каждый из экипажа по очереди отбывал недельное дежурство в кухне, помогая повару мыть посуду, накрывать на стол и прислуживать за столом. Самому повару тотчас после завтрака приходилось заняться приготовлением обеда, который заказывался тут же, если не был заказан с вечера. Некоторые из нас охотно предпринимали прогулку по льду, чтобы проветриться и сделать наблюдения над состоянием льда, напором его и проч. К часу дня все опять собирались за обеденным столом. Обед обыкновенно состоял из трех блюд: супа, мясного блюда и сладкого, а иногда и только из рыбы и мяса. Мясное блюдо всегда подавалось с картофелем, зеленью или макаронами. Я думаю, что все были довольны столом. Вряд ли у кого он был лучше и дома, а у многих из участников экспедиции даже наверное был хуже. Зато мы и смотрели упитанными поросятами, а кое-кто даже обнаруживал стремление обзавестись двойным подбородком и брюшком. Приправой к обеду обыкновенно служила оживленная беседа и домашнее пиво. После обеда, любители куренья, сытые, довольные, отправлялись в кухню, которая служила «курилкой». В салоне курить разрешалось лишь в особо торжественных случаях. В кухне же можно было дымить вволю, языки развязывались, раздавался говор, смех, иногда и горячий спор. Затем, большинство пользовалось случаем немножко прикурнуть. Остальное время до 6 ч вечера каждый опять занимался своим делом, а в 6 часов все собирались к ужину, и трудовой день считался оконченным. Ужин состоял почти из тех же блюд, как и завтрак, с того лишь разницей, что по вечерам мы всегда пили чай. После ужина курильщики опять шли в кухню, а салон превращался в тихий читальный зал. Ценною библиотекою, которою щедро снабдили нас издатели и друзья, мы пользовались очень усердно. Если бы благородные жертвователи видели эти. наши вечерние собрания в салоне, когда мы сидели вокруг стола, уткнувшись носами в книги и иллюстрированные издания, если бы знали, как мы дорожили этими безмолвными спутниками, они бы наверно почувствовали себя вознагражденными сознанием, что сделали доброе дело, превратили наш «Фрам» в оазис среди безграничной ледяной пустыни. Часов около 7½ или 8 на сцену выступали карты и другия игры, которые и затягивались иногда до полуночи. Бывало, что одновременно кто нибудь брался за орган, заставляя его исполнять лучшие нумера из нашего великолепного репертуара, или Иогансен играл нам на своей гармонике какую нибудь красивую вещицу. Только после полуночи все, кроме очередного вахтенного, расходились по койкам. Вахтенные сменялись ночью каждый час, а весь труд их сводился к внесению отметок в корабельный журнал, да еще, пожалуй, к высматриванью нет ли где вблизи медведя, если собаки подымали лай. Через каждые три часа, а то и через час вахтенным приходилось, впрочем, подыматься на верх в бочку или спускаться на лед для метеорологических наблюдений».

«В общем, я думаю, можно сказать, что время у нас проходило хорошо, и мы чувствовали себя бесспорно отлично, ведя поневоле такую правильную, размеренную жизнь». — Устроив по возможности удобное и уютное существование себе, члены экспедиции позаботились и о собаках. До сих пор бедные животные вели в сущности невеселую жизнь. С самого своего вступления на палубу «Фрама» в Хабарове они постоянно оставались на привязи, часто терпели жестокую качку, страдали от морской болезни, принимали холодные души волн и жалобно выли, так как короткая веревка приковывала их к месту и душила. 28 сентября их в первый раз пустили побегать на свободе по льду, в они просто ошалели от радости. Затем, их устроили на льду, посадив на длинные привязи, дававшие им достаточный простор движений; кроме того, им часто стали предоставлять полную свободу, брать с собой на экскурсии, на охоту. Собаки вообще очень любили общество людей и выражали бурную радость, когда их приходили проведать или брали с собою гулять.

Взвешивание молодцов «Фрама». Рис. А. Блока

30-го сентября членам экспедиции выпал на долю нелегкий день. Положение судна оказывалось не особенно благоприятным на случай напора льдов: огромную льдину, к которой причалил «Фрам» левым бортом, выперло кверху, один ее край приподнялся над судном, и, в случае натиска льда, глыба эта угрожала обрушиться прямо на корму. Решено было оттащить судно назад. Но это потребовало больших трудов и хлопот. Пришлось разбивать и расчищать лед вокруг судна топорами, ломами и баграми; затем в некотором расстоянии за кормой укрепили во льду два мертвых якоря, и с помощью цепных канатов, разных блоков и ворота вершок за вершком протаскивали судно сквозь густой слой застывающего «сала». Хорошо еще, что мороз был не особенно силен: −12,6°C. Передохнув день (1 октября было воскресенье), экипаж «Фрама» продолжал свою трудную работу, и ему удалось таки обеспечить судну удобное и безопасное ложе во льдах. Забавно, что «Фрам», когда засел во льдах, повернулся носом к югу, и к северу несся затем уже все время кормой вперед!

Этот же день отмечен был еще одним событием — схваткой с медведем.

«После обеда — пишет Нансен — Свердруп, Юль и я сидели в рулевой рубке, суча веревки для лота, вдруг прибегает Педер (Гендриксен) с криком: — Медведь! Медведь! — Я схватил ружье и выскочил из дверей.

— Где же он?

— На льду около палатки, направо. Прямо на наших пошел! «В самом деле, большой, желтоватый медведь обнюхивал палатку, а Гансен, Блессинг и Иогансен со всех ног бежали к судну. Я спрыгнул на лед и пустился к палатке. Оступался, падал, снова вскакивал и бежал. Медведь тем временем покончил с обнюхиваньем, нашел, вероятно, что железный заступ, лом, топор, колышки и парусина палатки слишком тяжелые блюда даже для медвежьего желудка и пустился за беглецами. Вдруг он заметил меня и озадаченно остановился. «Что, мол, это за козявка?» Я подошел к нему на хороший выстрел, а он все стоял и таращился на меня в упор. Наконец, он слегка повернул голову, и я всадил ему пулю в шею. Он, как сноп, свалился на лед. Я было отвязал нескольких собак, чтобы сделать попытку приучить их к охоте на медведя, но оне обнаружили полную несостоятельность. «Квик»⁴ — наша надежда и утешение вся ощетинилась, поджала хвост, и даже к убитому зверю подходила с крайнею медлительностью и осторожностью. Нечего сказать, утешительно!»

Собачий лагерь. Рисунок Г. Эгедиуса с фотографии

«А с товарищами, которые первые свели знакомство с этим медведем, дело было так. Гансен начал устанавливать на льду в некотором расстоянии справа от судна обсервационную палатку. После обеда он взял себе на подмогу Блессинга и Иогансена. В самый разгар работы они вдруг увидали не далеко от «Фрама» медведя. — Смирно! Не спугнуть бы его! — сказал Гансен. — Да, да! — И вот, они притаились, присев на корточках. — А лучше, пожалуй, все-таки прокрасться к судну, предупредить их там! — предложил Блессинг. — Ладно! — прошептал Гансен, и Блессинг на цыпочках чтоб не спугнуть зверя, стал пробираться к кораблю. Но Мишка уже увидал молодцов около палатки и пошел себе прямо на них, потягивая носом. Тогда Гансен перестал опасаться спугнуть зверя. А тот успел заметить Блессинга, легкими стопами кравшегося к судну, и повернул на него. Тут и Блессинг успокоился за состояние нервов медведя, остановился было в раздумье, но живо решил, что в сущности спокойнее держаться втроем, чем одному, и пустился назад к товарищам куда быстрее, чем уходил от них. Медведь тоже изменил курс, рысью направившись к палатке. Положение вещей показалось Гансену несколько сомнительным, и он счел своевременным прибегнуть к средству, вычитанному им в какой-то книге: встал во весь рост, замахал руками и заорал во всю глотку. Остальные дружно поддержали его. Но медведь невозмутимо продолжал свой путь. Положение становилось критическим. Молодцы поспешили схватиться за оружие: Гансен вооружился ломом, Иогансен топором, а Блессингу ничего не осталось. И вот, они, крича изо всех сил: Медведь, медведь! — припустились со всех ног к судну. Медведь же продолжал стремиться к палатке и, только исследовав ее, пустился вдогонку за беглецами».

«Это оказался тощий самец. В желудке у него не нашлось ничего, кроме клочка оберточной бумаги со штемпелем «Люткен и Мон». Кто нибудь из нас, воспользовавшись этой бумагой, бросил ее где-нибудь на льду».

«С этих пор редко кто из членов экспедиции осмеливался отходить от судна, не вооружась с головы до ног».

«Среда 4 октября. Сегодня и вчера норд-вест. Температура вчера −16°C, а сегодня −14°C. Я весь день провозился с лотом и храпцами⁵. Получилось почти 800 сажень глубины. Добытые со дна образцы почвы показали, что верхний слой из серой глины, 10—11 см. толщиной, а нижний из бурой глины или ила. Довольно замечательно, что температура воды у самого дна равнялась +0,18°C, а 75-ю саженями выше −0,4°C. Вот тебе и мелководный полярный бассейн, и ледяная вода в нем! Все эти предположения рассыпались прахом!»

В тот же день после обеда лед позади «Фрама» начал трескаться, и вечером замечался некоторый напор льда. В течение следующих дней мороз все крепчал, и напор льдов становился все заметней; к северу от «Фрама» льдины так и громоздились одна на другую. Упорные же северный и северо-восточный ветры преподнесли членам экспедиции очень неприятный сюрприз, снеся «Фрам» с достигнутой уже широты опять к югу до 78°35′. Некоторым утешением служило лишь то обстоятельство, что судно в то же время передвинулось к востоку: тут уж ветер был ни причем, и следовательно течение существовало.

Доставка медведя на корабль

9 октября промер показал очень незначительную глубину: 145 метров. Затем в тот же день обнаружилось движение судна опять к северу и произошел первый сильный напор льда. После обеда, когда все сидели в салоне за мирной беседой, послышался вдруг оглушительный треск, и «Фрам» дрогнул. Все кинулись на палубу: лед так и напирал на судно, но последнее показало себя, — льдинам приходилось таки подлезать под него и выпирать его наверх. «Фрам» плавно, медленно приподымался. Напор продолжался до вечера, и временами бывал так силен, что «Фрам» зараз выпирало на несколько футов кверху. Но тогда уж сам лед не выдерживал, судно проламывало его своей тяжестью и опускалось. Вечером напор прекратился, и судно очутилось в большой открытой полынье. Пришлось поторопиться причалить к прежней льдине, чтобы корабль не снесло куда нибудь в сторону.

В следующие дни движение льдов продолжалось, и временами «Фраму» приходилось выдерживать настоящий штурм. Вот как описывает эту борьбу судна со льдом сам Нансен.

«Сначала слышится какой-то треск и стон вдоль боковых стен судна. Дальше — больше, сильней; слышатся всевозможные звуки: то как будто жалобные дискантовые стоны, то глухое рычанье, рокот, скрип... Вдруг раздается треск, и корабль выпирает наверх. Звуки все растут... это уж как будто целая органная фуга. Судно дрожит, сотрясается и выпирается толчками или плавно приподнимается кверху. То-то славно сидеть и прислушиваться ко всему этому, сознавая, что «Фрам» наш достаточно крепок. Другия суда давно были бы раздавлены. Лед давит на стенки корабля, льдины трескаются, дробятся, громоздятся одна на другую, но тяжелый неуязвимый корпус судна все-таки заставляв их скользить вниз под бока и киль, и мы лежим, как в постели. Скоро шум начинает затихать, судно снова опускается в свое старое ложе и наступает прежняя тишина».

Промер глубины в 1900 саженей. Фотография

12 октября «Фрам» вместе с льдиной, к которой он причалил, понесло по громадной полынье, тянувшейся к северу насколько хватал из бочки глаз, вооруженный небольшим морским биноклем. Нансен был в нерешимости, что предпринять. Не готовиться ли опять к плаванью? Но машина была уже почти разобрана, и не так-то скоро было собрать ее вновь. Решили выждать немножко. Погода стояла ясная, солнечная; дул свежий северный ветер, и судно несло к югу. Глубина оказалась 90 метров. На глубине 50 метров Нансен наловил Мурреевой шелковой сетью много мелких рачков (copepoder, ostracoder, amphipoder и пр.) и одного арктического червячка (spadella), который свободно плавает в море. Рыбы же наловить никак не удавалось из за постоянного движения и громожденья льда, и это очень досадовало Нансена, рассчитывавшего найти здесь много интересных экземпляров. Замечалась фосфоресценция (свечение) моря.

13 октября лед опять стал сильно напирать на судно. Особенно страшный напор выдержало оно около 5 часов утра. Льдина, на которой находился собачий лагерь, треснула надвое, а кругом судна вставали и громоздились друг на друга огромные льдины. Весь экипаж был вызван наверх. Один якорь пропал, так как пришлось перерубить державший его проволочный линь, на который обрушился лед. Немного погодя, лед снова подался, и несколько кусков раздробленной «собачьей» льдины стали уплывать с воющими собаками. Устроили настоящую облаву, и кое-как удалось спасти всех животных. Через день их перевели опять на судно, тем более, что на льду они оказались в небезопасности и от медведей.

В полдень 13 октября, по окончании страшного напора льда, «Фрам» снова очутился в открытой воде, и темное небо впереди вновь указывало, что вода эта тянется далеко к северу. Нансен и отдал приказание вновь собрать машину. Ему хотелось пройти на север, посмотреть, что же это означает. «Мне казалось вероятным», — пишет он — «что именно там находился водораздел между течением, несшим плавучий лед с «Жанеттой» и течением, сносившим нас теперь к югу. Или, быть может, там земля?»

Запись Нансена, помеченная тем же числом, содержит также интересные сообщения о напоре льда и его причинах.

«Ясно, что напор льда здесь в связи с приливом и отливом или, быть может, зависит от них. За это говорит периодичность явления. Напор происходит дважды в сутки, в определенное время: около 4-5-6 часов утра и почти в то же время после обеда. В промежутки мы почти всегда оказываемся в открытой полынье. То, что теперь именно напор особенно силен, зависит, по-видимому от прилива;

9-го у нас как раз было новолуние, и в этот же день был первый напор. В тот день мы ощутили его после полудня, но затем он с каждым днем начинался позже, и теперь бывает около 8 ч. вечера».

«Мысль, что напор льдов зависит в значительной степени от прилива и отлива, уже не раз высказывалась многими полярными путешественниками. Нам во время несения «Фрама» льдами более, чем кому либо, представлялась возможность проследить это явление, и на основании нашего опыта можно считать несомненным, что прилив и отлив — главным же образом первый — вызывают движение и нагромождение льдов на больших пространствах, причем в особенно сильной степени это наблюдается во время прилива в новолуние и — хотя несколько слабее — в полнолуние. В промежутки напор льда обыкновенно бывает незначительным или и вовсе незаметным. Но такая зависимость напора льда от прилива и отлива наблюдалась не все время в течение нашей экспедиции, а главным образом в первую осень, когда мы находились вблизи открытого моря, лежащего к северу от Сибири, и в последний год, когда «Фрам» приближался к открытому Атлантическому океану. Внутри же полярного бассейна труднее было удостовериться в этой зависимости. Напор льда повторяется там не с такою правильностью и существенно зависит от ветров и связанного с ними движения ледяных масс. Положим, что несметные массы льда, несущияся в известном направлении, встретят вдруг на своем пути препятствие — например остановившиеся массы плавучего льда или гонимые встречным ветром в противоположную сторону, легко представить себе, что́ в таком случае должно произойти: сильнейшее взаимное давление и борьба ледяных масс».

«Подобная борьба представляет бесспорно величественное зрелище. Чувствуешь, как будто стоишь лицом к лицу с великанами, и. не диво, что робкие люди бывают подавлены этой картиной и готовы думать, что никто не может устоять против льдов. Когда напор начинается в серьез, кажется, что на всей земной поверхности не может остаться местечка, которое бы не дрогнуло, не заколебалось бы. Сначала послышится громовой удар, словно отзвук далекого землетрясения в этой великой пустыне, потом громовые раскаты посыплются со всех сторон, начнут приближаться, будя эхо в безмолвном ледяном мире... Это великаны природы пробуждаются к битве! Лед трескается повсюду, начинает ворочаться... еще минута, и вокруг наступает полный хаос. В воздухе свист, вой и грохот, лед дрожит и трещит у тебя под ногами, в полумраке видно, как льдины дробятся, громоздятся в настоящие горы и надвигаются на тебя все ближе и ближе. Льдины мощностью в 10-12-15 фут. ломаются в куски, вскидываются одна на другую, словно мячики, вот-вот подкатятся к тебе... Надо спасаться, бежать от них! Но тут прямо перед тобой разверзается черная пропасть, где бежит вода. Бросаешься в другую сторону, но сквозь мрак видишь, что перед тобой встает новое ледяное нагромождение. Кидаешься в третью — то же самое. Грохот и гул, словно тебя со всех сторон окружают гигантские водопады, треск и раскаты точно от пушечной пальбы. Магический круг около тебя все суживается, льдина, на которой ты стоишь, становится все меньше и меньше, через нее перекатываются волны... Одно спасение перепрыгивать через катящияся ледяные глыбы, пока не очутишься по ту сторону полосы ледяных нагромождений. Но вот, напор стихает, грохот ослабевает и понемногу замирает вдали».

«И так идет на далеком севере месяц за месяцем, год за годом. Лед трескается и громоздится в различных местах и направлениях. Если бы взглянуть на эту ледяную пустыню с высоты птичьего полета, она представилась бы словно накрытою рыболовною сетью, в которой петли изображаются ледяными нагромождениями — торосами. С первого взгляда эти нагромождения покажутся разбросанными как попало, но при более внимательном изучении их, мне показалось, что они, большею частью, идут на перерез линии напора, вызвавшего их».

Нагромождение льда близ «Фрама». Фотография

«В сообщениях полярных путешественников часто говорится о ледяных нагромождениях или торосах, достигающих высоты 50 ф. Это басни. Такие фантастические описания вызваны, должно быть, тем, что путешественники эти не измеряли высоты ледяных нагромождений. В течение всей нашей экспедиции я только один раз видел торос выше 23 ф.; к сожалению, я не имел случая измерить его, но имею все основания предполагать, что он был разве немногим ниже 30 ф. Самые высокие торосы, которые мне случалось измерять — а я измерял их много — имели от 18 до 23 фт. высоты. Ледяное же нагромождение свыше 25 ф. высоты приходится уже считать исключением».

14 октября машина «Фрама» была приведена в порядок, руль поставлен, а 15-го «Фрам» даже держался под парами, чтобы двинуться к северу, как только лед вскроется в серьез. Но лед снова плотно сомкнулся, и «Фрам» несколько раз опять оказывался в жесточайших тисках. Открытая рода на севере совершенно исчезла. Пришлось снова возложить все упования на движение льдов.

В четверг 19 октября Нансен в первый раз попытался поездить на собаках, и нельзя сказать, чтобы опыт вышел блестящим. С трудом удалось запрячь собак в сани; затем Нансен уселся и прикрикнул на свой собачий шестерик. Тот подхватил и понес отлично, но скоро на пути встали торосы, и пришлось повернуть обратно. Едва же Нансен повернул собак, как оне стремглав понеслись прямо к судну и принялись носиться взад и вперед вдоль его бортов, от одной мусорной кучи к другой. Как ни нахлестывал их Нансен кнутом, как ни кричал, ничто не помогало. Он пытался затягивать возжи, но тогда собаки опрокидывали санки, вываливали возницу и волочили его за собой по льду то на спине, то на животе, то на боку. Хорошо, что он был в брюках из гладкой тюленьей кожи, отлично скользящей по льду. Наконец, ему удалось направить собак куда хотелось. Проехав порядочный конец, он остановил их передохнуть, но как только затем шевельнулся, собаки снова помчались назад по той же дороге. Все попытки повернуть оканчивались полной неудачей. Возница вдоволь навалялся по снегу, потерял сиденье из саней, кнут, шапку и рукавицы. — «Таков был мой первый опыт самостоятельной езды на собаках, и не скажу, чтобы я имел основания гордиться им!» — заключает Нансен свое описание.

Первая попытка Нансена покататься на собаках. Рисунок А. Блока

23 октября, наконец, ветер переменился, и члены экспедиции вздохнули полегче. Их перестало нести к югу, и «Фрам» опять начал подвигаться к северу. Напоры льда периодически повторялись. В четверг 26 октября была торжественно отпразднована первая годовщина «Фрама». Измерения в этот день показали 100 метр, глубины. Корабль подвигался быстро и прямо на север, так что экспедиция могла отпраздновать этот вдвойне торжественный день, — предстояло также распроститься с солнцем на всю долгую полярную ночь — со спокойной и радостной душой. Торжество началось стрельбой в цель на призы. За завтраком уплетали горячие булки и яблочный пирог; обед состоял из четырех блюд; за ужином пили пунш — из лимонного сока с земляничным вареньем — и с большой торжественностью, ко всеобщему веселью, раздавали призы за утреннюю стрельбу. Каждый участник получил вместе с призом аттестат, в большинстве случаев, остроумно составленный Блесингом. Первый приз достался Якобсену; это была звезда из бересты на белой полотняной ленте для ношения на шее. Последний приз — зеркальце, в котором владелец мог созерцать свое посрамленное величие, получил Бентсен, кстати, и не стрелявший вовсе.

27 октября после полудня члены экспедиции были поражены ярким голубовато-белым светом, вдруг озарившим окрестность. Оказалось, что пролетел большой метеор, уже второй, замеченный во время экспедиции.

С этого дня началась для членов экспедиции первая полярная ночь, озаряемая лишь светом луны, звезд и северного сияния с неба, да электричества с «Фрама». Последний свет являлся настоящим благодеянием для экспедиции, заменяя хотя отчасти солнечный. К сожалению, им можно было пользоваться лишь при условии ветра, — в безветрие ветряной двигатель динамо-машины бездействовал, и приходилось довольствоваться тусклым керосиновым освещением. Хорошо, что полное безветрие бывало не часто.

В дневнике Нансена находим следующее поэтическое описание полярной ночи.

«5 ноября. — Опять воскресенье. Как дни бегут! Я работаю: читаю: размышляю; мечтаю. Наигрываю на органе. Иду прогуляться по льду в темноте. Низко на самом краю горизонта, на юго-западе брезжит отражение солнца — густо-красное, словно насыщенное кровью, словно затаившее в себе зародыши всех страстных желаний жизни, далекой, как сказочная страна детских грез.. Выше оттенок смягчается, переходит в оранжевый, дальше в зеленовато-голубой и, наконец, впадает в густую, усеянную звездами синеву, уходя с нею словно в глубокую загадку жизни, в безграничный простор, не знающий зари. На самом севере слабо вспыхивают дуги северного сияния, дрожат и трепещут, как только еще пробуждающаяся страсть, чтобы вдруг, словно по мановению волшебного жезла, прорваться сквозь глубокую синеву неба целыми снопами ослепительных лучей!.. Вечное движение, вечная смена красок-настроений, как в душе человеческой! Я могу сидеть и смотреть, смотреть без конца. Взор так и впивается в это сказочное горнило там на западе... Тонкий, бледный серебряный серп луны купает свой нижний острый край в крови... Душа уносится по этому морю красок далеко, к солнцу».

А вот еще два описания северного сияния, которым так часто приходилось любоваться «молодцам Фрама».

Вечером 28 ноября, Нансен в мрачном настроении, удрученный тем, что судно опять несло к югу, вышел на палубу и — остановился, как вкопанный. Вот оно где, сверхъестественное в природе! Северное сияние, необычайной силы и красоты, сверкало на небе всеми цветами радуги. Редко, а то и никогда не видал я такой интенсивности красок. Сначала преобладал желтый цвет, потом он перешел в зеленый, а под конец загорелся ослепительным пурпуровым цветом внутренний край дуги у самого основания лучей, и скоро этот цвет разлился по всей дуге. На западном горизонте вдруг взвилась огненная змея, разгораясь все сильнее и сильнее по мере того, как росла кверху... Вот она разделилась на три. Сначала все три отливали разноцветными огнями, но затем цвета разделились. Самая южная из змей стала почти рубиновой с желтым отливом, средняя совсем желтой, а северная скорее бледно-зеленой. Все три перешли за зенит. Снопы лучей струились вдоль тела змей, как волны, гонимые бурей, поднявшейся в эфире, колыхались, извивались, разгорались, меркли.. Я был одет легко, и холод пронизывал меня насквозь, но я не мог оторваться от этого чудного зрелища до самого конца, когда уже только одна слабо тлеющая огненная змея на краю горизонта, на западе, указывала откуда началось явление. Позже я опять вышел на палубу. Волны света отхлынули к северу и перекинулись неполными дугами над северным краем неба. Вот где простор для тех, кто ищет мистического в природе!»

Корона северного сияния. Эскиз 22 октября 1894 г.

Северное сияние, виденное Нансеном вечером 8-го декабря, почти не уступало первому. «Сверкающие, разноцветные витые колонны, крутясь и извиваясь, пересекали небо и на юге и на севере. Лучи горели чистейшими, как бы кристаллизированными цветами радуги, среди которых особенно выделялись красновато-фиолетовый или карминовый и ярко-зеленый. Большею частью лучи, составлявшие дугу, были красного цвета у основания, а выше становились сверкающе-зеленого и, наконец, темно-голубого или фиолетового, который сливался с синевой неба. Некоторые же лучи в одной и той же дуге меняли свою окраску, становясь то ярко-красными, то ярко-зелеными, колебались и вспыхивали, словно раздуваемые бурею. Эта ослепительная игра красок превосходила всякие мечтания. Порой явление достигало такой мощи, что просто дух захватывало; казалось, что вот-вот еще немножко, и что нибудь случится — небо что ли рухнет?.. Но как раз в минуту сильнейшего напряжения, все вдруг быстро, точно по ступенькам, скатывалось вниз, смешивалось и исчезало. Эти неожиданные скачки в развертывающемся перед вами огненном зрелище крайне недраматичны, но совершаются с такой поразительной смелостью, что нельзя претендовать. Перед вами как будто играет великий мастер, в совершенстве владеющий своим инструментом. То он только слегка, как бы шаля, водит смычком по струнам, то несколькими ударами смычка достигает величайшей силы пафоса, затем вдруг одним ударом переходят в другой тон — легкий, буднично-лирический, и опять двумя-тремя волшебными, манящими тонами уносит вас в мир высокой трагедии. Порой кажется, что он издевается, смеется над вами! Мороз в 34°, 35° гонит вас в каюту, вы уже делаете шаг, но — тут вдруг опять начинается такая божественная музыка красок, что вы остаетесь, пока у вас не подмерзнут и нос и уши. Кончается все бурным фейерверком... Все небо пылает так, что кажется вот-вот займется пожаром самый лед!»

Кроме подобных чудных картин природы вносили разнообразие и оживление в монотонную жизнь «молодцов Фрама» визиты лисиц, медведей и охота на них. Медведи в поисках пищи в это голодное зимнее время становились иногда крайне дерзки, забирались по ночам на самое судно и таскали с палубы собак, а 13 декабря медведь даже напал на человека. Педер Гендриксен и Могстад, не взяв с собой никакого оружия, спустились на лед поискать трех пропавших за ночь собак и наткнулись на медведя, который, поживившись собаками ночью, пробирался к судну за новой добычей. Молодцы пустились на утек, при чем Могстаду было легче спастись, так как он лучше знал дорогу и был обут в комаги. Педер же был в знаменитых «Свердруповских» сапогах из парусины на толстейших деревянных подошвах и едва мог двигаться по неровному, скользкому льду. Почти у самого судна медведь чуть и не сцапал его. К счастью, Педер не потерялся — ткнул зверя в морду зажженным фонарем, бывшим у него в руках. Медведь озадаченно присел на задние лапы, а Педер давай Бог ноги. Медведь за ним, но по дороге был отвлечен собакой, и Педер, еле пыхтя, но целый и невредимый, взобрался на судно. Нансен, занимавшийся у себя в каюте, услыхав отчаянный крик Педера у люка: «Идите скорей с ружьями!» выскочил в салон, и в ту же минуту туда ворвался Педер с криком: «Ружье! Ружье! Медведь цапнул меня в бок!» Слыша голос Педера, Нансен мог только радоваться: очевидно с ним не произошло особого несчастья, если он еще в состоянии был так голосить. Нансен схватил ружье, Якобсен другое, сам Педер третье, и все трое кинулись наверх. У правого борта раздавались крики людей, а со льда доносился отчаянный лай. На беду ружья у первых двух не были в «боевой готовности», и впотьмах, да впопыхах дело никак не хотело сладиться. Ружье же Педера, по обыкновению, слишком щедро смазанное вазелином, раз за разом давало осечку. Педер отчаянны голосом вопил по адресу других: «Стреляйте, да стреляйте же!», те возились со своими ружьями, Могстад, успевший расстрелять все патроны, только размахивал ружьем и тоже кричал, а Гансен застрял в дверях рулевой рубки, куда кинулся за патронами: дверь нельзя было растворить, как следует, из-за конуры «Квик», притисну-той к двери чуть не вплотную. Медведь же в это время подмял под себя собаку и готовился ее съесть! Наконец, прибежал Иогансен и выстрелил в медведя. Тот зарычал и выпустил собаку. Но понадобилось еще три выстрела Иогансена, да четвертый Нансена, наконец, сладившего с ружьем, чтобы доконать зверя. Он оказался только годовиком, а наделал столько хлопот, и трех собак как не бывало!

Педер и медведь. Рис. Г. Эгедиуса

Тот же день 13 декабря был отмечен еще одним событием: «Квик принесла 13 щенят, по одному на каждого члена экспедиции. Пятерых щенков убили, а остальных оставили матери вскармливать.»

Против медвежьих визитов решено было принять серьезные меры: Свердруп с «кузнецом Ларсом» смастерили капкан. Но первый же медведь доказал, что звери не так-то глупы. 22 декабря Гендриксен, Могстад, Бентсен и Свердруп увидали с палубы медведя, подходившего к капкану. Зверь, видимо, любопытствовал узнать, что это за штука, три раза вставал на дыбы и тщательно рассматривал устройство, опираясь передними лапами о столбы капкана, обнюхивал сало, подвешенное посредине, и озирался по сторонам. Потом, осторожно опустился на четверинки, прошелся вдоль проволочного линя, которым капкан был прикреплен к торосу, обнюхал его, точно желая убедиться все ли прилажено, как следует, и потом — трух-трух поплелся своей дорогой, махнув лапой на всю эту затею! Когда он подошел к судну, его застрелили. Но стрелков было четверо, а когда стали снимать с медведя шкуру, она оказалась пробитой всего одной пулей, и вот начался оживленный спор — чья же была эта счастливая пуля, не прекращавшийся, как свидетельствует Нансен, в течение всей экспедиции.

Первое Рождество во льдах было встречено как нельзя более торжественно. Обед и ужин не оставляли желать лучшего, после ужина подали пунш и сигары — в торжественные дни разрешалось курить в салоне — и розданы были подарки «на елку» от матери и невесты Скотт-Гансена. Каждый член экспедиции получил по какой нибудь вещице от той и от другой, и «трогательно было видеть» — пишет Нансен — «с какой детской радостью каждый принимал свои подарки — трубку, ножик, или какую нибудь игрушку. Ведь, это была как бы весточка с родины!» — Вечер закончился веселой болтовней, чтением «Фрамсьо» — иллюстрированной юмористической газеты, издаваемой Блессингом, пением и музыкой.

Медведь у капкана. Рис. Г. Эгедиуса

«Фрам» находился в сочельник под 79°11′ с. ш.

Новый год «молодцы Фрама» встретили так же торжественно и весело. Нансен в великий момент расставания со старым годом сказал небольшую речь, в которой напомнил товарищам обо всем хорошем, что дал им этот год, выразил надежду, что и новый будет не хуже, и поблагодарил товарищей за дружную и хорошую совместную жизнь.

В самом деле, жизнь на «Фраме» складывалась отлично, если судить по заметке в дневнике Нансена, написанной за три дня до наступления нового года.

Лунное сияние. Фотография

«Мне почти совестно за ту жизнь, которую мы ведём. Мы знать не знаем никаких из тех описываемых черными красками страданий, которые считаются неизбежными в тягостной полярной экспедиции. Нам не о чем будет и писать, когда мы вернемся домой! О товарищах моих, как и о себе самом, я могу сказать одно: все мы смотрим здоровыми, сытыми, упитанными. Ни одной традиционной бледной, изможденной физиономии. Ни следа упадка духа. Послушал бы кто смех, раздающийся у нас в салоне, поглядел, как мы «режемся в карты!» Да и откуда у нас взяться обычным болезням? Едим отлично, вкусно, досыта, притом пища настолько разнообразная, что не приелась бы даже самому привередливому человеку. Одежда у нас тоже прекрасная, жилище тоже, воздух, благодаря образцовой вентиляции, тоже. И движения на вольном воздухе сколько душе угодно. Работой мы себя не надрываем; хорошего разнообразного чтения и развлечений у нас вдоволь: к нашим услугам и. карты, и шахматы, и домино, и хальма, и музыка, и беседа. Как тут не чувствовать себя хорошо? Я часто и слышу от окружающих выражения полного довольства и благополучия. Весь же секрет — в установлении разумного образа жизни и, в особенности, в обеспечении хорошего питания. Еще, я думаю, благоприятно влияет на нас то, что мы живем тесной истинно товарищеской жизнью. У нас все — и работа и веселье — общее. Насколько я знаю, это первый опыт в таком роде, и он заслуживает быть рекомендованным впредь».

Надо, впрочем, принять во внимание, что вышеприведенная выдержка из дневника главы экспедиции, написана в минуту особенного равновесия душевного, в самый разгар рождественского благодушие и, главное, под влиянием только перечитанного Нансеном описания страданий злополучной, плохо снаряженной экспедиции Кэна (1853—1855 г.). А то из того же дневника видно, что на долю «молодцов Фрама» выпадало и не мало томительных, тяжелых часов, упорного труда, борьбы и опасностей всякого рода, даже смертельных. Но, разумеется, весь этот труд и борьба были значительно облегчены образцовым снаряжением экспедиции, организатор которой в буквальном смысле слова предусмотрел все до последней мелочи, позаботился обо всем, что могло сделать жизнь во льдах здоровою и приятною. Сделанный же им выбор спутников довершил дело: более разумного и счастливого выбора нельзя было бы представить себе. Каждый из членов экспедиции нес свои обязанности с самым примерным усердием и любовью к делу, при которых только и возможен успех. Зоркий глаз Нансена безошибочно угадал достойного спутника и товарища даже в таком неиспытанном юноше, каким являлся лейтенант Скотт-Гансен, казавшийся многим слишком юным для столь серьезной и трудной экспедиции. И вот, этот то юноша заставил весь экипаж удивляться своей энергии и удивительной стойкости. Час за часом стоял он на льду, на морозе, в темноте со своими инструментами, наблюдая за колебаниями магнитной стрелки и отсчитывая сквозь лупу мельчайшие подразделения градусов, причем еще приходилось удерживать дыханье, чтобы инструменты не обледенели. Удивительно, что он не отморозил себе рук и ног серьезнее, чем ему случалось.

Не отставал от него и его ассистент Иогансен. Нансен в своем дневнике отдает обоим полную справедливость, упоминая кстати, что в описаниях многих полярных экспедиций говорится о невозможности производить наблюдения на открытом воздухе при подобной температуре (свыше 40°C). «Но на наших молодцов нужен, видно, не такой еще мороз и ветер (а ветер дул со скоростью 10—12 метров в секунду) чтобы заставить их отказаться от дела!» — заключает Нансен.

IV

В начале наступившего нового года (1894 г.) «Фрам» опять понесло к югу, но теперь это уже не производило на Нансена и его товарищей прежнего угнетающего впечатления. Нансен был уверен, что это лишь временное, преходящее явление, и что как бы там ни было «Фраму» предстоит совершить тот же путь, какой совершает сибирский лес, пригоняемый к берегам Гренландии. Зато вождем экспедиции все больше и больше овладевало сомнение, что путь этот пролетает вблизи полюса, и у Нансена стал зарождаться новый план: покинуть корабль, взяв с собой одного спутника, всех собак и несколько саней с провиантом, и попытаться достичь полюса пешком, а затем направиться назад через землю Франца-Иосифа, Шпицберген или западную Гренландию. Нансен, впрочем, не думал торопиться с приведением этого плана в осуществление. С 8 января корабль опять стал подвигаться к северу, и 14-го находился уже под 79°19′ с. ш. и 137°31′ вост. долготы. Следовало выждать еще, посмотреть, как станет подвигаться судно летом. Затем, Нансен не решил еще, имел ли он право покинуть товарищей? «Подумать» — пишет он в своем дневнике 15 января — «вдруг, я-то вернусь домой, а они нет? С другой же стороны: для чего же я поехал, как не для того, чтобы исследовать неведомые полярные области? На то, ведь, народ норвежский и жертвовал свои деньги! И поэтому первый и главный мой долг сделать все, что только я в силах, для достижения этой цели или хоть возможного приближения к ней. Я посмотрю; это будет крайним средством».

23 января «Фрам» достиг 79°41′ с. ш.; глубину нельзя было измерить точно, так как спущенный на лине в 240 м длины лот не достал дна. И вот, под такой то широтой, среди плотного льда пустынного моря, глубиною в тысячу футов, в глухую, темную зимнюю пору, экспедиция к крайнему своему изумлению встретила моржа. Убить животное, к досаде экипажа, впрочем, не удалось.

Отражение солнца 16 февраля 1894 г. Эскиз

В конце января «Фраму» пришлось выдержать несколько особенно жестоких схваток со льдом, но, по обыкновению, он вышел полным победителем.

2 февраля на «Фраме» был большой праздник и пир по случаю перехода за 80° с. ш. Развлечением послужило громогласное чтение в салоне всех возражений и предостережений по адресу экспедиции перед ее отправлением в путь; некоторые из них вызывали теперь у членов экспедиции взрывы громкого смеха. «Но оставшиеся дома» — замечает Нансен — «пожалуй, не смеются, если перечитывают теперь все это вновь».

Расположение слоев плавучего льда: a) снег, b) лед. Направо торос

По мере того, как дневной свет прибывал (27 января в полдень уже можно было читать при нем газету) члены экспедиции предпринимали все более и более далекие экскурсии по льду — пешком, на лыжах и на санях, запряженных собаками, которые понемногу объезжались. Пробовали применять и парусные сани. Исследуя окрестности, знакомясь с состоянием льда, и упражняясь в различных способах передвижения по льду, Нансен составлял планы на будущее.

10 февраля впервые после долгой полярной ночи экспедиция увидела отражение солнца в воздушных слоях, но самое солнце должно было в первый раз взойти над горизонтом лишь 20 февраля, когда на «Фраме» и состоялся «большой праздник солнца — без солнца», по выражению Нансена. Горизонт был окутан облаками, и солнца нельзя было видеть, но это не помешало торжеству. Да и было что торжествовать: страшная полярная ночь миновала для членов экспедиции вполне благополучно, не нанеся ни малейшего ущерба их здоровью — физическому и духовному. Морозы, впрочем, не испугались появления солнца и не пошли на убыль, а напротив все крепчали. В марте месяце температура падала до 50 с лишком градусов ниже нуля. Члены экспедиции, однако, и в ус не дули. В жилище у них было тепло, [в салоне, например, бывало +22°C (17,6°R)], а от холодов на открытом воздухе они были защищены легкими, но теплыми шерстяными и меховыми одеждами, самого удобного, целесообразного покроя. В. особенно лютый мороз и ветер надевались еще маски из красной фланели. Случаи легкого отморожения разных частей лица, рук и ног, впрочем, бывали, но объяснялись исключительно неосторожностью самих потерпевших. «Молодцы Фрама» несмотря на громадную разницу температур внутри судна и снаружи, нередко выбегали на палубу или на лед в самых легких одеяниях! По поводу чувствительности человеческой к холоду Нансен пишет:

a) лед над водою, b) лед под водой, c) торосы, d) ледяные глыбы подо льдом

«Удивительно, как изменяется чувствительность! Дома, бывало, ежишься от каких нибудь 20° мороза, даже без ветра. И здесь мне не кажется холоднее, даже когда я выскакиваю наверх неодетый в 50-ти градусный мороз, да еще при ветре. Сидя в теплой комнате, имеешь преувеличенное представление о холоде!»

Для прогулок на лыжах, члены экспедиции обыкновенно облекались в исландские шерстяные фуфайки, суконные панталоны и верхнюю одежду из плотной непроницаемой для ветра бумажной материи. Одежда эта состояла из широчайших шаровар, которые удобно было надевать поверх других, и балахона, вроде самоедского, с капюшоном. Для производства же долгих научных наблюдений на льду приходилось одеваться потеплее, навьючивая на себя еще волчьи шубы.

Наблюдение солнечного затмения в 1894 г. Фотография

14 марта видели еще моржа и опять подивились, каким образом эти животные могут существовать здесь, среди пустынного толстейшего плавучего льда, почти на 80° с. ш.

24 марта в великую субботу на «Фраме» произошло немаловажное событие: в салон был впущен яркий весенний, солнечный свет. Всю зиму иллюминатор оставался ради тепла заваленным снегом, и кроме того был кругом обставлен зимними конурами собак. Теперь снег счистили, самые стекла промыли, а конуры убрали. Весеннее солнце в исходе марта грело днем уже так сильно, что снег у носа «Фрама» начал таять. В воздухе было, однако, не меньше −32°C., но и то после −50° было хорошо, Начало весны не принесло членам экспедиции других радостей кроме света и тепла. Ветер по-прежнему капризничал, и «Фрам» несся то к северу, то опять к югу, так что к апрелю месяцу находился почти на той же сев. широте, как в начале февраля.

Попытка пользоваться парусными санями. Фотография

6 апреля члены экспедиции наблюдали солнечное затмение, которого ожидали с напряженным интересом. «Гансен ночью вычислил, что затмение должно было начаться около 12 часов 56 минут», — пишет Нансен. — «Нужно было хорошенько следить за началом явления, чтобы проверить наши хронометры. Поэтому мы заблаговременно установили приборы — большую подзорную трубу и большой теодолит — и сейчас же взяли солнце под надзор. Гансен, Иогансен и я сменялись у приборов каждые пять минут, по очереди таращась на солнце, высматривая появление тени на западном краю диска, и следя за часами. Так прошло целых два часа, не принеся ничего нового. Но вот, приблизился и столь жадно ожидаемый момент, когда, согласно вычислениям, должно было начаться явление. Гансен как раз сидел перед подзорной трубой, и ему показалось какое-то мерцание на краю солнечного диска, а, 33 секунды спустя, он и Иогансен одновременно воскликнули:— Вот оно! — Часы показывали 12 ч. 56 м. 7,5 секунд. Итак, мы ошиблись только на 7½ секунд. Мы были удовлетворены, — — особенно Гансен — хронометры оказались в порядке. Мало-помалу солнечный свет стал заметно убывать, и мы сошли вниз обедать. Около 2 часов дня затмение достигло наибольшей силы, и исчезновение дневного света заметно сказывалось даже в салоне. После обеда мы наблюдали еще последний момент затмения, когда темный диск луны сошел с края солнечного».

В тот же вечер измерения показали, что «Фрам» достиг 80°15′ с. ш.

8 апреля возле «Фрама» опять появились медведи, которых не видно было целых три месяца. Охота за ними кончилась на этот раз неудачей, хотя двух удалось ранить, и Нансен гонялся на лыжах по их следам чуть не целый день.

Празднование молодцами «Фрама» 17-го мая

29 апреля «Фрам» оказался на 80°42′ с. ш., а 30-го на 80°44′. Погода установилась прекрасная, хотя еще и холодноватая, около −20°C. На корабле началась весенняя уборка; судно было совсем освобождено от зимнего своего одеяния — толстой коры снега и льда, облеплявшей его с боков и поверх палубы. А «молодцы Фрама» могли уже попечься на солнышке; на солнечной стороне около пригреваемых весенним теплом стен судна, ртуть в термометре подымалась выше нуля. Зато для собак в их лохматых тяжелых шубах уже становилось порой слишком жарко; оне бегали, высунув язык, и искали прохлады, зарываясь в сугробы.

В мае погода стала мягче, и ветер дул большею частью попутный, так что в течение мая экспедиция миновала 81°31′ с. ш.

Скотт-Гансен, Нансен, Иогансен, Петтерсен, Амундсен, Нордаль, Бентсен, Юль, Могстад, Гендриксен, Якобсен, Блессинг, Свердруп за ужином

17 мая состоялось небывалое во льдах торжество: экипаж «Фрама» праздновал национальный праздник Норвегии — объявление норвежской конституции. Торжество началось с самого утра. Членов экспедиции разбудили в это утро веселые звуки органа, и к роскошному завтраку все явились украшенные розетками национальных цветов. Даже собачий староста «Великан» удостоился таковой — на хвост. На мачте «Фрама» гордо развевался национальный флаг. Около же 12 ч. утра и при 20° мороза состоялась торжественная процессия.

Впереди шел сам глава экспедиции с «чисто норвежским» флагом на древке гарпуна; за ним капитан Свердруп с вымпелом «Фрама» — трехсаженным куском материи красного цвета, на котором огромными, белыми буквами красовалось, «Фрам». Затем следовали запряженные парой собак сани с музыкантом Иогансеном, исполнявшим на гармонике торжественный марш, и кучером Могстадом. За санями шествовали штурман Якобсен с ружьем и гарпунщик Гендриксен с гарпуном; за ними Амундсен и Нордаль с большим знаменем: на красном поле северный викинг, ломающий копье, а вокруг надпись: «Вперед! Вперед (Fram! Fram), норвежец! Свой корабль в этой области! Все что мы сделаем, сделаем ради Норвегии!» Затем шел доктор с чрезвычайно оригинальным и демонстративным знаменем — фуфайкой, распяленной в плечах палкой и надетой на древко от гарпуна; на груди же фуфайки вышиты были буквы N.А., т. е. «Normal Arbeidsdag» (нормальный, рабочий день). За доктором следовал повар Юль с котлом от «Пейка»⁶ на спине, и замыкал шествие метеоролог Гансен с особого рода знаменем — жестяным листом, поперек которого была протянута красная лента с буквами: Al. St., т. е. Almindelig Stemmeret (всеобщее голосование).

«Фрам» во льдах. Лето. Фотография

Бентсен и Петерсен в процессии не участвовали; они жертвовали собой, стряпая обед для остальных. Процессия, сопровождаемая собаками, торжественно обошла вокруг «Фрама» два раза и направилась к так называемому большому торосу, возле которого было провозглашено «ура» в честь «Фрама». Затем шествие вернулось к судну. Нансен взошел на командорский мостик и держал оттуда приветственную речь родной Норвегии, покрытую девятикратным ура присутствующих и шестью ружейными выстрелами. Результатом было, что несколько собак, перепугавшись, задали стрекача, попрятались между торосами и не показывались в течение нескольких часов. А «молодцы Фрама» отправились в изукрашенный флагами салон обедать. Обед и ужин соответствовали торжественности дня, и общее настроение не оставляло желать лучшего.

С июнем пришло и полярное лето — с туманами, дождями и теплом в 4° и таянием снега и льда на поверхности. Ветер по преимуществу дул южный, и судно подвигалось к северу. К 18 июня оно достигло 81°52′ с. ш., после чего опять началось движение вспять. Во всяком случае в течение весны и начала лета «Фрам» подвинулся к цели больше, чем в течение всей зимы.

«Фрам» летом

Для Нансена, однако, становилось все очевиднее, что «Фрам» не пройдет вблизи полюса и поэтому план санной экспедиции к полюсу стал занимать его все сильнее и сильнее. Постоянно предпринимая экскурсии и в одиночку и с товарищами, то на лыжах, то на санях, Нансен внимательно исследовал свойства льда и испытывал возможность более или менее успешного передвижения по нему. В апреле лед был особенно удобен для беганья на лыжах и езды на санях. Путь стоял отличный, — под влиянием солнечных лучей снег стал гладким, скользким. Кроме того, ветер несколько уравнял торосы, взметая снег и наполняя им углубления между нагромождениями льда. Трещин и полыней тоже оставалось не много, так что можно было нестись на лыжах, или на санях целые версты, не встречая серьезных препятствий. В мае началась перемена. Уже 8 мая ветер сильно взломал лед, и по всем направлениям пошли трещины и полыньи, которые испортили Нансену предпринятую им в этот день экскурсию на санях с собаками. Температура, однако, стояла еще настолько низкая, что полыньи скоро опять замерзли, и путь исправился. Но затем температура понемногу стала подниматься, и число полыней стало прибывать.

20-го мая в дневнике Нансена записано следующее: «Бегал на лыжах утром. Лед сильно потрескался по различным направлениям от непрерывно дувшего в последнюю неделю ветра. Через полыньи перебираться очень трудно, так как оне заполнены мелким разбитым льдом. Сверху же оне часто бывают предательски запорошены снежком. Думаешь перед тобой твердый лед, ткнешь посохом — он и погрузится весь».

Нансен много раз и рисковал попасть в беду во время своих экскурсий; ступит лыжей на такой запорошенный снегом мелкий лед в полынье, тот так и подастся вниз. «Едва-едва выкарабкаешься назад на твердый лед» — пишет Нансен.

Торосы перед правым бортом «Фрама». Фотография 6 июля 1894 г.

В июне путь был сам по себе хорош, но торосы и трещины портили все дело. Затем, чем дальше, тем пошло хуже.

В дневнике Нансена от 13 июня записано следующее: «Лед становится рыхлее с каждым днем. Кругом повсюду большие лужи или целые пруды. Путь окончательно испорчен. Лыжи то и дело проваливаются и попадают в воду. Самый невозможный путь! Не далеко бы мы ушли, если бы пришлось теперь пробираться по льду. Для нас как будто закрылись все пути и выходы; сиди на месте и все тут. Иногда мне и кажется просто удивительным, как это никого, из моих молодцов не возьмет страх, что мы все дальше и дальше забираемся к северу, в неведомые области. Просто диво! Когда нас начинает нести к югу или слишком к западу, все вешают носы, а, когда несет прямо к северу, все сияют. Чем дальше, дескать, тем лучше. А, ведь, никто из них в то же время не закрывает глаз на то обстоятельство, что тут пахнет гибелью, если сбудется хоть одно из предсказаний, которыми осыпали нас при отъезде. Ну, что если бы льды теперь раздавили и потопили «Фрам», как «Жанетту»⁷, и нам не удалось бы спасти из наших пожитков столько, чтобы иметь возможность продолжать наш путь вместе со льдом к северу? Пришлось бы, ведь, сейчас же пуститься к югу, и нечего и сомневаться в том, что нас ожидало бы. Экипажу «Жанетты» пришлось плохо, а, ведь, их судно погибло на 77° с. ш. Нам же предстоял бы вдвое длиннейший путь до ближайшей суши, не говоря уже о ближайшей обитаемой земле. До мыса Челюскина отсюда больше 70 миль, да оттуда до людских поселений еще добрый конец. Но в том-то и дело, что никто из нас не верит в возможность гибели «Фрама»!

Гансен и Иогансен. Измерение температуры льда. Фотография

В июле путь стал еще хуже. Лед повсюду был покрыт настоящею топью из снега и мелких льдинок, под которой шла вода, а между торосами, где были наметены глубокие сугробы снега, можно было провалиться по пояс. Даже лыжи не спасали. В конце же июля опять стало лучше, так как снег понемногу совсем растаял, обнаружив твердую бугристую поверхность льда.

Зато на поверхности льда образовалось много больших луж. Еще в начале июня такая лужа начала образовываться вокруг «Фрама», и судно скоро очутилось в настоящем пресноводном озерке. Чтобы перебраться с судна на сухой лед, не замочив ног, приходилось перебрасывать сходни. Некоторые из таких луж или озер были очень значительной глубины и величины. По одному из них, находившемуся вправо от «Фрама», члены экспедиции могли даже кататься на лодке. Это и было их любимым развлечением по вечерам.

Однажды им вздумалось испытать, поднимет ли одна из шлюпок «Фрама» их всех. Собаки, увидав, что весь экипаж покинул судно и направляется к воде, пришли в полное недоумение и кинулись за людьми. Когда же последние уселись в шлюпку и отчалили, бедные псы принялись жалобно выть, воображая, что их бросили. Некоторые попытались догонять своих хозяев вплавь, а две умные головушки — «Пан» и «Квик» догадались пуститься галопом вокруг озера, чтобы встретить хозяев на противоположном берегу.

Иогансен и Гансен. Измерение высоты солнца. Фотография

Веселые прогулки на лодке, впрочем, длились не долго, — в один прекрасный день озеро исчезло. В дне его, на льду, образовалась трещина, и вся пресная вода ушла туда.

Кроме таких луж или озер, летом было много и трещин и настоящих полыней, разбросанных по всем направлениям. Но через них обыкновенно легко было перепрыгнуть или перебраться по отдельным плававшим в них льдинам. По цвету неба можно было судить, что по близости от судна находились и довольно значительные пространства открытой воды, а из бочки даже видны были таковыя. Но в общем не могло быть и речи о том, чтобы судно могло высвободиться из плавучего льда и в серьез направиться к северу по открытому морю.

Нансен и Гендриксен. Измерение температуры воды на различных глубинах. Фотография

По мнению Нансена, эти пространства открытой воды, полыньи и трещины были того же происхождения, как и нагромождения льда, т. е. их порождали переменчивые ветры, приливы и отливы. Вообще весь полярный океан следовало, по его мнению, рассматривать, как одну сплошную массу льдин, вечно находящихся в движении, и то смерзающихся вместе, то опять отделяющихся одна от другой или дробящихся одна о другую.

Постоянные измерения мощности этих льдин показали, что она увеличивается беспрерывно, даже летом, не смотря на таяние снега и льда на поверхности. Нансен объясняет это явление тем, что получающаяся от таяния снега пресная вода, стекая вниз сквозь трещины в старом льду, по легкости своей не смешивается с соленой морской водой, но образует слой поверх нея; между тем морская вода вообще имеет более низкую температуру, и вот, пресная, приходя с нею в соприкосновение, замерзает, увеличивая таким образом мощность старого льда снизу. Затем, мощность льда увеличивалась еще тем, что во время напора льдины громоздились одна на другую и так смерзались.

Юль и Гендриксен раз поспорили о мощности ледяного ложа «Фрама». Педер уверял, что она, по крайней мере, равняется 20 фут., а Юль побился об заклад, что этого не может быть. После многих споров приступили к бурению льда возле судна. На глубине 12 ф. оказалась вода, но неглубокая, и под нею опять толща льда. На глубине немногим меньше 20 фут. бурав снова очутился в воде. Спустили лот, и на глубине 30 фт. он достал дно — новую толщу льда! От дальнейшего бурения отказались.

Собачьи конуры на льду. Фотография

Температура льда летом держалась приблизительно на нуле, по мере же наступления холодов понижалась — особенно быстро на самой поверхности, и тем медленнее, чем дальше в глубину, вплоть до пласта льда, уже соприкасающегося с водой и имеющего одну температуру с последней. Самая низкая температура льда наблюдалась в марте и начале апреля, а именно на глубине 1,2 метра она равнялась почти −16°C, а на глубине 0,8 метр. −20°. Затем она начала медленно повышаться.

При низкой температуре лед становился очень твердым и хрупким, легко ломался или дробился от давления. Летом же, при температуре близкой к нулю, он, напротив, становился мягким, пластичным. Вследствие такой разницы, напор, льдов зимою всегда сопровождался страшным грохотом и треском, тогда как летом напор происходил бесшумно, и во льдах могли совершаться величайшие пертурбаций в непосредственной близости к «Фраму», не давая знать о себе экипажу ни малейшим звуком.

Кроме измерений температуры льда, производились, как уже упоминалось выше, измерения температуры самой веды. На поверхности она держалась выше нуля (например в августе: +1,02°), затем чем глубже, тем становилась ниже — до глубины 80 м (−1,50°), после чего опять начинала подыматься до глубины 280 м (−0,42°), снова понижалась до глубины 300 м (−0,34°), опять повышалась до глубины 325 м (+0,49°), снова понижалась до глубины 400 м, затем снова подымалась до глубины 450 м, опять постепенно понижалась до глубины 2 900 м и, наконец, медленно подымалась вплоть до самого дна. Разница в температуре слоев воды в различные месяцы была крайне незначительна, равняясь каким нибудь сотым долям градуса.

«Фрам» ранней весной. Фотография, март 1894 г.

Весной и летом члены экспедиции к немалому своему удивлению видели в этих пустынных мертвых полярных областях много птиц. Первая вестница весны — чайка показалась там в день Троицы 13 мая и произвела большую сенсацию. Затем пернатые гости стали так часты, что экипаж «Фрама» перестал обращать на них внимание. Чаще всего прилетали снежные или белые чайки (larus eburneus), трехпалые (tridactula) арктические буревестники (procellaria glacialis), иногда полярные чайки (l. glaucus), серебристые (l. argentatus) или нырки (uria grylle), а несколько раз показывались и чайки-разбойники, и снежные воробьи. В августе же Нансену удалось застрелить три экземпляра редкой розовой чайки Росса (rodosthetia rosea).

В течение лета на «Фраме» было несколько случаев снежной слепоты. Первый подвергся ей сам доктор. Но, как он, так и заболевавшие ею другие члены экспедиции, отделались от нее довольно легко.

Весной и летом околело несколько молодых собак (из приплода «Квик»), а одну из лучших старых, «Уленьку», разбил паралич. Вообще для собак лето, видимо, было не лучшим временем года, и оне, по мнению Нансена, не были им довольны. На льду, куда их снова перевели с палубы с началом лета, было и сыро и жарко, и бедные животные обливались потом. На палубе оставили лишь больную «Уленьку», которая поправлялась очень медленно, да четырех уцелевших детищ «Квик». Этим было не житье, а масленица. Остальные вели на льду такой образ жизни. Спускали их с привязи утром, около половины девятого, и оне с диким нетерпением ожидали этого часа, когда им также выдавались обычные порции рыбы или сухарей. Остальную часть утра оне проводили, роясь в мусорных кучках около «Фрама» и грызя и облизывая пустые жестянки из под консервов. Утомившись, оне растягивались на солнышке отдохнуть, а когда их начинало уж очень припекать, прятались в конуры. Перед обедом их снова привязывали, но некоторые, похитрее, скоро нашли более целесообразным заблаговременно прятаться между торосами, где их едва разыскивали. Остальную часть суток оне проводили в своих конурах — попросту деревянных ящиках, разбитых перегородками на отделения. В конце июля «Квик» обогатила «Фрам» еще одиннадцатью щенками. Одного — уродца немедленно убили, еще несколько околело позже, остальные уцелели.

23 июня погода выдалась прескверная — северный ветер со снегом и холодом, и «молодцам Фрама» не удалось встретить Ивана Ку палу по обычаю родины купальными огнями. 24-го июня погода была такая же, так что первую годовщину со дня отъезда из дому отпраздновали только роскошной трапезой.

В поисках водорослей. Фотография

В дневнике Нансена за летние месяцы звучат невеселые ноты, вызывавшиеся несбывшимися надеждами. Дело в том, что все на «Фраме» ожидали, что лето особенно подвинет их вперед; до 19 июня так оно и было, но затем опять пошло по прежнему — «шаг вперед, два шага назад», как выражается Нансен. Однообразие такого плавания и жизни на затертом льдами судне начали не на шутку утомлять энергичного, предприимчивого главу экспедиции. Да, кажется, и не его одного. Далекие прогулки по льду стали почти невозможными из-за плохого состояния пути, и единственным спасением было уйти в научные работы и наблюдения, которые в течение весны и лета и производились с особенной энергией. Промеры глубины делались беспрестанно, и все больше и больше разрушали предположения относительно существования мелководного полярного океана и суши около полюса. 1 июня при промере глубины спустили в воду все имевшиеся на лицо 4 400 метров стального линя, а вытащили обратно только 3 200 м. Остальные вместе с храпцами застряли на дне. 7-го же августа промер показал 3 850 м. глубины.

Затем, предметом тщательного изучения явился органический мир, открытый Нансеном и Блессингом на льду в пресноводных лужах, а также «бурый» лед. Цвет этот, оказалось, вызывался покрывавшею лед пылью минерального происхождения, смешанной с частицами органического происхождения. Пресноводные лужи на льду кишели организмами не только растительного мира (диатомеи и водоросли), но и животного (всякие инфузории и даже бактерии!). Нансен и просиживал целые дни за микроскопом, изучая эти организмы. «Работа эта в высшей степени интересная» — пишет он в своем дневнике от 22 июня. «Перед тобой открывается целый новый мир организмов, которые уносятся льдом с каких нибудь берегов в неведомый полярный океан, и тут каждое лето пробуждаются к жизни, расцветают. Разумеется, все это интересно. Но во мне уже нет прежнего пыла естествоиспытателя, хотя запас гвоздичного масла, канадского бальзама и ксилола всякий раз и пробуждает во мне милые старые воспоминания о тихой кабинетной жизни там, на родине, а микроскоп, склянки, банки и краски, расставленные на столе, манят к работе, как только я войду в свою рубку». (С наступлением более теплой и светлой погоды Нансен перебрался из своей «гробницы»-каюты, где день и ночь надо было жечь огонь, в рубку на палубу). «Я и работаю неустанно день за днем, иногда засиживаюсь до поздней ночи, но работаю скорее как бы по обязанности, и всегда радуюсь наступлению ночи, когда наконец можно оставить работу и поваляться еще с часок на койке с каким нибудь романом и сигарой. С каким восторгом бросил бы я все это для настоящей жизни и борьбы, проложил бы себе путь по льду или по морю на санях или на лодках! Какая святая истина, что «жить в борьбе — легко». Тут нет ни бурь, ни борьбы, а я жажду их, жажду пустить в ход все силы, в борьбе проложить себе путь. Вот что значит, по моему, жить! А то велика радость чувствовать в себе силы, если нет случая применить их? Нас несет то вперед, то назад; вот уже два месяца, как мы чуть ли не на том же месте!»

«Мы, однако, готовимся к возможной экспедиции или на случай необходимости покинуть судно. Все наши сани приводятся в порядок, ставятся новые полозья. Еще шесть собачьих саней изготовляются вновь. Кроме того завтра начнем мастерить каяки. По льду их легко будет везти на санях. Сначала попытаемся смастерить каяки, которые бы могли подымать двух человек. Я думаю сделать их почти 12 фт. длины, 3 фт. ширины и 18 вершков глубины. Таких будет шесть. Обтянем их оленьими шкурами или парусиной; палуба будет сплошная всего с двумя отверстиями для гребцов. — Я чувствую, что у нас на лицо или, вернее, будут на лицо, все условия к блестящему отступлению. Порой мне почти хочется потерпеть настоящее поражение, чтобы получить возможность испытать, на что мы годимся! По крайней мере, пришел бы конец этой отуплящей бездеятельности!»

В начале августа погода установилась чисто летняя, ясная, солнечная и теплая, так что картежники «Фрама» предавались по вечерам своему любимому занятию на открытом воздухе.

Когда же были готовы первые каяки, начались упражнения в плавании в них по озеркам на льду. Особенно усердствовал в этом отношении юный Скотт-Гансен. Не довольствуясь обыкновенным плаванием, он забрал себе в голову выучиться по эскимосски опрокидываться с каяком вместе и снова подыматься. Попытки его окончились тем, что он нырнул с головой в воду и никак не мог подняться, а каяк наполнился водой. Пришлось Нордалю, наблюдавшему за ним со льда, шлепать по воде на помощь неудачнику, к великой забаве остальных зрителей.

В конце августа уже потянуло осенним холодом, пошел снег, лужи и полыньи подмерзли, и путь опять поправился. Для «Фрама» наступала вторая осень во льдах, и снова надо было готовиться к полярной ночи.

V

«Итак лето прошло», — пишет Нансен, — и началась вторая осень. Но теперь мы уже люди закаленные, к терпению нам не привыкать стать, и время проходит быстро. Я вдобавок занят разработкой своего нового плана и приготовлениями к его выполнению».

«В течение лета, как было уже говорено, мы подготовились к возможной необходимости покинуть судно и пробираться назад по льду. Шесть парных каяков готовы, сани налажены, нужный провиант, одежды, топливо и прочее снаряжение тщательно высчитаны и взвешены. Теперь же я втихомолку готовлюсь к задуманной мною экспедиции к северу. Я еще в августе принялся мастерить одиночный каяк из бамбука. С другими я пока не делился своим планом, если не считать двух-трех слов, в виде намека, Свердрупу. Я, ведь, не знаю, как далеко еще занесет нас к северу, да и мало ли что еще может случиться до весны».

Остовы каяков из бамбука; одиночный каяк и парный каяк на санях. Фотография

«Жизнь на корабле идет осенью прежним порядком: обычные научные наблюдения и всякого рода работа. И я сам не настолько поглощен моими планами и приготовлениями, чтобы не находить возможности заняться кое-чем другим. Например, я очень горжусь новым изобретением для кухни. Мы все время стряпали на керосиновой кухне. Дело шло отлично, одно горе — слишком много уходило керосину в день, и меня озабочивала мысль, что так у нас, пожалуй, не хватит его для освещения, если экспедиция наша продолжится дольше, чем рассчитано. Я все и ломал себе голову, чем бы заменить керосин; придумать что ли какое приспособление для топки горным дегтем или «черным маслом», как мы его называли? Его взято двадцать бочек, собственно для машины. Наконец, мне таки удалось смастерить такое приспособление, и 30 августа в моем дневнике говорится: «Сегодня испытывал свое новое приспособление для топки черным маслом, и опыт превзошел все ожидания. То-то хорошо будет жечь для стряпни черное масло ! Нет больше надобности экономить на освещении. У нас, ведь, 20 000 л черного масла, и весь наш керосин целиком может идти теперь на освещение: хватит на много лет, как бы мы ни роскошествовали. 20-ти же бочек черного масла хватит, по моему, для кухни на 4 года. Самое приспособление крайне несложное. Из резервуара с маслом идет вниз труба, которая сообщается с топкой, где находится железная чашка. В нее то и стекает по трубе масло и всасывается там слоем асбеста или каменноугольной золы. Поступайте масла в трубу регулируется маленьким краном. Для тяги же проведена в топку еще труба с верхней палубы, где перед отверстием трубы укреплен парус, который, надуваясь от ветра, гонит воздух в трубу и раздувает пламя в топке. Масло и горит ярким, белым пламенем».

«Несколько дальше я пишу в дневнике о том же приспособлении следующее:

«Черное масло в кухне пошло в ход. Третьего дня кухня перенесена вниз⁸, и вчера начали жечь в ней черное масло. Дело идет отлично». Еще дальше: «Третьего дня сижу в салоне, вдруг слышу глухой треск в камбузе и говорю товарищам, что это похоже на взрыв. Немного погодя, Петерсен⁹ сует голову в дверь — черный как трубочист, все лицо в саже — и говорит, что печку взорвало у него на глазах. Он только хотел поглядеть — хорошо ли горит, как вдруг вся эта дьявольщина полетела ему прямо в физию! Вообще он не скупился на брань и проклятия, и сыпал словами, как горохом. Мы же хохотали во все горло. Придя в камбуз, я нашел его полным сажи и копоти и сразу понял в чем дело. Без сомнения, тяга была плохая, и, вследствие неполного сгорания, образовались газы, которые и взорвало, когда Петерсен впустил воздуху, открыв дверцы топки, чтобы «поглядеть». Вечером я и сказал Петерсену, что на другой день, когда они вздумают начать топить черным маслом в серьез, я сам приду стряпать. Но он и слышать об этом не хотел. Неужто ж он сам не сумеет справиться! И у него дело сладится! И действительно сладилось. С того дня я не слыхал ничего кроме похвал новому изобретению, и оно применялось все время, пока «Фрам» опять не вышел в открытое море».

В записи Нансена от 6 сентября говорится, между прочим, следующее:

«Последнее время я усиленно занят приготовлениями к экспедиции. Я высчитываю нужный провиант и соображаю все снаряжение. И чем больше я рассматриваю мой план со всех сторон, тем больше убеждаюсь, что он должен удаться, только бы «Фрам» подвинулся вперед во время, не слишком поздно весной. Если бы он добрался до 84°, 85° и я мог бы пуститься в путь в конце февраля или начале марта, как только покажется дневной свет после долгой зимней ночи — все пошло бы как по маслу. Еще каких нибудь четыре, пять месяцев, и — настанет время действовать. Что за радость! Стоит мне теперь взглянуть на лед, так весь и загоришься желанием скорее пуститься по нему в путь!.. Труды, лишения кажутся мне наслаждением! Может показаться нелепым, что я хочу предпринять эту экспедицию. Здесь на корабле, пожалуй, найдется работа не менее важная. Но полюс, ведь, так давно манит человечество! Если не сделать попытки теперь, когда мы находимся так далеко на севере, пройдет, пожалуй, много времени прежде, чем опять представится случай. На корабле ежедневные научные наблюдения будут идти своим чередом и без меня. На крайнем же севере мне есть чем заняться!»

«Отпраздновал сегодняшний день устройством моей рубки на зиму. Поставил керосиновую печку и думаю, что с нею у меня будет достаточно тепло даже в самый разгар зимы, если вдобавок окопать стены рубки снегом и прикрыть им крышу потолще. Дело у меня пошло бы по крайней мере вдвое успешнее, если бы мне удалось работать зимою в этом помещении, а не в моей каюте внизу, среди постоянного шума и гама. Здесь у меня так уютно, тихо, спокойно; никто и ничто не мешает течению моих мыслей.»

Фотограф на экскурсии. Фотография 2 Июля 1894 г.

Во вторую половину сентября дело явно пошло к зиме, температура упала до −17°C. Начались серьезные приготовления ко второй зимовке. Между прочим были устроены великолепные зимния жилища для четвероногих пассажиров «Фрама» — ряд конур изо льда и снега, расположенных на льду вдоль левого борта судна.

22 сентября исполнился ровно год с того дня, как «Фрам» засел во льдах, и Гансен представил экипажу начерченную им карту движения судна в течение этого года. Оказалось, что, несмотря на все вилянья и повороты то взад, то вперед, «Фрам» подвигался вперед в определенном направлении: N 36° W, и в общем прошел 3°9′ по широте. Нансен писал в своем дневнике по этому поводу следующее:

«Наш курс следовательно значительно севернее курса «Жанетты». Мы этого и ожидали. Курс «Фрама» пересекает курс «Жанетты» под углом 59°. Если продолжить мысленно линию нашего курса, она пересечет Северо-Восточный остров Шпицбергена и приведет нас к 84°7′ (на 75° в. д.) приблизительно на NNO от земли Франца Иосифа. Расстояние от того пункта, где мы теперь находимся, до о. Северо-Восточного равняется по этому курсу 327 милям, и, если мы будем подвигаться со скоростью 189 м. миль в год, как в течение минувшего года, нам понадобится на этот путь 4 года 146 дней. Если же считать, что мы можем пройти в течение года 305 м. миль¹⁰, нам понадобится только 2 года 255½ дней. И такая скорость весьма вероятна. Вряд ли нас впредь будет так сносить назад, как в октябре прошлого года, когда на юг от нас находилась открытая вода, а вся масса льдов на севере. Лето, мне кажется, вполне доказало, что лед теперь весьма туго поддается движению вспять и, напротив, обнаруживает необычайную податливость к стремлению на северозапад и север при малейшем восточном ветре, не говоря уже о южном. Полагаю поэтому, как и всегда полагал, что движение наше во льдах будет становиться все быстрее по мере того, как мы будем подвигаться вперед в северо-западном направлении, и, вероятно, через два года «Фрам» вернется в Норвегию, то есть экспедиция наша продолжится три года, как я и предчувствовал. В виду того, что курс наш гораздо севернее курса «Жанетты» и что земля Франца-Иосифа должна оттеснять лед к северу, а также оставаясь при том предположении, что лед идущий из этого огромного бассейна огибает землю Франца Иосифа с севера, можно надеяться, что наш курс будет становиться все севернее по мере того, как мы будем подвигаться вперед, пока минуем землю Франца-Иосифа. Вследствие этого мы и достигнем высших градусов с. ш., нежели каких можем рассчитывать достигнуть, основываясь на теперешнем нашем курсе. Во всяком случае я рассчитываю на 85°. До сих пор все складывалось хорошо. Курс наш параллелен пути, по которому, по моему, должны были нестись вещи с «Жанетты» и который я определил в своем докладе в Лондоне. Этот путь почти заходил за 87½° с. ш. Я не смею расчитывать на курс, более северный, и не имею права не быть довольным, если мы достигнем хоть такой с. ш. Наша цель, как я уже много раз ставил на вид, вовсе не та, чтобы достигнуть того пункта, «где кончается земная ось», но пересечь и исследовать неведомый полярный океан. Тем не менее мне хотелось бы достигнуть самого полюса, и я надеюсь, что это удастся, только бы мы в марте достигли 84° или 85°, а почему же бы этому и не сбыться?»

Упражнение в беге на лыжах. Рис. Г. Эгедиуса с фотографии

В конце сентября глава экспедиции ввел обязательные для всего экипажа упражнения в беге на лыжах, и спорту этому весь экипаж предавался ежедневно от 11 до часу дня, пока было светло. Некоторые члены экспедиции уже были замечательными лыжебежцами, а другим крайне нужно было подучиться на случай нужды покинуть «Фрам» и пешком пробираться домой. При этом кстати испытывались и различные системы лыж.

1-го октября был предпринят первый опыт ручной тяги саней с грузом в 120 кг. Сани скользили по льду легко, но тащить их, благодаря буграм и неровностям пути, было все-таки настолько тяжело, что Амундсен, например, заявил, напрямик, что если человеку придется тащить за собой такую тяжесть, пусть себе лучше сразу ложится и умирает, — все равно конец будет один. Когда же в сани впрягли трех собак, оне повезли ту же тяжесть, как ни в чем не бывало. Это обстоятельство явно указывало на важную роль собак в санной экспедиции, а также на необходимость приспособить сани для человеческой тяги, устроив особые лямки

10-го октября торжественно справили 33-ю годовщину дня рожденья Нансена. Салон был весь изукрашен флагами, повар Петерсен превзошел себя самого в стряпне, Блессинг угостил всех настоящей Люсгольмской водкой, а сам виновник торжества сигарами. 30-ти градусный мороз не помешал обществу совершить веселую прогулку на лыжах, и вообще весь день прошел превесело.

12-го и 13-го октября свирепствовал страшный ураган с OSO. Ветер дул со скоростью 12—13 метр., но и такая погода не в состоянии была помешать Гансену произвести измерения, показавшие 13-го, что «Фрам» достиг 81°32,8′ с. ш. и 118°28′ вост. долготы. 17-го же октября «Фрам», благодаря продолжавшемуся попутному ветру, был уже на 81°47′ с. ш.

Помеченная тем же числом запись в дневнике Нансена содержит любопытные данные относительно стойкости и выносливости членов экспедиции в тех случаях, когда дело касалось научных наблюдений.

«Занимаемся измерением температуры воды на различной глубине. Сомнительное удовольствие в эту пору года. То черпак обледенеет еще прежде, чем его спустят в воду, и не хочет там закрываться, так что приходится держать его в воде очень долго, то уже вытащенный наверх покроется сверху ледяной корой, которая мешает перелить воду в испытательную склянку, не говоря уже о том, что чертовски трудно держать прибор в состоянии пригодном для спуска в воду. Нужно особое счастье, чтобы не приходилось каждый раз относить его в камбуз оттаивать. К этому надо еще прибавить, что цифры градусов иногда можно разобрать лишь с фонарем, да еще то, что всю работу приходится вести очень быстро: раз замерзшие в черпаке пробы уже не заслуживают доверия».

В записи от 18-го октября о той же работе говорится: «Продолжаем измерения температуры воды. Прохладное занятие при 29° мороза и ветре. Не обходится без того, что пальцы иной раз деревенеют и теряют чувствительность, когда голыми руками завинчиваешь и развинчиваешь мокрые металлические винты, разбираешь сквозь лупу мельчайшие подразделения градусов, и переливаешь пробы воды в склянки, которые приходится держать за пазухой, чтобы вода в них не замерзала. Покорно благодарю!»

В последний день октября 1894 г., который в противоположность октябрю 1893 г., вообще оказался очень благоприятным в смысле поступательного движения к северу, на «Фраме» торжественно отпраздновали переход за 82° с. ш. Вечером даже состоялся бал: Нансен и Петерсен исполнили под звуки органа вальс и польку — «несколько грациозных pas de deux», как выражается сам глава экспедиции. Под конец увлекли в пляс и Амундсена, не признававшего карт. Остальные предпочитали играть в карты.

Воскресенье 4-го ноября ознаменовалось удачной охотой: были убиты медведица и два медвежонка, доставившие экипажу новый запас свежего мяса. Первый увидал лохматых гостей Педер Гендриксен, а преследовать их пустились, кроме него, еще Свердруп, Могстад, Иогансен и почти все собаки. Последние, пока медведи уходили от них, выказывали большую храбрость; когда же медведица вдруг обернулась и пошла на них, оне все разом словно по команде показали тыл и принялись улепетывать. Зато охотникам стало легче попасть в цель, когда медведица двинулась к ним. Ружье Педера, по обыкновению, не хотело стрелять, и бедняге — тоже по обыкновению — оставалось только взывать к товарищам: «Стреляйте, стреляйте же! Мое не хочет стрелять!» Он уже слитком всегда усердствовал при смазке ружья, не жалел вазелину, и в результате ружье его всякий раз «не хотело стрелять». Свердруп и Иогансен уложили медведицу и одного медвежонка, а другого, окруженного и затравленного собаками, Могстад.

Нансен и Гендриксен. Намерение температуры воды на глубине

Вместе с наступлением сильных морозов (свыше 30°) в начале ноября опять начались шумные напоры льда, но теперь члены экспедиции уже не обращали на этот треск и грохот особого внимания.

16-го ноября Нансен во время утренней прогулки на лыжах имел со Свердрупом серьезную беседу на тему о будущем движении «Фрама» во льдах, и о задуманной им санной экспедиции. Вечером же, сидя в каюте Свердрупа, они обсудили план экспедиции во всех подробностях, и капитан согласился со всеми соображениями и доводами главы экспедиции. Запись же от 16-го ноября в дневнике Нансена содержит следующие его соображения по поводу этой экспедиции:

«В последнее время я много размышлял о том, на что решиться в случае, если нас не унесет до марта месяца так далеко к северу, как я рассчитывал. И чем больше я рассматривал этот вопрос, тем несомненнее мне казалось, что во всяком случае следовало отважиться на экспедицию. Ведь, если я находил правильным предпринять ее с 85-го градуса с. ш., то правильно предпринять ее и с 82-го и 83-го. В обоих случаях дело идет о том, чтобы достичь более северных областей, нежели те, которые нам предстоит пройти на судне. И даже, чем меньше подвинется к северу «Фрам», тем больше оснований будет попытаться достигнуть более северных областей. А если все-таки не достигнем полюса — и не надо. Суть, как я постоянно твержу, не в том, чтобы достигнуть полюса, а в том, чтобы исследовать неведомые еще области полярного океана — у самого полюса или подальше — безразлично. Это я говорил еще до начала нашей экспедиции и этого не следует забывать. Конечно, можно сделать еще много важных наблюдений и оставаясь на судне, между прочим много таких, которые я охотно сделал бы сам, но, ведь, во всяком случае все эти важные наблюдения будут сделаны не хуже от того, что двоих из нас не будет на судне. И разве наблюдения, которые мы можем сделать в более северных областях не могут оказаться гораздо важнее тех, которые я мог бы сделать на корабле? Итак, пока все говорит за то, что санная экспедиция желательна.

«Дальше выступает вопрос о наиболее подходящем моменте для отправления в путь. Нет сомнения, что вообще весна — самое позднее март месяц — единственное подходящее время. Но ближайшая ли весна? Предположим худшее: что мы не зайдем к весне 1895 г. севернее 83° и восточнее 100°, — ждать ли весны 1896 г.? Как ни рассматриваю этот вопрос, не могу не видеть, что ждать — значит пропустить настоящий момент. Несение судна льдами не может стать настолько медленным, чтобы мы в течение года с лишком не оставили далеко позади того пункта, откуда следует отправиться в путь на санях. Отмерив по циркулю расстояние, пройденное нами с ноября прошлого года до нынешнего и отмерив по карте еще такое же расстояние, я вижу, что в будущем ноябре мы уже должны быть к северу от земли Франца Иосифа и несколько дальше к западу за нею. Может, конечно, случиться, что мы не уйдем дальше того и в феврале 1896 г., но вероятнее, что скорость движения судна все будет увеличиваться, а не уменьшаться по мере того, как мы будем подвигаться к западу, а в таком случае мы в феврале 1896 г. окажемся слишком далеко к западу, на пути домой. Итак, хотя, пожалуй, и можно представить себе более благоприятный пункт для выступления в путь, нежели тот, где, по-видимому, окажется «Фрам» 1 марта 1895 г., вернее будет не дожидаться следующей весны.

«Теперь: что говорит за успех задуманной экспедиции? Расстояние от предполагаемого пункта выступления до мыса Флигели, на земле Франца Иосифа, ближайшей известной земли, равняется приблизительно 80 милям¹¹, следовательно не многим больше пройденного нами в гренландскую экспедицию. И никто не станет сомневаться, что не трудно пройти этот путь по такому льду, какой мы видим теперь, хотя бы он и стал похуже ближе к земле. А, раз достигнув земли, каждый путный человек может прокормиться охотой на крупного или на мелкого зверя — на медведей или на ракушек. Направить курс к мысу Флигели или земле Петтермана, лежащей севернее, следовательно всегда в нашей власти, если нам придется уж очень круто. Разумеется, расстояние до этих земель увеличится, и тем больше, чем дальше мы заберемся к северу от пункта выступления, но во всяком случае не настолько, чтобы мы не могли добраться до них с помощью собак с какого бы то ни было пункта между исходным и самым полюсом. Итак, «линия отступления» у нас обеспечена. Правда, многим может показаться, что пустынный берег, где человеку, прежде чем поесть, надо самому добыть себе что поесть, плохой ресурс для голодных людей. Что ж, в сущности это еще преимущество, — отступление не будет особенно соблазнять! Вообще «линия отступления» скверная выдумка для людей, желающих пробиться вперед. Вечно оглядываться назад, когда впору только глядеть вперед!»

«Теперь самое снаряжение экспедиции. Отправятся двое людей, взяв с собой 28 собак и 1 050 кг. провианта и прочих припасов. Расстояние от 83° с. ш. до полюса 105 миль. Слишком ли смело расчитывать пройти это расстояние в 50 дней? Я не знаю, как велика выносливость наших собак, но считаю вполне вероятным, что оне могут делать по 2,1 мили в день, таща каждая груз в 37,5 кг. — в первые дни — особенно с помощью еще двух людей. Мне кажется такого расчета нельзя назвать легкомысленным; разумеется, он окажется правильным лишь в том случае, если лед везде таков, как здесь, но нет оснований предполагать иное. Он становился все лучше, чем дальше мы подвигались к северу, а также всегда улучшался с приближением весны. Таким образом, через 50 дней мы будем на полюсе (во время Гренландской экспедиции мы прошли 75 миль в 65 дней, находясь на высоте 8 000 ф, не имея собак и страдая от недостатка провианта). В течение 50 дней на нас двоих пойдет 100 кг. провианта, считая по 1 к. в день на каждого; прибавить к этому по ½ кг. в день на каждую собаку¹², т. е. 700 кг. выйдет всего 800 кг. Затем, в течение того же срока выйдет и часть взятого с собой топлива, так что груз наш во всяком случае будет меньше 250 кг., а такой груз — шутка для 28 собак. Последнюю часть пути оне, следовательно (по мере уменьшения груза), могут бежать быстрее и совершить весь путь меньше, нежели в 50 дней. Но положим даже, что в 50. Если все пойдет хороню, мы направим от полюса курс к Семи Островам, лежащим к северу от Шпицбергена. Расстояние равняется 9° или 135 милям. Но, если экспедиция окажется в мало-мальски неблагоприятных условиях, вернее будет направиться к мысу Флигели или к земле, лежащей к северу от него».

Плаванье по пресноводному озерку. Фотография 12 Июля 1891 г.

«Представим, что мы выбрали именно этот путь. С «Фрама» мы, положим, отправимся 1 марта (если обстоятельства будут благоприятствовать, мы выступим и раньше), полюса достигнем 20 апреля, и у нас останется еще 100 кг. провианта для людей, т. е. на 50 дней; для собак же ничего. Придется начать убивать собак в пищу другим собакам или себе, чтобы иметь возможность уделять собакам из своего провианта. И даже при скромных расчетах можно предполагать, что, когда будут убиты 23 собаки, пройдет по крайней мере 41 день. Как же далеко к югу пройдем мы за это время? В начале обратного пути груз будет весить меньше 250 кг., значит на каждую собаку придется меньше 9 кг.; через 41 день груз этот убавится во всяком случае до 140 кг. путем потребления провианта и топлива и выбрасывания становящихся излишними предметов снаряжения, как то: спальных мешков, палатки и проч. Выйдет по 28 кг. на каждую из оставшихся 5 собак — если предполагать, что сами мы не будем им помогать; но в случае нужды можно будет и еще облегчить наше снаряжение. С таким грузом от 9 кг. — для начала — и до 28 кг. — только в конце — на каждую, собаки могут делать по 3 мили в день, даже если путь ухудшится. Значит, мы подвинемся к югу на 123 мили, или будем 1 июня 4 милями дальше мыса Флигели, сохранив при этом еще 5 собак и провианта на 9 дней. Но во первых, мы к этому времени, вероятно, давно уже достигнем земли, а во вторых австрийцы в первую же половину апреля находили у мыса Флигели открытую воду и массу птиц, так что в мае-то и в июне, у нас и подавно не может оказаться недостатка в пище. В третьих, странно было бы, если бы мы еще до того времени не повстречали на льду медведей или тюленей или каких нибудь птиц».

«Итак, мы будем вполне обеспечены провиантом и можем выбирать какой угодно путь: или вдоль северо-западного берега Земли Франца-Иосифа, мимо Земли Гилли, к Северо-Восточному острову и Шпицбергену (если обстоятельства окажутся благоприятными, я непременно и выберу этот путь) или к югу, через Австрийский пролив к южному берегу Земли

Франца-Иосифа и оттуда к Новой Земле или Шпицбергену — лучше к последнему — если не встретим на Земле Франца-Иосифа англичан, на что нельзя расчитывать наверное».

«Таковы мои расчеты. Можно ли назвать их легковесными? По моему, нет. Единственное, что может сильно усложнить нашу задачу, это задержка в пути, неизбежная в том случае, если мы попадем на такой плохой лед, какой видели здесь в конце мая. Но, если это и случится, то лишь в конце путешествия, по близости от земли, и совершенно непроходимым лед все-таки оказаться не может. В общем странно было бы, если бы нельзя было делать в течение всего путешествия в среднем по 2½ мили в день с грузом от 15 до 20 кг. на каждую собаку. Наконец, в случае, если расчеты мои окажутся ошибочными, мы всегда, как сказано, можем повернуть обратно».

Летний вечер. Полынья перед «Фрамом». Фотография

«Какие же могут нам встретиться вообще непредвиденные препятствия?

«1. Лед может окажется более непроходимым, чем я рассчитываю.

«2. Можем встретить на севере землю.

«3. Собаки могут не выдержать, заболеть, замерзнуть.

«4. Мы сами можем схватить скорбут.

«1 и 2. Разумеется, нельзя категорически отрицать возможности крайне дурного состояния льда на севере, но по моему нет и никаких оснований предполагать возможность этого, если на севере нет неведомого материка. Но пусть даже так — примиримся с этим. Лед во всяком случае не может оказаться совершенно непроходимым; даже Маркгэм пробирался вперед со своими больными скорбутом людьми. Вдобавок, может быть, берега такого материка еще сослужат нам службу — это зависит от их направления и протяжения. Вообще трудно сказать что нибудь заранее кроме того, что движение льда и глубина, какую мы встречаем здесь, ручается за невозможность существования сколько-нибудь значительной земли более или менее близко отсюда. Во всяком случае, где нибудь да найдется же около земли путь для самого льда, мы и можем в крайности воспользоваться им».

«3. Нельзя отрицать возможности, что собаки обманут наши ожидания, но она не слишком вероятна. Как видно из моих расчетов, я не предполагаю изнурять их. Да и, наконец, не заболеют же оне все зараз! До сих пор оне отлично переносили у нас и зиму и морозы, а корм им во время экспедиции будет идти еще лучший. Прибавьте к этому, что в расчеты мои еще не входила наша личная помощь; а, ведь, мы двое тоже чего нибудь стоим! и даже если бы все собаки мало-помалу пали, мы справились бы с грузом».

«4. Самое худшее было бы бесспорно, если бы мы сами заболели скорбутом. И, не смотря на превосходное состояние нашего здоровья, такой случай не кажется невозможным, если вспомнить, что все члены английской полярной экспедиции, исключая офицеров, заболели скорбутом, как только началась весна и санные экспедиции, даром что пока они были на корабле не было и признаков ничего подобного. И все-таки, что касается нас, я плохо верю в возможность подобной болезни. Прежде всего английской экспедиции крайне не везло вообще; вряд ли какая другая подвергалась таким печальным испытаниям, хотя и другие экспедиции предпринимали такие же дальние путешествия на санях, например экспедиция Мак-Клинтока. Экипаж «Жанетты», насколько известно, тоже не страдал на обратном пути от скорбута. Пири и Аструп также и т. д. Затем, провиант наш подобран куда с большей осмотрительностью, и более разнообразен, чем имевшийся в распоряжении какой-либо из прежних экспедиций. Ни одна экспедиция и не отличалась поэтому таким вожделенным здоровьем, как наша. Не думаю поэтому, чтобы мы унесли с собой с «Фрама» малейшее расположение к скорбуту, что же до провианта для самой санной экспедиции, я позабочусь о том, чтобы взять с собой самые питательные и долго сохраняющиеся продукты, и сомневаюсь, чтобы они могли вызвать скорбут. Но, разумеется, некоторый риск все-таки будеть».

«Остается принять в соображение еще один вопрос. Имею ли я право лишать судно с находящимися на нем людьми тех средств, которых требует снаряжение подобной экспедиции? То обстоятельство, что экипаж лишится двух человек имеет мало значения. На «Фраме» управятся и 11 человек. Большее значение имеет то, что мы заберем с собой всех собак, кроме семи щенят. Но на корабле такой богатый запас для снаряжения первоклассной сухопутной экспедиции, что невероятно, чтобы экипаж в случае какой беды с «Фрамом» и без собак не добрался до земли Франца-Иосифа или Шпицбергена. Едва ли можно предполагать, чтобы экипажу пришлось покинуть корабль севернее 85°, скорее же гораздо южнее. Но представим себе, что ему пришлось покинуть судно на 85° с. ш.; это будет, вероятно, почти напрямик к северу от земли Франца-Иосифа, и до мыса Флигели придется пройти всего 45 миль; если же это случится восточнее — 60 миль до Семи Островов. Трудно предполагать, чтобы товарищи мои не одолели такого расстояния с имеющими у них в распоряжении средствами! Я, впрочем, крепко держусь того мнения, что «Фрам» пересечет полярный бассейн и выйдет из него вполне благополучно. Если же и случится что, я уверен, что экипаж, будучи заранее готов ко всякого рода случайностям, благополучно выберется из беды На основании всего этого я и думаю, что могу взять на себя ответственность — предпринять подобную экспедицию, а так как ею можно достигнуть многого, то она безусловно и должна быть предпринята».

«Еще один последний вопрос: кто должен отправиться? Мы со Свердрупом уже испытали друг друга, и отлично справились бы и тут. Но обоим нам нельзя оставить «Фрам», это ясно. Один должен остаться и принять на себя ответственность за доставление домой остальных товарищей здравыми и невредимыми. Но ясно также, что один из нас должен руководить санной экспедицией, так как лишь мы двое обладаем необходимою для этого опытностью. Свердрупу очень хочется пуститься в путь. Но я не могу не видеть, что гораздо рискованнее оставить «Фрам», нежели оставаться на нем. Если я отпущу Свердрупа, я позволю ему избрать более трудный жребий, а себе оставлю более легкий. Если он погибнет, разве» я прощу себе самому, что отпустил его, хотя бы и по его собственному желанию? Он на девять лет старше меня, и такая ответственность наверно легла бы на меня тяжелым бременем. Затем, относительно экипажа судна — кто из пас двух ему нужнее? Я полагаю, что товарищи наши имеют одинаковое доверие к нам обоим, и думаю, что каждый из нас двоих одинаково сумеет благополучно доставить всех домой — на «Фраме» или без «Фрама». Но Свердрупу ближе роль хозяина на судне, тогда как мне общее руководительство экспедицией и главное — научными изысканиями. С этой точки зрения мне и ближе взять на себя руководительство санной экспедицией, во время которой предстоит сделать много важных наблюдений. Наблюдения, которые остается сделать во время несения судна льдом, будут, как сказано, сделаны на корабле и без меня. Итак мой долг идти, а Свердрупа оставаться. Он сам согласен с этим».

Зимняя ночь. Фотография, снятая 14 января 1895 г.

«В спутники я выбрал Иогансена, который кажется мне подходящим во всех отношениях. Он отличный лыжебежец, вынослив удивительно и славный малый. Я еще не спрашивал его, но собираюсь скоро переговорить с ним, чтобы он имел время приготовиться. Блессинг и Гансен тоже не отказались бы идти со мной; но Гансен должен продолжать наблюдения, а Блессинг необходим на судне, как врач. Из остальных тоже многие годились бы и согласились бы».

«Одним словом, экспедиция к северу дело решенное. Посмотрим теперь, что принесет нам зима. Если будет достаточно светло, я предпочту выступить уже в феврале».

Дня через два Нансен переговорил с Иогансеном, причем не только изложил ему все вышеприведенные соображения, но и нарисовал возможно яркую картину опасностей, которые могут их ожидать в экспедиции, в заключение же прибавил, что желал бы получить от него ответ лишь по зрелом обсуждении им вопроса. Дело это такого рода, что пахнет смертью! Иогансен, однако, сразу выразил полную готовность сопутствовать Нансену и заявил, что сколько бы еще ни думал, решения не изменит. Он уже заранее обсудил дело, так как Свердруп намекал ему на возможность подобной экспедиции.

20 ноября Нансен изложил свой план перед всеми товарищами, которые выслушали его с большим вниманием и согласились со всеми его доводами, включая и тот, которым он хотел предупредить главное возражение с их стороны, возражение против ограничения числа участников новой экспедиции двумя. Отчего бы и им не принять в ней участия? Нансен выяснила, в своей речи, что, конечно, прекрасная задача проникнуть как можно дальше на север, но не менее важная задача и провести «Фрам» целым и невредимым через полярный океан и доставить домой — если не «Фрам», то хоть самих себя, не потеряв ни одного человека. Только тогда получат члены экспедиции право утверждать, что экспедиция велась, как следует, и закончена с честью.

С этого времени начались серьезные приготовления к экспедиции, работа закипела.

Прежде всего Нансен позаботился о каяках, которых и было изготовлено два. Остовы каяков были сделаны из бамбука, а обтянули их парусиной. Длина каяков равнялась 3,70 м, ширина посредине 0,7 м, а вес около 15 кг. В общем это были необыкновенно прочные, легкие и удобопереносимые суда, как нельзя более соответствовавшие целям экспедиции. Устройством они походили на эскимосские, со сплошной палубой и одним отверстием посредине нее для гребца. Отверстие это охватывалось деревянным обручем, к которому можно было таким образом прикрепить подол шубы гребца из тюленьих шкур, что внутренность каяка оказывалась наглухо закрытой для волн, как бы оне ни бушевали. Кроме отверстия посредине, на носу и на корме были сделаны еще небольшие с герметическими крышками люки, в которые гребцу стоило только просунуть руку, чтобы достать что нибудь из спрятанного внутри каяка провианта или других припасов. Самые каяки были очень вместительны: внутри их можно было уложить запас провианта и прочих припасов по крайней мере на три месяца. Для непромокаемости парусинная обтяжка каяков была пропитана смесью парафина с салом, что увеличило вес каяков до 18 кг.

Лунные кольца, виденные 12 января 1895 г. Набросок карандашом

Второй заботой Нансена было изготовление легких, прочных и хорошо скользящих по льду саней.

Затем пошли испытания разных одеяний, шелковой палатки, походной кухни, спальных мешков и пр. И, наконец, Нансен углубился в соображения и расчеты относительно качества и количества нужного провианта для людей и для собак.

В приготовлениях принимал посильное участие почти весь экипаж. Могстад налаживал сани, Свердруп шил спальные мешки и меховые одеяния, Юль мастерил сбрую для собак и лямки для людей, Блессинг составлял походную аптечку. Затем, сам Нансен переписывал на тонкую прочную бумагу самым убористым почерком корабельный журнал и все заметки по научным наблюдениям. Гансен составлял таблицы для будущих наблюдений экспедиции, проверял хронометры, которые предстояло Нансену взять с собой, а также чертил для него подробную карту движения «Фрама» до и после того, как он засел во льдах.

Приготовления к санной экспедиции как ни были серьезны не заставляли, однако, экипаж «Фрама» пренебрегать своими текущими обязанностями. Все прочие работы и, главное, научные наблюдения велись своим чередом.

Гансен еще осенью сбил с помощью Иогансена на льду хижину из снега, заменившую палатку, в которой прежде производились разные научные наблюдения. Большая керосиновая лампа, подвешенная к потолку хижины, давала достаточно и света и тепла, так что работать Гансену стало гораздо удобнее и приятнее. При температуре −20°, державшейся в хижине, он мог свободно брать инструменты голыми руками.

Насколько октябрь этого года оказался в противоположность прошлогоднему благоприятным в смысле движения «Фрама» вперед, настолько же ноябрь, опять таки в противоположность прошлогоднему, неблагоприятным. Судно все сносило назад.

Зато декабрь исправил погрешности ноября, и 13 декабря члены экспедиции устроили блестящее торжество в честь «Фрама», как судна побившего рекорд в достижении наивысших градусов с. ш. Измерения в этот день показали 82°30′ с. ш. Веселое настроение достигло апогея, когда после ужина был подан вишневый пунш, настоящий пунш. Ощущая вкус и запах спиртного, экипаж недоумевал откуда оно взялось, — на «Фраме», как известно, не было запасов спиртного. Но ларчик открывался просто: Нансен воспользовался для пунша чистым спиртом, взятым для научных препаратов! За пуншем начались тосты. Первый был, конечно, в честь «Фрама», единственного в мире корабля, который оказался способным доставить людям вполне надежное и уютное убежище в грозных полярных областях и зайти в недосягаемые доселе для кораблей широты!

За этим тостом грянула музыка, и «кузнец Ларс» исполнил ко всеобщему веселью какой-то танец. Затем провозглашен был тост за оставшихся на родине, терпеливо ожидающих и верящих в возвращение экспедиции, а также за гех, кто способствовал ее снаряжению.

Сооружение обсерватории из снега. Рис. Иорде по фотографии, снятой в октябре 1894 г.

Во вторую половину декабря начались опять сильнейшие напоры льда, заставлявшие судно дрожать как при землетрясении, сопровождавшиеся страшным шумом. Погода стояла чисто зимняя — лютый мороз, страшный ветер, снежная вьюга и тьма.

Вот настало для членов экспедиции и второе Рождество среди полярных льдов, принесшее в виде подарка достижение 83° с. ш. По этому поводу за ужином в сочельник на столе появилось «Полярное шампанское» марки «83». Нансен и Блессинг сами состряпали его (из сока морошки, спирта, воды и дрожжей!), провозившись с этим целый день. Шампанское, разумеется, произвело соответственное впечатление. Вечером в первый день Рождества состоялся грандиозный бал. Нансен и Гансен фигурировали в качестве дам. Особенно же отличались: Петерсен, который был положительно неутомим в танцах, и Могстад-музыкант, с азартом до полного изнеможения вертевший ручку органа.

Не менее весело встретили и Новый год. В числе прочих тостов был провозглашен Свердрупом и тост за успешный исход новой экспедиции, предстоявшей в наступившем году.

Новый год поспешил, однако, принести «молодцам «Фрама» небывалый и, нельзя сказать, чтобы приятный сюрприз. В чем он состоял узнаем из записки в дневнике Нансена от 3 января.

«Вчера еще мы были полны надежд на будущее, а сегодня какая перемена судьбы! Того и гляди очутимся на льду без приюта, без крыши над головой! Утром в половине пятого началось сжиманье льда в полынье за кормой судна, а в пять в полынье за левым бортом «Фрама». Около 8 ч. утра я проснулся и услыхал треск и шум, указывавшие на начало напора. Затем «Фрам» слегка содрогнулся, и раздался продолжительный грохот. Выйдя на палубу, я к своему изумлению увидал, что вдоль всей полыньи у левого борта «Фрама» тянется в расстоянии каких нибудь тридцати шагов от судна огромный торос, а трещины пододвинулись к нам шагов на восемнадцать. Скорее принялись спасать все предметы находившиеся на льду с этой стороны, в том числе доски, из которых был сколочен летний шалаш метеорологов. Мы не так были богаты древесным материалом, чтобы терять из него хоть что нибудь! Но линь с храпцами, остававшийся в полынье, уже был погребен подо льдом. Вернулся я на судно перед обедом, и вскоре снова начался напор. Я вышел взглянуть. Грохот снова исходил со стороны полыньи за левым бортом, лед там сильно сжимался, и торос медленно приближался к нам. Немного погодя, вышел посмотреть Свердруп, но тотчас же вернулся сообщить, что торос подвигается быстро и что нужно кому нибудь пойти перетащить сани с приборами для промера глубины на правую сторону, так как лед треснул как раз возле них. — Гм! — подумал я — если торос обрушится на «Фрам» прежде, чем он успеет подняться изо льдов, будет довольно скверно! Он и без того уже сильно накренился на левый борт.»

«После обеда начались приготовления на случай необходимости покинуть судно, если дойдет до беды. Все сани выставили на палубу, каяки приготовили, двадцать ящиков с собачьими сухарями спустили на лед с правой стороны судна, а девятнадцать ящиков с хлебом, четыре жестянки с 200 л керосина, десять жестянок поменьше с 100 л и несколько сосудов с черным маслом вынесли из трюма на палубу.»

«Сидя за ужином, мы опять услыхали знакомый треск и грохот. Он все приближался и, наконец, стал раздаваться словно у нас под ногами. Я выбежал на верх. Оказалось, что это сжимался лед в полынье подальше, которая шла перпендикулярно правому борту судна, и я вернулся продолжать ужин. Педер, вышедший прогуляться на лед, вернулся вслед за мной и со своим обычным юмором сообщил, что лед очень не любезен, — треснул чуть не у самых ящиков с собачьими сухарями, и трещина эта идет за корму судна. Я вышел и нашел трещину не маленькой. Пришлось перетащить ящики с сухарями ближе к носу «Фрама». Вокруг судна оказалось вообще немало трещин. Потом я спустился вниз и, закурив трубку, принялся беседовать со Свердрупом в его каюте.»

«Спустя порядочно времени, треск и напор начались снова, и, хотя они и не казались мне сильнее обыкновенного, я все-таки крикнул в салон товарищам, игравшим в хальму, есть ли кто на палубе, а если нет, пусть кто нибудь возьмет на себя труд подняться наверх посмотреть, что там творится. В это время наверху послышались торопливые шаги, потом сбежал вниз Нордаль и доложил, что напор происходит у самой кормы. Я и Педер бросились наверх, и многие последовали за нами. Когда я спустился на лед, Педер крикнул мне: — Надо выпустить собак! Там вода! — Мы пришли вовремя. Вода уже заливала конуры. Педер пошлепал по воде, доходившей ему до колен, и открыл дверцы кают. Некоторые собаки выскакивали оттуда опрометью, и прыгали по воде так, что брызги летели вокруг, а другие, напротив, забивались в самые дальние углы конур, и приходилось их тащить оттуда силой... Когда собаки были спасены, я обошел вокруг «Фрама». Ледь треснул вдоль судна с правой стороны ближе к носу; вода из этой трещины разливалась назад к корме и вдоль левого борта, так как лед с этой стороны осел под тяжестью тороса, который все надвигался. Трещина прошла и под нашу кузницу на льду; надо было ее спасать. Мы и отвезли ее на санях к Большому торосу, находившемуся подальше направо от судна. Туда же свезли 11 ящиков с пеммиканом, ящики с собачьими сухарями и 19 ящиков с хлебом. Таким образом, около Большого тороса у нас образовался настоящий склад, находящийся, по-видимому, в безопасности. Я полагаю, что лед там настолько толст, что едва ли скоро треснет. То-то забегали теперь мои молодцы! Мы перенесли в склад еще четыре жестянки с керосином, а на палубу вынесли из трюма следующие припасы: 21 ящик с хлебом, ящики в пеммиканом, мукой, шоколадом, маслом, всякими консервами и пр. Этого продовольствия должно было хватить нам на 200 дней. Затем приготовили палатки, походную кухню и пр. и пр., и могли лечь спать со спокойной совестью. И пора было: провозились мы со всем этим за полночь. Я, впрочем, уверен, что все это лишь пустая тревога, но долг велит быть готовым ко всяким, даже невероятным случайностям. Вахтенному отдан приказ наблюдать за собаками и глядеть в оба — не начнет ли лед трескаться под нашими ящиками. В случае нового напора вахтенный должен немедленно вызвать всех наверх. Лучше пусть потревожит слишком рано, чем слишком поздно.»

«Фрам» после напора льда 6 января 1895 г. Фотография

«В то время, как я пишу все это, треск и шум свидетельствуют, что напор продолжается. Люди, однако, все в отличном настроении, словно все это лишь приятное развлечение в нашей однообразной жизни. Но — половина второго, пора и на боковую! Я устал, а как знать, как скоро придется опять вскочить?»

Ночь, однако, прошла спокойно. Но днем 4 января напор продолжался и вечером стал опять угрожающим. Торос все рос и надвигался на судно. К часу ночи он был в каких-нибудь 5 футах от края сугроба со стороны левого борта; от сугроба же до самого судна было не больше десяти фут. расстояния. Трещины, на льду вокруг «Фрама» все увеличивались, и самое судно все сильнее накренялось налево. Весь день прошел в напряженном ожидании. Были приготовлены еще мешки, помеченные именами членов экспедиции и содержавшие все их необходимые пожитки. Нансен улегся только в 2 часа утра, а в 5½ ч. Свердруп разбудил его, сообщая, что торос достиг судна и сильно напирает на него, высота же тороса вровень со снастями. В ту же минуту раздался такой грохот, как будто настало светопредставление. Всех подняли на ноги, и началась беготня и перетаскиванье остального провианта с палубы на лед в «склад». Шубы, мешки, и тому подобные предметы оставили на палубе, — в случае нужды их можно было прямо перебросить за борт на лед. К вечеру в «склад» была доставлена даже шлюпка с керосиновым двигателем.

Под вечер напор совсем стих, все уже успокоились, как вдруг в 8 ч. раздался грохот пуще прежнего. Нансен первый выскочил на палубу — снег и обломки льда так и сыпались на снасти «Фрама» и на тент, натянутый над палубой в защиту от снега и ветра. Гендриксен, схватив заступ, выбежал на открытую носовую часть палубы и принялся сбрасывать с тента обрушившиеся на него снег и лед. Нансен, однако, не замедлил убедиться, что это несвоевременно и отозвал Педера. Едва тот успел уйти, на тент обрушилась новая масса. — «Чуть не смело меня к черту вместе и с заступом»! — со смехом объявил весельчак главе экспедиции. «Фрам» тяжело кряхтел, а тент трещал и обвисал под тяжестью обрушившихся на него льда и снега, которые грозили прорвать его и засыпать входной люк. Нансен, не теряя времени, и вызвал всех наверх, предупредив их вместе с тем, чтобы они выходили не из люка, приходившегося ближе к левому борту, а через рулевую рубку и направо. Затем он поспешил выпустить жалобно вывших собак из конур, расположенных на палубе вдоль левого борта, и бедные животные опрометью кинулись к правому борту. Люди тем временем перетаскивали на лед мешки с пожитками, подгоняемые трескотнею льда и зловещим кряхтением «Фрама». Сумятица была порядочная, так как Якобсен впопыхах потушил все лампы, и все носились, как угорелые, в потемках.

Когда все пожитки были уже в безопасности, «Фрам», выдержав последний натиск, приподнялся, самый напор прекратился — на этот раз окончательно — и экипаж мог спокойно осмотреть судно и разобраться во всем произошедшем.

«Фрам» при лунном свете после большего натиска льдов в январе 1895 г. Фотография

Оказалось, что весь левый борт корабля был засыпан льдом и снегом. Непосредственной опасностью такое положение вещей, однако, не угрожало, тент, видимо, был достаточно крепок, и члены экспедиции собрались в каюте капитана отдохнуть, покурить и подсластить горькую чашу, испитую ими сегодня, разными лакомствами. Каждый описывал при этом свои ощущения во время недавней суматохи. Свердруп заслышал зов Нансена: «Все наверх!» как раз в ту минуту, когда разделся чуть не до нага, собираясь помыться в кухне. Можно себе представить, как ему пришлось спешить одеться! Амундсен не понял или не расслышал приказания выходить направо, вышел налево и, пробираясь там ощупью, свалился. Да это еще бы не беда, — падать ему было не привыкать стать — но, когда он хотел встать, над головой у него начался такой треск, что он остался лежать пластом, ожидая каждую минуту, что вот-вот тента обрушится на него со всей ледяной массой! Тут-то он и припомнил и понял предостережение Нансена не выходить налево. Зато всю остальную часть вечера бравый штурман проходил вполне готовый спасаться — с мешком, перекинутым на спину, и весь обвешанный разными предметами: рукавицами, ножами, чашками и т. п.

Эту ночь все спали, не раздеваясь и имея под рукою все нужное. Нансен собрал в железные ящики все дневники и заметки и поставил их на пол рядом со своей койкой. Все двери были раскрыты, проход к правому люку, загороженный книжными шкафами, освобожден, — словом, все пути к спасению обеспечены.

Ночь, однако, прошла вполне спокойно, и следующий день не принес никаких новых бед. Экипаж славно выспался после трудов праведных и после обеда принялся очищать от снега и льда левый борт судна, дивясь, как только мог тент выдержать такую тяжесть.

В этот же день, 6 января, Гансен, произведя измерения, объявил, что «Фрам» находился на 83°34′ с. ш. Итак, экипаж судна достиг таких градусов северной широты, до которых до сих пор еще не доходил ни один человек. Столь славное событие было, разумеется, отпраздновано самым торжественным образом, и Нансен, берясь за дневник, не мог опять не отметить изменчивости судьбы.

«Вчера вечером мы с мешками за плечами трепетали за свою жизнь, а сегодня вечером пьем пунш и ликуем — вот как изменчива судьба! Быть может, весь этот шум был лишь салютом льда в честь достижения нами таких градусов широты! В таком случае, надо сказать, лед таки постарался почтить нас! Ну, да пусть себе трещит, только бы мы подвигались на север. Теперь то уж «Фрам» выдержит! Он приподнялся носовой частью почти на фут, а кормовой на полфута, и кроме того несколько подался назад. Он ничуть не пострадал; мы не нашли даже ни единой поломанной снасти. Тем не менее все люди спят теперь в полной боевой готовности».

Но, «довольно замечательно» — как пишет дальше сам Нансен — с тех пор подобные напоры льда уже не повторялись. Причину этих страшных напоров Нансен видел в том, что курс «Фрама» с нового года, как то доказали измерения, был неуклонно северо-западный, ветер же дул как раз с юго-запада. Немудрено, что лед, под влиянием этого ветра, так и притиснул судно. Напоры льда, продолжавшиеся в течение января, были слабыми и никакой опасностью не грозили. Члены экспедиции, однако, продолжали быть на стороже и приняли еще ряд мер предосторожностей. Несколько человек под руководством Свердрупа скололи порядочную верхушку тороса, притиснувшегося к левому борту судна. Затем, экипаж занялся устройством «склада» на льду. Все спальные мешки, запасы обуви и одежды, были завернуты в лодочные паруса и сложены на льду подальше к западу. Провиант разделен на шесть кучек, сложенных в разных местах и также прикрытых парусиной. В трех из этих кучек находились и ружья с запасом патронов. Еще одну кучку образовали ящики с научными приборами и ящик с патронами. На верхушке Большого тороса устроили склад саней и лыж. Еще в одном месте были сложены перевернутые кверху дном каяки и под ними кухонные принадлежности. Все это имущество было рассеяно в разных местах с того целью, чтобы не лишиться всего зараз, в случае, если и это пространство льда начнет трескаться и ломаться. К счастью, все эти предосторожности оказались лишними, и остальная часть января прошла спокойно в усиленных приготовлениях к санной экспедиции, — время выступления ее в путь было не за горами.

VI

К 26 февраля, экспедиция, наконец, была вполне снаряжена. Каяки, сани, лыжи, палатка, спальные мешки, одеяла, запас одежды и обуви, походная кухня, провиант и прочие припасы — всё было налажено, осмотрено, проверено, взвешено, распределено. Каяков, как уже упоминалось, Нансен брал с собою два; саней же предполагалось взять четверо. Самые сани, специально изготовленные мастеровыми «Фрама» для предстоящей экспедиции, соединяли в себе прочность с легкостью. Широкие полозья их, напоминавшие норвежские лыжи, были подбиты пластинками нового серебра и поставлены на тонкие кленовые подполозья, пропитанные, чтобы лучше скользили, составом из дегтя, сала и стеарина. От двойных полозьев сани очень выигрывали в прочности. В случае, если бы деревянные подполозья стерлись, их можно было оторвать, и сани оказались бы на полозьях с новенькой, нержавеющей металлической подбивкой, на которой также могли отлично скользить. Лыж было заготовлено несколько пар различных систем и из разного дерева — и березовые, и кленовые, и ясеневые; и оне все были пропитаны тем же составом из дегтя, сала и стеарина. Складная палатка из плотного шелка-сырца, напоминавшая конструкцией походные военные, была также очень легка и удобна, довольно быстро ставилась и снималась. Желая по возможности уменьшить вес предметов снаряжения, Нансен решил первоначально взять с собой два спальных мешка из легких шкур молодых оленей, но по испытании оказалось, что легкие одиночные мешки давали слишком мало тепла. Пришлось сшить один двуспальный мешок из толстых оленьих шкур.

Опыт также заставил Нансена и Иогансена отказаться от одежд из волчьих шкур, которые вызывали страшную испарину во время движения, становились мокрыми, а снятые затем на ночь смерзались так, что их потом трудно было напялить на себя. Решено было остановиться на шерстяной одежде, пропускающей испарения человеческого тела. Самая одежда эта состояла из: двух Иегеровских фуфаек, куртки из верблюжьей шерсти и, наконец, так называемой исландской куртки (у Нансена) или «анорака» (у Иогансена) — одежды, вроде эскимосской, из толстого крестьянского сукна с капюшоном; затем, из шерстяных кальсон, толстых суконных брюк, доходивших до колен, и суконных гетр. Сверх же всего этого надевались еще широкие «ветряные брюки» и «ветряный» балахон с капюшоном, о которых говорилось в предыдущей главе. На ноги надевались шерстяные носки и шерстяные гамаши, а затем или финские башмаки¹³ (в очень холодную и сухую погоду) из шкур, снятых с задних ног самца-оленя, или же «комаги» (в более теплую, сырую погоду) из недубленой воловьей кожи с подошвами из тюленьей шкуры; эта последняя обувь была, ради большей мягкости, прочности и непромокаемости, пропитана смесью ворвани с дегтем. В финские башмаки для тепла вкладывались стельки из сухой травы «сэнне», которая отлично вбирает в себя испарину и помогает держать ноги сухими. Этой травы Нансен и Иогансен брали с собой большой запас. В последнее же время в течение экспедиции они вместо носков стали употреблять подвертки из сукна. На руки надевались сначала шерстяные перчатки, а сверху толстейшие рукавицы из волчьих шкур. Головы прикрывались войлочными тапками с козырьками, поверх которых накидывался один или даже пара шерстяных капюшонов, да в случае нужды еще капюшон от «ветряного» балахона.

Розовые чайки. (Rhodosthetia rosea). Фотография, август 1894 г.

В походной кухне главную роль играл прибор для варки нищи, состоявший из трех котелков, вкладывавшихся один в другой. Самый внутренний из нового серебра служил собственно для варки пищи, второй для снега или льда, которые надо было растопить и превратить в воду, и третий самый наружный для сохранения теплого воздуха в приборе. Для той же цели служили еще: колпак из аллюминия, покрывавший весь прибор вместе с источником тепла — керосиновой лампой «Примус», и надеваемый сверх этого колпака чехол из волчьего меха. Таким образом не упускалось даром, ни одной частички тепла, вырабатываемого «Примусом». Керосину путешественники брали с собой 20 литров.

В запасах провианта главную роль играл пеммикан, т. е. мясной порошок, приготовленный из лучшего сорта мяса, тонко нарезанного, тщательно провяленного, высушенного, смолотого и смешанного с таким же первосортным говяжьим жиром¹⁴. Еще был взят приготовленный таким же способом порошок из печенки, и пеммикан, сдобренный растительным маслом вместо жира, но этот сорт пеммикана оказался не так хорош. Прекрасную и сытную пищу должна была также доставить рыбная мука профессора Боге, из которой выходила, с прибавкой масла и сушеного картофеля, отличная похлебка. Затем, кроме вареного и сушеного картофеля, в состав провианта вошли: Горохов пюре в консервах, обработанная паром овсяная крупа, маисовая мука, «vril-food» — нечто вроде сладкой муки, которую стоило чуть согреть на огне, чтобы получить вкусное и питательное кушанье, сахар, шоколад, простой и смешанный с мясным порошком, порошок из сгущенного кислого молока, из которого Нансен и Иогансен варили себе теплое питье на ночь, хлеб, конечно самый сухой, двух сортов: из обыкновенный и из аллеуронной муки, и, наконец, масло, из которого была отжата по возможности вся вода, от чего оно и меньше весило и меньше подвергалось влиянию мороза.

Все съестные припасы, кроме пеммикана, были уложены внутри каяков, пеммиканом же было плотно набито несколько длинных мешков из парусины, которые и послужили подкладными подушками под каяки, имевшими целью обеспечить каякам устойчивое и удобное положение на санях и предохранить от толчков при движении саней по неровному льду.

Боевое снаряжение экспедиции было ограничено двумя двухствольными ружьями (один ствол 20 калибра для дроби и другой 360 калибра для пуль), 180 патронами с пулями и 150 с дробью, запасом капсюль и пороха и порядочным количеством топоров и ножей — охотничьих и карманных.

Походная аптечка из самых необходимых медикаментов и перевязочных средств, запас научных приборов и инструментов для определения местонахождения экспедиции и пройденного ею расстояния, для метеорологических, астрономических и магнетических наблюдений, да фотографический аппарата завершали мертвый инвентарь экспедиции. Живой составляли 28 собак.

Выступление экспедиции в путь было назначено на 20-е февраля, но, как водится, в последнюю минуту нашлось еще множество недоделанных дел, сборы затянулись, и срок выступления отодвинулся. Нансен в последние дни ложился спать не раньше половины четвертого, половины пятого утра, столько у него было забот и хлопот. Одним из последних его дел, было составление подробной инструкции командиру «Фрама» капитану Свердрупу, становившемуся с уходом Нансена главой экспедиции на «Фраме» и ответственным лицом за благополучный исход ее.

24-е февраля должно было явиться последним воскресеньем, которое экспедиция проводила на «Фраме» в полном своем составе, и по этому случаю состоялся парадный обед. Скотт-Гансен пожертвовал на тосты в честь отъезжавших тщательно сберегавшееся им до сих пор красное вино, Блессинг произнес речь, в которой заранее поздравил Нансена с теми результатами, которых он достигнет новой экспедицией, и пожелал обоим отъезжавшим счастливого пути и радостного возвращения домой. Нансен в ответной речи заявил, что оба они, конечно, будут скучать по оставленным товарищам, но выразил надежду, что никому из последних не придется жалеть об участии в экспедиции, и провозгласил тост за общее радостное свидание в родимой Норвегии. Вечером отъезжавшие в последний раз полакомились «полярным пуншем», конфетами и фруктами и выслушали прочувствованное напутственное слово капитана Свердрупа.

Свердруп, Нансен, Гендриксен, Петерсен, Могстад, Амундсен, Иогансен, Якобсен, Гансен, Юль. Отправление санной экспедиции 14 марта 1895 г. Фотография

В понедельник, 25-го февраля измерения показали, что «Фрам» находился под 83°47′ с. ш. Выступит же в путь Нансену с Иогансеном удалось только во вторник 26 февраля, да и то они на этот раз недалеко ушли, — сломалось несколько подпорок и перекладин в однех из саней, налетевших на острый угол тороса, и путешественникам пришлось вернуться вспять.

Поломанные сани были приведены в порядок, и затем все сани были снабжены длинными и широкими досками, подложенными поперек под перекладины; края досок выступали из саней и должны были предохранять бока их от ударов о торосы. Кроме того, Нансен прибавил еще двое саней, ради уменьшения груза, приходящегося на каждые сани.

Вновь выступили в четверг, 28 февраля, в сопровождении Свердрупа, Блессинга, Могстада, Гансена, Гендриксена, Якобсена и Бентсена, которым хотелось пробыть с товарищами денек-два лишних вместе. У каждых саней шло по человеку, чтобы направлять их, а иногда и подталкивать и тем облегчать труд собакам, но, несмотря на такую помощь, а также на то, что собаки, по-видимому, были хорошо подготовлены к предстоящим трудам обильным питанием, сани подвигались вперед очень туго. Иногда собаки прямо останавливались. Ясно было, что груз все-таки слишком значителен, и Нансен распорядился уменьшить его, сбросив с саней несколько мешков с собачьим кормом. Якобсен и Бентсен пометили место, воткнув в снег сломанную лыжу, и, распростившись с Нансеном и Иогансеном, повернули к судну за санями, на которых можно было доставить обратно оставленный провиант. Остальные товарищи расстались с Нансеном и Иогансеном только после полудня следующего дня, проводив их на порядочное расстояние. Прощание, конечно, было самое трогательное.

И вот, двое отважных путников остались сам-друг среди необозримой снежной пустыни. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы они ушли особенно далеко и на этот раз. В течение следующего же дня (суббота 2-го марта) Нансену стало ясно, что с таким тяжелым грузом и количеством саней им не справиться и что следует опять вернуться на корабль. Сделали привал, отдохнули хорошенько, и утром в воскресенье 3-го марта Нансен с одними санями, в которые был впряжен двойной комплект лучших собак, двинулся назад за подмогой, оставив Иогансена с остальными собаками и грузом. Преимущество более легкого груза, приходившегося на каждую собаку, не замедлило сказаться: Нансен в несколько часов проехал в обратный конец то расстояние, на которое перед тем понадобилось три дня.

Первое, что услыхал Нансен, вернувшись на «Фрам», было известие о достижении судном 84°4′ с. ш. После обеда Гансен и Нордаля на санях Нансена с теми же собаками помчались к Иогансену и через час двадцать минут подъехали к его палатке. Правда, Иогансен не сидел на месте, а потихоньку подвигался да подвигался с оставшимися собаками вперед, перепрягая их из одних саней в другие; только пройдя порядочный конец на пути назад к «Фраму», он остановился и разбил палатку, чтобы дождаться тут подмоги с корабля.

На следующее утро к троим товарищам, переночевавшим вместе в палатке, прикатили на лыжах сам Нансен, Свердруп и Гендриксен и «санная экспедиция» вернулась на «Фрам» в третий раз.

После новых обсуждений и расчетов Нансен решил взять с собой только 3 саней с 220 кг. груза на каждых: экономия в грузе была достигнута уменьшением провианта, которого Нансен брал теперь: для себя с товарищем а сто дней, а для собак всего на 30. Эти трое саней были сооружены по возможности прочно.

Только 14 марта «санная экспедиция» выступила в четвертый и последний раз, напутствуемая ружейным салютом товарищей. Свердруп, Могстад, Скотт-Гансен, Гендриксен и Петерсен отправились провожать ее. Первые двое, впрочем, скоро вернулись обратно, а остальные расстались с Нансеном и Иогансеном только на следующий день. Петерсен долго упрашивал предводителя взять и его с собой, обещая нести какие угодно обязанности, и был глубоко огорчен, когда Нансен решительно заявил, что это невозможно.

В первый тень пути Нансену с Иогансеном удалось сделать около 1½ мили¹⁵, во второй 1¾ м. Это была далеко не та скорость, на какую рассчитывал Нансен, но он надеялся, что дальше дело пойдет успешнее, — и лед будет ровнее, и груз станет уменьшаться.

Действительно, в следующие дни удавалось иногда подвигаться вперед на 2 и более миль в день, если не встречалось трещин и других задержек. Дорогу выбирал сам Нансен; он шел впереди с санями, на которых помещался его каяк; в эти сани было впряжено 9 собак; затем следовали средние сани со всякой всячиной, запряженные тоже 9-ю собаками, и наконец шел Иогансен с третьими, на которых находился его каяк; эти сани тащил десяток собак. Первые и третьи сани подвигались довольно хорошо, но со средними, остававшимися без присмотра и подмоги, то и дело случалась беда, — собаки шли неровно, путали постромки, и самые сани опрокидывались на бок. Иогансен, конечно, сейчас же кидался на помощь, но в это время часто та же беда постигала его сани. Во время одной из таких аварий и был сначала попорчен, а затем и вовсе утрачен прибор, показывавший пройденное расстояние. С тех пор путешественники могли лишь приблизительно определять, насколько они подвигались за день вперед. В этот же день (20 марта), согласно пословице, «одна беда не ходит», случилась и другая неприятность: одна из собак «Лейб-егерь» настолько обессилила, что пришлось выпрячь ее и предоставить ей бежать на свободе.

Самое путешествие в первое время представляло мало приятного. Правда, путь большею частью был хорош, но трудов и хлопот путешественникам все-таки было немало. Начинались они с раннего утра, когда товарищам приходилось вылезать из теплого спального мешка на жестокий холод (свыше −40°C). Одежда их быстро покрывалась инеем и затем превращалась в настоящую ледяную броню. Приготовление утреннего завтрака, кормление собак, снимание палатки, запряжка и выступление в путь — все делалось на морозе медленно и с большим трудом; застывшие пальцы и руки плохо слушались, а собаки иной раз еще упрямились или перепутывали постромки. Идти весь день было невозможно, и обыкновенно путешественники делали небольшой роздых днем, но не разбивали палатки, а просто присаживались на свои санки и закусывали холодной пищей (мясным шоколадом, хлебом с маслом). Такой отдых длился обыкновенно очень недолго; холод заставлял торопиться продолжать путь, чтобы согреться движением. Под вечер же делался настоящий привал. Путешественники разбивали палатку, выпрягали собак, привязывали их к натянутым между двумя санями двум стальным перелиням с прикрепленными к ним короткими двойными смычками, кормили их, приготовляли горячую пищу, с наслаждение забирались в спальный мешок, ели, затем затягивали мешок возможно плотнее, — только, чтобы не задохнуться — и погружались в тяжелый сон до утра, когда опять начиналось то же самое. Ложиться спать приходилось не раздеваясь, а лишь набрасывая на себя сверху еще шерстяные балахоны, сшитые из одеял. Между тем затвердевшее на ходу платье резало до крови запястье рук и ноги у щиколоток. Руки вообще сильно страдали от холода, так как часто приходилось снимать рукавицы на морозе: то собаки путали постромки и их надо было распутывать, то приходилось выгребать из мешка пеммикан для собак, то доставать пищу для себя, то разбивать палатку. Ноги удавалось лучше уберечь; зато путники и нянчились с ними! Вечером разувались, выворачивали финские башмаки на изнанку, вынимали оттуда траву «сэнне» и прятали ее себе за пазуху, чтобы она высохла к утру, потом надевали на ноги вместо носков чулки из волоса и овечьей шерсти или обвертывали ноги суконными подвертками и сверху уже надевали вывернутые на изнанку финские башмаки. Утром же переобувались опять.

Спальный мешок был лучшим другом путешественников, но и он с каждым днем становился все жестче и тяжелее. Время от времени его приходилось выворачивать и выколачивать палкой, чтобы сделать его помягче. Когда они забирались в него вечером, мешок и самые одеяния их мало-помалу оттаивали и становились мягче, но оттаивание это производилось за счет теплоты их собственного тела и дыхания, и немало приходилось им расходовать этой теплоты! Только согрев одежду и мешок, начинали бедняги согреваться сами и только мало-помалу переставали дрожать. Разумеется, замерзшие рукавицы, носки и мокрая трава, которые они клали себе за пазуху сушить, не особенно способствовали согреванию!

Когда же путь ухудшился (с 23 марта), пришлось еще труднее. Путешественники то и дело должны были помогать собакам тянуть сани, а то и вовсе приподымать последние и переволакивать через бугры и неровности. Немудрено, что к вечеру оба так уставали, что просто шатались и чуть не падали, не засыпали на ходу.

21 марта была убита первая собака, злополучный, негодный к работе «Лейб-егерь». Многие из его товарищей на первый раз пренебрегли «собачиной», предпочитая остаться голодными. Впоследствие же, почувствовав, вероятно, что голод не тетка, собаки пожирали своих убитых собратьев с большим аппетитом, хотя Нансен и Иогансен, перестали даже свежевать убитых животных, а прямо так и отдавали их на съедение со шкурой.

Обоих товарищей крайне удручало это постепенное избиение собак, но такова была печальная необходимость, заставлявшая путешественников — как пишет сам Нансен — «систематически убивать в себе лучшие свои чувства и проникаться самым жестокосердным эгоизмом»... «Как подумаю только» — пишет он дальше — «об этих славных животных, работавших на нас до тех пор, пока только в силах были таскать ноги, служивших нам верой и правдой, без малейшего ропота, никогда не получавших за это благодарности и даже редко слышавших доброе слово, ежедневно извивавшихся под ударами кнута — пока не наставала минута полного изнеможения, и смерть не освобождала их от их мучений, когда вспомню, как оне одна за другой лишались жизни в ледяной пустыне, бывшей свидетельницей их верной службы — в душе у меня зашевелится горький упрек самому себе!»

Убивать собак приходилось Иогансену, на котором вообще лежала главная забота о собаках. Он запрягал их утром, распрягал вечером, привязывал на ночь и задавал им корм. Нансен же в это время ставил палатку, набивал котел кухонного прибора льдом, зажигал лампу и готовил ужин. Один день варился «лабскаус» — нечто вроде похлебки из пеммикана, пшеничной муки, масла и сушеного картофеля; другой день «фискегратин» — похлебка из рыбной и пшеничной муки с маслом; третий — суп из горохового пюре или чечевичная похлебка с пеммиканом, которые елись с сухим хлебом. Любимыми блюдами были «лабскаус» и «фискегратин».

Через торосы. Рис. Г. Эгедиуса с фотографии

Как только Иогансен кончал свое дело, в палатку вносились маленькие мешки с провиантом, нужным на завтрашний день для утренней трапезы, два небольших мешка с разными разностями¹⁶ и спальный мешок. Последний развертывался, откидная пола палатки наглухо пристегивалась, и товарищи залезали вместе в спальный мешок — согреться немножко в ожидании горяченького. Иогансен мог пока и вздремнуть немножко, Нансену же, бывшему за повара, приходилось следить за варившимся кушаньем. Наконец, последнее поспевало, каждый брал свою порцию и по обыкновению смаковал ее с наслаждением. Бывало иногда, впрочем, по свидетельству Нансена, и так, что усталые глаза закрывались сами собой, и путешественники засыпали, не донеся ложки до рта!

Вечерним напитком служил обыкновенно кипяток с распущенным в нем порошком кислого молока. Это питье считалось настоящим лакомством; главным образом потому, что «согревало все тело до самых пяток» — как пишет Нансен.

Насытившись и согревшись, товарищи плотно затягивали мешок и, прижавшись друг к другу, засыпали. Но и во сне продолжал давать себя знать беспокойный, полный трудов день: им снились бугры, торосы, собаки и возня с ними, и путешественники иногда даже вскрикивали во сне. Особенно беспокойный сон был у Иогансена, который часто и будил Нансена своими криками: «Пан! Варрава! Гремучая змея!¹⁷ Пойдешь ли ты вперед, дьявол! Тпру! Тпру, чертова скотина!..» Не особенно благоприятствовал крепкому спокойному сну и холод; несмотря на то, что товарищи спали в мешке вдвоем и отчасти согревали друг друга, по ночам им становилось иногда очень холодно, и раз Нансен даже приморозил себе пальцы рук.

Утром Нансену, как повару, приходилось вставать первому и готовить завтрак. Последний состоял из горячего шоколада, хлеба с маслом, пеммикана или кашицы с маслом и горячего питья из порошка кислого молока. Приготовление завтрака брало с час времени. Когда он поспевал, пробуждался Иогансен, и товарищи завтракали, сидя в мешке, затем брались за свои дневники и, только покончив с записями, прощались с мешком.

«Как часто» — пишет Нансен — «хотелось мне опять заползти в самую глубь мешка и спать, спать целые сутки! Это казалось мне. наивысшим блаженством в свете. Но надо было идти вперед, вперед, к северу. Мы справляли свой туалет и вылезали на холод, приготовляли сани, запрягали собак и скорее пускались в путь. О, как в эти холодные дни мы вздыхали по нашим теплым волчьим шубам, оставленным на «Фраме»!

Хорошо еще, что к страданьям от холода не присоединялись страдания от так называемой «арктической» жажды, на которую так жаловалось большинство арктических санных экспедиций и которая считалась почти неизбежным злом, сопровождающим продолжительные путешествия по снежным равнинам. Многие путешественники ели снег, и это еще увеличивало жажду. Сам Нансен испытал ее во время гренландской экспедиции и на этот раз запасся для себя и своего спутника особыми карманными фляжками из черного дерева. Оба наполняли свои фляжки по утрам водой, полученной из растопленного в кухонном приборе льда, и держали их у себя весь день за пазухой на случай жажды. Скоро, однако, оказалось, что обильная жидкая пища и питье утром и вечером достаточно предохраняли обоих товарищей от жажды в течение дня, и они перестали запасаться водой. Если же изредка случалось, что им хотелось пить в неурочное время, они утоляли жажду кусочком пресного льда, который всегда можно было отыскать по дороге¹⁸.

Первый месяц путешествия март закончился крайне злополучными днями. Вот как описывает их сам Нансен. «Суббота 30 марта. Сначала попали на скверный путь и принуждены были делать всевозможные крюки, чтобы подвигаться вперед, так что подвинулись за день немного, даром что шли очень долго. Под конец выбрались таки на хороший путь — старый, плотный лед, и такой ровный, какого мы давно не видали. Но вдруг, путь наш преградил целый ряд торосов, полоса самого невозможного, исковерканного льда. Последний торос пришелся нам солонее всех; за ним оказалась большая трещина в толстом льду и, когда первые сани переезжали через нее, собаки провалились. Пришлось их вытаскивать, а трещина-то была глубиной в двойной рост человека. «Гремучая змея» при этом сумела выскочить из упряжи и задала стрекача. При переправе следующих саней оне сами угодили в трещину. Счастье еще, что не разбились в дребезги! Пришлось разгружать их до чиста, чтобы вытащить оттуда, и потом нагружать снова, на что ушло, конечно, не мало времени. Затем пришлось спустить собак с одной стороны трещины и снова вытащить их с другой. Последние сани переправили довольно благополучно. Когда мы проехали небольшой конец, беглянка вернулась. Еле-еле добрались мы до удобного места, где можно было разбить лагерь. Оказалось −43°C. При такой температуре не сладко было распутывать собачьи постромки израненными, обмороженными, голыми пальцами, с которых чуть ли не целиком слезла кожа. Но, наконец, мы были в нашем милом мешке, и «Примус» уже стал ласкать наш слух своим приятным шипеньем, как вдруг, пламя погасло ! Я принялся расследовать дело, а Иогансен отправился к каяку за новым запасом керосина. Наконец, я открыл, что под крышку забился лед. Живо справил дело, и к 5 ч. утра нам таки удалось дождаться порции горохового супа, который показался нам прямо восхитительным. И только в три часа пополудни я снова вылез из мешка, чтобы взяться за приготовление утреннего завтрака. Слава Богу, что хоть в мешке-то бывает тепло и уютно, а то просто хоть пропадай!»

«Воскресенье 31 марта. Вчера, наконец, наступила долгожданная перемена погоды; до дул южный ветер, и температура поднялась. Сегодня рано утром было всего −30° Ц. Чуть не лето! В силу таких многообещающих обстоятельств, мы выступили в путь в восторженном настроении. Ветер дул в спину, лед был хорош! Подвигались вперед быстро, и все шло отлично, пока на нашем пути не вскрылась полынья. И как раз во время переправы через нее наших первых саней! Их то нам все-таки удалось переправить, но, когда мы стали перебираться через нее назад за другими санями, льдина под Иогансеном перевернулась, он угодил обеими ногами в воду и едва выкарабкался. Прескверная история! А полынья все расширялась и расширялась. Я пошел вдоль нее в одну сторону, потом в другую, ища местечка для переправы, — нет да и только. Вот мы и стояли: один человек и одни сани по одну сторону трещины, и один человек и двое саней по другую, причем этот человек был еще мокрешенек, а полынья, разделявшая нас все увеличивалась. Каяков нельзя было пустить в ход немедленно: сани с каяками столько раз опрокидывались и наталкивались на выступы торосов, что в парусинной обшивке каяков образовалось немало дыр. Веселая рисовалась перспектива; мне провести ночь в палатке одному по одну сторону полыньи, а Иогансену, пожалуй, замерзнуть на другой стороне. Только после долгих поисков я обрел далеко от места крушения местечко, где мне удалось перебраться самому и перетащить назад сани с палаткой. Устраивать новую переправу нам уже невмоготу было, и мы разбили лагер. Нижняя часть тела Иогансена была покрыта сплошной ледяной броней, а «ветряныя» брюки его так пострадали, что необходимо было заняться их починкой».

Нансен в поисках пути. Фотография

Не веселее начался для путешественников и апрель. Температура, правда, все повышалась, но южный ветер перешел в настоящий буран, а лед был из рук вон плох: без-конечные трещины, полыньи и торосы. Как ни напрягали товарищи свои силы, им удавалось за день проходить весьма немного. Приходилось поэтому отнимать от отдыха часть ночи — блого было светло — а, если этого было мало, и часть следующего дня.

Выступить в путь 1-го апреля удалось лишь около 2 час. пополудни, так как пришлось предварительно заняться перегрузкой саней Иогансена: один из подкладных мешков с пеммиканом опустел, и вместо него надо было подложить под каяк мешок с хлебом. Другой мешок понадобилось зашить, чтобы пеммикан из него не сыпался, а при дальнейшем осмотре провизии оказалось, что и мешок с рыбной мукой и мешок с картофелем нуждаются в починке. Шитье же при 24 градусов мороза и ветре шло не так то скоро! Выступив в этот день так поздно, Нансен с Иогансеном зато и остановились, чтобы передохнуть и перекусить, лишь в 9 ч. утра на другой день. Нансен был так утомлен, что, забравшись в мешок, уснул с куском в руках, и вот что ему приснилось:

«Я как будто был в Норвегии в гостях у каких-то людей, которых я видел всего раз в жизни, несколько лет тому назад, в Венеции. Они были очень ласковы и радушны. Дело было как будто в первый день Рождества, и я находился в какой-то огромной, пустой зале. Предстоял обед. В комнате было холодно, и я дрожал. Но на столе уже стояло несколько горячих, дымящихся блюд, между прочим чудный, жирный гусь! Ах, у меня просто слюнки текли! Стали собираться еще гости; я видел в окошко, как они въезжали во двор. Я хотел выйти им на встречу, но вдруг провалился в глубокий снег. Как так это могло случиться посреди комнаты? Хозяин весело захохотал, и я проснулся — в мешке посреди плавучего льда, на дальнем севере, дрожа от холода!.. Брр! Каким несчастным я показался самому себе! Мы встали, молча привели сани в порядок, выступили и шли без отдыха до 4 ч. дня. Я все время шел в самом мрачном настроении, не в состоянии примириться с разочарованием по поводу чудесного обеда. Чего не дал бы я за один часок, проведенный в комнате, как бы она ни была холодна. Тут ветер пронизывал прямо насквозь!»

И немудрено, что мрачное настроение не проходило: путь выдался крайне трудный. — «Торосы и замерзшие полыньи с исковерканным льдом по краям становились все хуже и хуже. Чертовски трудно пробираться по этим вновь образовавшимся нагромождениям и отыскивать путь для саней. Лыжами пользоваться нельзя, слишком мало снегу между этими навороченными глыбами льда. При том же погода такая, что ничего не разберешь; все сливается в белом тумане; и бугры, и впадины, и промежутки между нагромождениями — все запорошено белым предательским снежком, так что то и дело оступаешься, проваливаешься и падаешь. Приходится еще считать за счастье, что не ломаешь себе при этом ног! То и дело делаешь длинные концы вперед один, чтобы разыскать дорогу: суешься то в одну сторону, то в другую, наконец отыщешь проход — надо назад за санями. Таким образом, часто приходится один и тот же конец смерить взад и вперед несколько раз. Вчера когда мы, наконец, остановились, я был совсем измучен. А хуже всего было то, что мы шли вчера без отдыха так долго, что часы Иогансена успели остановиться. Мои, к счастью, еще тикали, и я успел завести их прежде, чем они остановились, так что надеюсь, с этой стороны, все в порядке. Теперь 12 ч. дня; температура −31,5°C. Погода ясная; ветер с юго-востока; скорость 4 метра. Виднеющийся впереди лед смотрит еще хуже оставшегося позади, и я начинаю задумываться над тем — продолжать ли нам держаться северного курса».

Иогансен в ожиданий Нансена. Рис. Г. Эгедиуса с фотографии

Следующий переход оказался не менее, если еще не более тяжелым, и Нансен опять писал в своем дневнике:

«Эти нагромождения льда просто могут довести до отчаяния, и нет надежды, что впереди будет лучше. Я вычислил в полдень широту; оказалось всего 85°59′. Просто поразительно, что мы не ушли за это время дальше.

Все наши труды как будто пропадают задаром. Начинаю в серьез сомневаться в благоразумии упорного стремления к северу. До земли Франца-Иосифа путь втрое длинней, нежели пройденный нами теперь от пункта нашего выступления в санную экспедицию. И каков-то окажется лед в том направлении? Навряд ли можно расчитывать, что он лучше, так что и на более быстрые переходы по нему мало надежды. К этому надо прибавить, что очертания и протяжение берегов этой земли неизвестны, и потому мы должны приготовиться ко всякого рода случайностям, препятствиям и задержкам, которые не так-то скоро, пожалуй, дадут нам добраться до мест, где можно существовать охотой. Я уже давно вижу, что самого полюса или ближайших к нему областей не достигнешь по такому льду и с таким количеством собак. Будь у нас их побольше! Чего бы я теперь не дал за Оленекских собак! Что-ж, придется сдаться. Немного раньше, немного позже, но придется. А раз вопрос об отступлении только вопрос времени, то является вопрос другого рода — не можем ли мы с большею пользой употребить это время на самой Земле Франца-Иосифа, чем тратить его тут на плавучем льду? У нас уже было достаточно времени изучить последний, и вряд ли он может предоставить что-либо новое вплоть до самого полюса. А раз мы не можем надеяться подняться к северу значительно выше в тот промежуток времени, который остается в нашем распоряжении до того момента, когда мы во всяком случае принуждены будем повернуть обратно, то не лучше ли не тянуть напрасно?»...

Через торос. Рис. А. Эйсбакк с фотографии

«Но меня все больше и больше мучит вопрос — почему же мы так мало подвинулись к северу? Я все вычисляю и вычисляю, проверяю прежние вычисления и, принимая во внимание наши ежедневные переходы, все выходит, что мы уже должны были бы теперь быть гораздо севернее 86° — при условии, что лед неподвижен. Увы! Скоро я перестану сомневаться в том, что он движется и движется к югу! Все наши труды и стремления парализуются этим капризным движением льда, зависящим от ветров и течений. Вот они наши злейшие враги».

Тем не менее Нансен еще несколько дней боролся с этими почти непреодолимыми препятствиями в виде ветра, течения и непроходимого льда. Но лед становился все хуже и хуже, а силы собак положительно таяли, и 5 апреля Нансен уже писал:

«Нет, положительно я все более убеждаюсь, что мы должны повернуть назад раньше назначенного нами самим себе срока¹⁹. До Земли Петермана около 60 миль²⁰, но они, пожалуй, здорово растянутся для нас! Вопрос теперь только в том: следует ли нам во что бы то ни стало стремиться достигнуть хотя бы 87° с. ш.? Сомневаюсь, однако, чтобы мы выдержали, если путь не станет лучше».

Лед, лед до самого горизонта, куда ни обернись! Рис. Э. Веренскольда

«Суббота 6 апреля. Два часа утра; температура −24,2°. Лед идет все хуже и хуже. Вчера он почти довел меня до полного отчаяния и, когда мы остановились сегодня утром на отдых, я почти решился повернуть назад. Теперь хочу все-таки продолжать путь еще один день, чтобы убедиться, действительно ли лед так невозможен дальше к северу, как это кажется отсюда с тороса высотой в 30 ф, возле которого мы разбили наш лагерь».

7-ое апреля действительно и явилось последним днем упорного стремления Нансена к полюсу. Путь в этот день выдался неимоверно тяжелый, и обоим товарищам все время приходилось самим переволакивать тяжелые сани через бугры и торосы; собаки положительно изнемогали. Наконец, напали на полосу сравнительно гладкого льда, и Нансен воспользовался случаем пробежать вперед одному, чтобы высмотреть, есть ли возможность продолжать путь. Вид, открывшийся ему с ближайшего тороса, был однако самый неутешительный: расстилавшийся вокруг ледяной мир представлял настоящий хаос, не оставлявший никакой надежды пробраться сквозь него. Нансен и решил направить курс к Земле Франца-Иосифа.

Разбили лагерь и ознаменовали этот поворотный пункт экспедиции настоящим пиром, состоявшим из «лабскауса», хлеба, масла, сухого шоколада, брусничного киселя и теплого питья из порошка кислого молока.

Несмотря на все неимоверные труды и усилия, Нансену с Иогансеном удалось достигнуть лишь 86°13′36» с. ш., но и это был уже большой шаг вперед в сравнении с прежними полярными экспедициями.

VII

8 апреля, водрузив на самом северном пункте земного шара, на который когда либо ступала нога человеческая, два флага: шведско-норвежский и чисто норвежский, Нансен с Иогансеном повернули в обратный путь. И замечательно, что путь в новом направлении WSW с первого же дня оказался отличный. Лед шел все сравнительно ровный, гладкий, так что можно было по долгу спокойно скользить на лыжах за санями. 9-го апреля вечером, впрочем, чуть не приключилось беды: одни сани благополучно переехали через только что затянувшуюся тонким льдом полынью, другие были уже на полпути, как вдруг собаки провалились, и лед под санями стал поддаваться. К счастью, Нансен с Иогансеном, бывшие на лыжах, успели круто повернуть собак и сани и выбрались таки с ними на твердый лед по ту сторону полыньи. С последними же санями пришлось повозиться и предпринять для переправы их порядочный обход. Зато ночной отдых в мешке показался нашим путешественникам слаще, чем когда либо. Этому способствовала необычайно мягкая погода.

12-го апреля путешественников постигла большая неприятность: у них остановились часы. Конечно, как только это досадное обстоятельство было замечаю, часы были заведены вновь, но — сколько времени они простояли? Приходилось приняться за наблюдения и вычисления, чтобы установить хоть приблизительно верное Гринвичское время. Нансен и занялся этим вечером 13 апреля в страстную субботу, когда большая полынья, которую никак нельзя было обойти, принудила наших путешественников к продолжительной стоянке. Собственно говоря, они ничего не имели против того, чтобы встретить Пасху не «на ходу», а более или менее по человечески.

Самый северный лагерь. 86°13′36″. Рисунок Иорде по фотографии, снятой 8 апреля 1895 года

Первый день Пасхи товарищи и провели довольно приятно, уютно расположившись в палатке. Иогансен чинил одежду, а Нансен занимался проверкою своих вычислений и выбором курса.

В следующие дни опять хорошо подвигались вперед по выбранному направлению, делая в сутки иногда четырнадцатичасовые переходы; разумеется с небольшим роздыхом. Собаки понемногу убывали в числе, но провиант тоже убывал довольно быстро, и груз становился все легче, так что убыль собак не отражалась на быстроте передвижения. Убивал собак Иогансен; орудием служил нож; раз только была сделана попытка обойтись посредством петли, но не удалась. Иогансен скоро так наловчился, что закалывал животных почти моментально, не причиняя им лишних страданий. Убивать их из ружья было бы, конечно, еще лучше, но путешественники не рисковали тратить на это свой сравнительно небольшой запас зарядов, приберегая их для более важных случаев.

21 апреля Нансен с Иогансеном обрели удивительную находку — огромный ствол дерева, торчавший наискось изо льда. Нансен определил, что это был ствол сибирской лиственницы. Очень заманчиво было взять с собой такой богатый запас топлива, но, к сожалению, он был слишком тяжел для истощенных усталых собак, и путешественники удовольствовались тем, что вырезали на дереве свои инициалы и «85°36′ с. ш.»

По довольно гладкому льду. Рисунок А. Эйсбакке с фотографии

25 апреля товарищи сделали еще более удивительное открытие: наткнулись на свежий след лисицы, направлявшийся от WSW к NO. «Что за чертовщина» — писал Нансен по этому поводу в своем дневнике — «откуда взяться лисице тут, среди пустынного замерзшего моря? И чем она могла тут питаться? А что она питалась — показывали экскременты, разбросанные по следу. Неужели земля близко? Я невольно стал озираться вокруг. Но погода весь день вчера стояла такая туманная, что все равно нельзя было ничего различить, будь даже земля совсем близко. Могло, однако, быть и так, что лисица бежала по следам медведя. Во всяком случае: теплокровное млекопитающееся под 85° с. ш.! И не успели мы отойти далеко, как наткнулись на второй лисий след. И этот шел почти в том же направлении, как первый, следуя вдоль полыньи, которая преградила нам путь и заставила разбить лагерь. Положительно непонятно, чем могут питаться здесь на льду эти животные? Быть может, ловят каких нибудь ракушек и т. п. в открытых полыньях? Но зачем они покидают берега и забираются сюда? Вот это удивляет меня больше всего. Заблудились что ли? Вряд ли. Теперь я с нетерпением жду — не наткнемся ли мы на медвежий след. То-то было бы хорошо! Это означало бы, что мы приблизились к обитаемым областям».

В следующие дна Нансен с Иогансеном видели еще два лисьих следа, но надежда увидеть землю сбылась не так то скоро! В конце апреля дневные переходы очень замедлились, благодаря все чаще и чаще встречавшимся открытым полыньям и трещинам. Такие препятствия очень досадовали путешественников, но в то же время вид открытой воды, красиво рябившей на солнце, доставлял им не малое удовольствие, напоминая родину и лето в иных, более гостеприимных областях. Через некоторые полыньи и трещины оказывалось возможным перебраться по отдельным плавающим в них льдинам, другие заставляли путешественников делать обходы, а третьи и вовсе стать лагерем, да ждать у моря погоды, т. е. или понижения температуры, которое бы заставило полынью или трещину подмерзнуть хорошенько, или же нового движения льдов, в силу которого края полыньи или трещины вновь сдвинулись бы вместе. Чем дальше к лету, тем подобные препятствия должны были учащаться, и это соображение несколько озабочивало Нансена. Надо было торопиться достигнуть земли. «Только бы нам достигнуть земли» — писал он — «тогда пусть себе образуются трещины и полыньи, сколько им угодно! Если же станет уж очень плохо прежде, чем мы доберемся до земли, делать нечего, придется заняться основательной поправкой наших каяков».

Иогансен вырезает на стволе лиственницы свои и Нансена инициалы. Рис. Г. Эгедиуса с фотографии

Работа эта отняла бы порядочно времени, поэтому то Нансен, торопясь достигнуть земли, и не хотел браться за нее раньше, чем это станет безусловно необходимым. К тому же при державшейся еще довольно низкой температуре трудно было бы выполнить работу так аккуратно, как следовало, и, затем, эта же температура вызывала опасение, что вода, попавшая в каяк (сделать их совершенно непромокаемыми было все-таки невозможно), замерзнет, удалить этот лед будет трудно, и каяки будут становиться все тяжелее и тяжелее, увеличивая тяжесть санного груза.

В мае, как и надо было ожидать, дело пошло все хуже и хуже: погода становилась все мягче, и полыньи и трещины росли на льду, как грибы, причем направление их в большинстве случаев было как раз на перерез курсу путешественников.

По исковерканному льду. Фотография

«Полынья на полынье, одна хуже другой!» — читаем мы в заметке Нансена от 4 мая. — «То и дело приходится задавать крюку, делать бесконечные обходы. Просто можно в отчаяние придти, а южный ветер все крепчает и сулит нам мало хорошего. Такому положению конца не предвидится! Чего бы я ни дал за то, чтобы иметь под ногами твердую землю, путь, по которому можно было бы шагать с уверенностью, не терпя постоянных разочарований и непредвиденных остановок. А как знать, сколько же хлопот принесут нам эти полыньи, и сколько трудностей и опасностей предстоит нам преодолеть прежде, чем мы достигнем земли? Собаки же все убывают, да убывают! Оне из кожи лезут, бедняжки, а что толку? Я сам так устал, что шатаюсь на лыжах, а, когда упаду, так и вставать не хочется. Но — всему бывает конец! Доберемся и мы до земли!»

7 мая Нансен вычислил широту и долготу, согласно наблюдениям, произведенным в воскресенье 5 мая. Оказалось 84°31′ с. ш. и 66°15′ в.д.²¹ Пришлось с грустью убедиться, что не столько удалось подвинуться к югу, как к западу. В этом снова сказывалось, по мнению Нансена, влияние течения и ветра, относивших плавучий лед к западу. Опасаясь невольно слишком отклониться к западу, он и решил взять курс гораздо южнее. Подвигаться вперед и с переменой курса не стало, однако, легче. Кроме полыней и трещин часто попадались большие пространства неровного, исковерканного льду, пробираться по которому было чистым мучением, тем более, что он был покрыт более глубоким и рыхлым снегом, чем встречавшийся прежде. Без лыж на нем просто невозможно было удержаться, а лыжи путешественникам то и дело приходилось снимать, чтобы помогать собакам переволакивать сани через торосы. Собак к середине мая оставалось всего одиннадцать, да и те были так истощены, что останавливались, встретив малейшее препятствие.

13-е мая Нансен и решил сделать днем отдыха, в котором и люди и собаки так нуждались. К тому же с утра поднялась сильная вьюга, лед впереди виднелся страшно неровный, да еще предстояло перегрузить кладь со средних саней на двое других, чтобы совсем развязаться со средними санями и получить возможность усилить запряжки двух других саней.

Опустевшие сани вместе с другим деревянным хламом — сломанными лыжами, посохами и т. п. сулили было путешественникам экономию в керосине, но первая же попытка сварить кушанье на древесном топливе доказала им всю тщету таких надежд. Разложенный ими на льду вечером в тот же день огонь поглотил почти все сани целиком и дал всего один котелок кипятку! Вдобавок путешественники чуть не растопили ледяную почву под своими ногами и потратили невероятное количество времени. «Примус», таким образом, оказывался незаменимым.

15 мая товарищи отпраздновали день рождения Иогансена доброй порцией «лабскауса», которую заели порцией «vril-food» с маслом и хлебными крошками, а запили горячим лимонным соком с сахаром.

16 мая Нансен вычислил широту и долготу по наблюдениям, сделанным накануне, и оказалось: 83°36′ с. ш. и 59°55′ в. д. Полученная долгота опять не могла не встревожить Нансена. Как ни старались они, следовательно, править курс на юг, их все-таки сильно относило к западу. О земле же все не было и помину, и это очень удивляло путешественников. Судя по расчетам, Земля Петермана, виденная австрийской экспедицией с мыса Флигели на Земле Франца-Иосифа, не могла теперь находиться от них далее 9 миль, но как ни высматривали они в бинокль, взбираясь на самые высокие торосы, нигде не виднелось и признаков земли. Исчезли даже следы животных. Но это обстоятельство могло еще быть объяснено метелями.

17 мая, день национального праздника, столь торжественно справляемого в Норвегии, путешественники поэтому провели не особенно весело. Все торжество ограничилось водружением национальных флагов на каяки. День этот, впрочем, принес товарищам сюрприз в виде открытия ими в полынье стада нарвалов. Убить, однако, ни одного не убили: нарвалы очень пугливы, и, чтобы добиться чего нибудь, пришлось бы, пожалуй, продежурить целый день у полыньи, так что Нансен, несмотря на весь свой охотничий пыл и желание запастись свежим мясом, махнул на эту охоту рукой. В тот же день Нансен распорядился снять с саней стертые деревянные подполозья, и сани на новеньких подбитых серебром полозьях заскользили по льду гораздо быстрее, дав путешественникам возможность сделать с вечера 17-го к полудню 18-го числа добрый переход мили в две и добраться по предположению Нансена, до 83°20′ с. ш. Курс с 13 мая был ими взят более восточный.

Попадавшияся на пути полыньи изобиловали нарвалами, а 19 мая путешественники впервые наткнулись и на медвежий след. Итак, они добрались, по-видимому, до широт, обитаемых если не людьми, то хотя теплокровными животными, и следовательно могли думать, что и земля не так уже далека. В сущности, если бы не было оснований (вследствие остановки часов) предполагать некоторые неправильности в вычислениях долготы и, наоборот, можно было бы быть уверенными в непогрешимости наблюдений Пайера, то Нансен с Иогансеном уже должны были дойти до земли Gетермана. Немудрено, что чем дальше, тем отсутствие всяких признаков ее несомненной близости все больше и больше волновало двух товарищей, истомленных нескончаемыми трудностями пути.

26-е мая для Нансена было грустным днем: распростилась с жизнью его любимица «Квик», с которой у него было связано столько дорогих воспоминаний о родине и семье.

28-е мая ознаменовалось появлением первой птицы — глупыша (procellaria glacialis) и сменой зимней обуви — финских башмаков на летнюю — комаги, а 29-го мая путешественники увидели вторую птицу кайру (uria grylle), затем тюленя и нескольких нарвалов. Но земля все не показывалась! Нансен и восклицает в своем дневнике в заметке от 31 мая:

«Удивительно! Последний день мая! Месяц прошел, а мы не только не добрались до земли, но даже и в глаза ее не видали. Неужели и июнь так пройдет? Нет, теперь земля не может быть уже далеко. Все как будто указывает на ее близость. Лед становится все тоньше и тоньше, окрестности все больше оживают, а впереди виднеется темное небо, говорящее или об открытой воде или о земле. Вчера я видел в двух небольших полыньях двух тюленей, птицу, должно быть глупыша, пролетевшую над полыньею, и еще мы наткнулись на свежие следы медведицы с двумя медвежатами. Они шли вдоль одной полыньи».

«Измерил вчера широту. Вышло, что мы должны находиться на 82°21′ с. ш., а между тем земли не видно! Это становится все более и более загадочным. О, чего бы я ни дал за то, чтобы иметь, наконец, возможность поставить ногу на твердую почву! Но терпенье, терпенье и терпенье!»

Да, терпение путешественникам действительно понадобилось: прошло еще почти два месяца до того момента, когда они могли сказать себе с уверенностью, что видят землю, и более двух месяцев до того дня, когда они, наконец, добрались до нея.

В самом начале июня товарищам пришлось целую неделю простоять на одном месте, на ледяном островке, окруженном со всех сторон полыньями. Путешественники и воспользовались вынужденной остановкой, чтобы привести в порядок каяки. Эта работа потребовала много и времени и усидчивости, так как чинить приходилось не только парусиновую обтяжку каяков, но и самые остовы, в которых были поломаны ребра. Кроме того, Нансен занялся проверкой и взвешиваньем оставшихся запасов провианта. До сих пор путешественники ели, сколько хотели, теперь же, в виду уменьшения запасов и неопределенности видов на будущее, время было подумать о распределении провианта на порции или пайки. На охоту пока нельзя было возлагать особенных расчетов! 7-го июня Нансену в Иогансеном в первый раз удалось полакомиться свежим мясным блюдом из 2 убитых ими чаек.

8-го июня, наконец, опять можно было пуститься в путь — на санях и лыжах. Дувший в течение двух дней сильный юго-восточный ветер заставил полыньи закрыться, а снег покрыл гладкой, ледяной корой, что обещало хороший путь. Правда, начавшаяся в тот же день мокрая снежная вьюга и туман сильно затруднили путь, но все-таки подвигаться вперед было можно. И вот, снова потянулась полоса тех же серых томительных дней с трудными переходами, грозною убылью собак и еще более грозной убылью провианта, заставлявшею путешественников крепиться в течение суток без пищи до тех пор, пока окончательно становилось невтерпеж. Тогда они закусывали 50 гр. обыкновенного хлеба и столькими же пеммикана, или 600 г хлеба из алеуронной муки и 30 г масла. Лишь время от времени позволяли они себе подкормиться основательно горячей трапезой. Температура держалась на нуле, так что прежней настоятельной потребности в горячей пище дважды в день не было. Пайки собак были давно доведены до минимума, отчего, разумеется, во первых силы животных падали еще быстрее, а во вторых убитые собаки давали оставшимся в живых лишь очень скудный запас корма.

Неровный лед. Рис. А. Эйсбакке с фотографии

В половине июня у путешественников осталось только 3 собаки, и они уже сами должны были беспрерывно тянуть лямки, чтобы как нибудь подвигаться вперед с санями. Только видневшееся на юге темно-синее небо и поддерживало еще бодрость духа товарищей, вселяя в них надежду добраться до открытой воды, которая должна была избавить их от этой становившейся положительно непосильною тяги саней то но глубокому, мокрому снегу, то по ледяной топи. Только бы добраться до открытой воды, — мечтали наши путешественники, — тогда можно будет смело идти на веслах до самой земли! Да в открытой воде можно было надеяться и обрести добычу в виде тюленя, которая подкрепила бы их запасы и позволила с большей уверенностью глядеть в будущее. Тут на льду над путешественниками то и дело вились птицы (чайки). Но «для того, чтобы пропитаться такой мелюзгой более или менее продолжительное время, у нас, пожалуй, не хватит патронов» — писал Нансен в своем дневнике от 15 июня. В этот же день путешественники в первый раз отведали, если не собачины, то собачьей крови, сдобрив ею (вместо мясного порошка) свой скудный ужин.

16-го июня Нансен привел в известность имевшиеся на лицо огнестрельные снаряды. Оказалось, что у товарищей есть еще в запасе 148 патронов для дроби и 195 патронов для пуль. Нансене и писал в своем дневнике по этому поводу следующее:

«С таким запасом боевых снарядов мы будем в состоянии обеспечить себе пропитание на долгое время здесь на льду. Если не попадется ничего более существенного, будем стрелять птиц. 148 зарядов хватит все-таки надолго. А, если употреблять половинные заряды, то мы еще выиграем в числе выстрелов. У нас есть также полфунта пороху, запас пуль для ружей и капсюли для того, чтобы заряжать патроны. Да, этот осмотр привел меня в хорошее настроение, а то я было уже приуныл, считая наши виды на будущее не очень-то блестящими. Теперь я вижу, что три месяца мы во всяком случае можем просуществовать, а за это время должно же что нибудь случиться. Затем, кроме стрельбы, нас может выручить ловля чаек на удочку, и, наконец, в крайнем случае, мы возьмемся за ловлю сетью разных ракушек и мягкотелых. Может статься, что мы доберемся до Шпицбергена в этом году слишком поздно, чтобы застать там судно. В таком случае можем и перезимовать. Перебьемся как нибудь! Во всяком случае на земле нас ждет роскошная жизнь в сравнении с той, какую мы теперь ведем на этом плавучем льду, не зная, где мы, куда идем, не видя цели своих стремлений. Такого времени не хотел бы я пережить вторично. Жестоко мы платимся за то, что плохо следили за своими часами, дали им остановиться!»

На юг! Нансен и Иогансен на возвратном пути в мае 1896 г. С фотографии

20-го июня путешественникам пришлось убедиться, что дальше тащиться так невозможно и что необходимо принять радикальные меры для ускорения и облегчения передвижения. Прежде всего представлялось нужным освободиться от всех предметов снаряжения, без которых только возможно было обойтись, и затем так уложить весь груз и приладить каяки к саням, чтобы можно было спускать их на воду без проволочек и затем опять продолжать путь посуху, не прибегая к перегрузкам и в том и другом случае. С какой потерей времени и с какими хлопотами была сопряжена такая перегрузка, путешественники убедились в этот день вечером, когда огромная полынья заставила таки их решиться пустить в ход каяки. Покончив с перегрузкой, товарищи скрепили каяки вместе посредством лыж, продетых в приделанные к палубам петли и поставили сани поперек этого импровизированного парома, одни на носу, другие на корме. Уцелевшие еще собаки сами чинно вошли на паром, гребцы взялись за весла и поплыли. Во время плавания то и дело, однако, приходилось браться за помпы, так как каяки, особенно каяк Иогансена, дали течь.

До другого берега полыньи добрались все-таки благополучно и благополучно бы и высадились, не подвернись им тут под руку тюлень. Нансен уже успел выйти на лед и наполовину вытащить одни сани, когда тюлень, словно дразня наших охотников, в третий раз вынырнул около самых каяков. Иогансен, еще сидевший в каяке, выстрелил и попал прямо в голову животному. Тогда Нансен, бросив сани, метнул в тюленя гарпун и еще свой охотничий нож, чтобы вернее не дать животному погрузиться. Тут то и разыгралась весьма оживленная сцена. Каяки стало относить от берега, наполовину вытащенные на лед сани съехали в воду, собаки принялись лаять, а Иогансен не знал, что делать, ухватившись за сани обеими руками: и выпустить их не решался, и боялся привстать, чтобы втащить их опять на палубу, так как его каяк и без того все больше и больше наполнялся водой и погружался. Нансен же лежал на краю льда, уцепившись обеими руками за рукоятку гарпуна и боясь выпустить ее, чтобы тюлень не ушел в воду. Убедившись, наконец, что животное мертво и не погрузится, Нансен решился кинуться на помощь Иогансену; и пора было. Наскоро вытащив на берег полыньи сани и каяк Иогансена, товарищи поспешили опять взяться за тюленя. Вытащить его на лед оказалось, однако, не так-то легко, и пока они возились с этим, чуть было не уплыл каяк Нансена. Пришлось порядочно похлопотать, пока и каяки, и все добро экспедиции, и неожиданная добыча оказались в полной безопасности на льду. Да и после того товарищи пережили еще несколько тревожных минут, пока не убедились, что во время этого крушения не пострадали их боевые снаряды и спички.

На каяках в одиночку. Фотография снятая близ мыса Флоры в Июле 1896 г.

Пока Нансен занимался свежеваньем тюленя, Иогансен разбил палатку, вылил и выжал воду из побывавшего в воде разного имущества экспедиции и привел все в порядок. После того товарищи задали себе настоящий пир и, наевшись по горло супом из тюленины и тюленьим мясом, завалились спать.

В лагере, ознаменованном столь счастливою охотою, решено было отдохнуть несколько дней в ожидании пока или полыньи совсем очистятся ото льда, что должно было последовать в случае продолжения теплой погоды, или же санный путь улучшится — в случае понижения температуры. Этими несколькими днями и предполагалось воспользоваться для осуществления благого намерения относительно облегчения клади и нового способа ее нагрузки. Ни один из путешественников не предвидел, что на этом месте им придется простоять целый месяц и что «лагерь отдыха» обратится для них в «стан томления». Зато пища у них все время имелась в избытке, и это вначале очень скрашивало для них время выжидания.

Починка каяков; сушка спального мешка. Рис. Г. Эгедиуса, по фотографии снятой 4 Июня 1895 г.

Под датой 23 июня в дневнике Нансена читаем между прочим следующее:

«Во всяком случае очень приятно после того, как мы были принуждены дрожать над остатками нашего провианта и топлива, получить возможность кутить во всю, есть до отвала, когда вздумается. Право, даже как-то не верится, что все это так, в действительности. А еда по истине отличная и мы все больше и больше входим во вкус ея. Тюлений жир (ворвань) превосходная вещь и в сыром и в поджаренном виде и отлично может заменить масло. А мясо — да лучшего и быть не может. Вчера мы завтракали супом, вареным мясом и сырым жиром; на обед я поджарил великолепный кусок мяса, — если бы еще запить его кружкой доброго пива! — и наконец к ужину я подал кровяных лепешек, поджаренных на тюленьем жире вместо масла. Лепешки, по уверению Иогансена, вышли первый сорт. Обо мне и говорить нечего. Только вот жарить в палатке над лампой, в которой горит ворвань вместо керосина, плохое удовольствие. Если даже сама лампа не чадит, то идет такой чад от жаркого, который способен выесть все глаза у бедного повара. А не то может случиться и еще кое-что похуже. Однажды лампа или плошка, которую я смастерил из листа нового серебра²², и сама сковородка так накалились, что жир и в лампе и на сковородке вспыхнул, и пламя поднялось высоко в воздух. Я попытался затушить его. но оно только разгоралось все пуще и пуще. Лучше всего было бы сразу выкинуть всю эту штуку вон из палатки, но теперь было уже поздно. Вся палатка наполнилась удушливым чадом и дымом. Я и прибег к крайнему средству — схватил горсть снегу и бросил на горящий жир. Но лучше бы мне этого не делать. Произошел настоящий взрыв, горящий жир брызнул во все стороны, а над лампой поднялся огромный столб пламени, сжигавший все, что было близко. Полузадохшись от дыму, бросились мы к застегнутой двери палатки, сорвали ее с крючков и выскочили, сломя голову, на вольный воздух. Мы рады были, что уцелели! После этого взрыва лампа, однако, потухла. Мы осмотрели палатку я нашли огромную прожженную дыру над тем местом, где стояла лампа. Пришлось употребить на заплатку один из наших санных парусов. Больших хлопот стоило опять развести огонь, на котором я и дожарил последнюю лепешку. Тем не менее настроение наше не испортилось, и мы с большим аппетитом съели их все с сахаром. Вкуснее мы, право, ничего не едали! Для хорошего расположения духа у нас была впрочем, особая причина: согласно наблюдениям, сделанным в этот день, мы должны были находиться на 82°4,3′ с. ш. и 57°48′ в. д. Значит, несмотря на западные и юго-западные ветры, мы в течение пяти дней подвинулись на 14′ к югу и почти не уклонились к востоку. Это был в высшей степени неожиданный и приятный сюрприз. На дворе же дул северный ветер, и следовательно нас продолжало нести к югу, к более гостеприимным областям».

24 июня наши путешественники справили тройной праздник: во первых минуло два года со дня отплытия «Фрама» в экспедицию, во вторых 102 дня с момента разлуки двух товарищей с «Фрамом», и в третьих был Иванов день. Справили обычным способом — отдыхом и обильной вкусной едой.

На другой день Нансену удалось увеличить свои съестные припасы еще одним тюленем, так что путешественники могли теперь совсем успокоиться относительно пропитания, но зато тем больше стала их томить неопределенность положения. Время ожидания возможности продолжать путь тянулось для них невыносимо медленно, хотя они и старались скоротать его работой. Между прочим, они смастерили деревянные валики под каяки и выкрасили каяки, чтобы сделать их непромокаемыми. Самое приготовление краски оказалось делом очень сложным. Вот как описывает его Нансен.

«Я в течение нескольких дней занимался обжиганием костей, так что вся окрестность провоняла. Затем мы тщательно истолкли кости в мельчайший порошок, смешали его с ворванью и попробовали этой смесью красить каяки. Смесь оказалась никуда не годною. Тогда я решил прибегнуть к саже, о чем уже и раньше думал. И вот теперь я усердно развожу копоть и добываю сажу, но увы, сколько ни стараюсь, в результате получается какая нибудь щепотка сажи, тогда как дымище я устраиваю такой, что его, кажется, со Шпицбергена видно. Да, плохо, когда нет поблизости лавочки! Чего бы я ни дал теперь за ведерочко масляной краски, хоть бы самой простой! В конце то концов мы добьемся своего, но скоро превратимся в настоящих трубочистов!»

Действительно, Нансену удалось добиться своего; он таки выкрасил каяки, применив к делу запас пастельных красок, взятых им, впрочем, совсем с иною целью. Кроме того, каяки были смазаны смесью стеарина, смолы и канифоли, запас которой был взят на тот случай, если бы понадобилось запаять в дороге кухонный прибор или подбивку из нового серебра под полозьями.

6 июня был застрелен первый медведь в течение этой экспедиции «сам-друг», и даже ни один, а целых три: медведица с двумя медвежатами. Таким образом, стол у путешественников мог быть не только обильным, но и разнообразным. Двух остававшихся еще в живых собак Кай-фаса» и «Великана» тоже кормили теперь до отвалу. Замечательно, что употребление исключительно мясной и притом очень жирной пищи нисколько не отзывалось на здоровье путешественников. По свидетельству Нансена, они даже и не чувствовали особенной потребности в мучной пище.

С наступлением второй половины июня путь настолько стал улучшаться, что можно было начать подумывать о выступлении в путь. Товарищи тщательно перебрали все свои пожитки и, выбросив из багажа все лишнее, уложили все в каяки и на сани самым удобным и практичным образом. Лишними были признаны такие, например, вещи, как почти половина всех медикаментов и бандажей из походной аптечки, запасные горелки для «Примуса», запасной кран для сосуда с керосином, разные поношенные части одежды и обуви, запасные части саней и пр. и пр. и, наконец, даже спальный мешок! Путешественники решили, что в такую теплую погоду могут обходиться и без него, но после первого же опыта спать без мешка, оказались вынужденными состряпать новый мешок из двух своих шерстяных одеял. Зато запасы провианта были увеличены порядочным количеством вяленого медвежьего и тюленьего мяса, медвежьего сала и ворвани.

Выступили из «стана томления», как они окрестили этот последний лагерь, 21 июля, впрягшись в сани вместе с собаками (по одному человеку и одной собаке в каждые сани), и, против ожидания, дело сразу пошло хорошо. Дорога оказалась сносной, сани скользили довольно легко, и путешественники подвигались вперед с ободряющею дух скоростью, а не прошло и четырех дней, как испытали настоящий подъем духа, завидев, наконец, вдали столь долго жданную и желанную землю!

VIII

«Наконец, чудо совершилось!» — писал Нансен в своем дневнике 24 июля. «Чудо, в возможность которого мы почти. перестали верить! Видна земля! В первый раз, по истечении почти двух лет, находим точку опоры для глаза над этой бесконечной линией горизонта, над этой белой линией, которая в течение тысяч тысячелетий охватывала это море и будет охватывать его еще тысячелетия. Теперь мы готовы перешагнуть через нее, оставив только слабый след нашего каравана в этой бесконечной ледяной пустыне, да и тот скоро исчезнем. Теперь для нас начинается новая жизнь, лед же есть и будет всегда один и тот же».

«Давно загадывали мы об этой земле, и она явилась нам словно какое-то виденье из царства грез. Над краем горизонта вздымается что-то движущееся, белое, похожее на гряду далеких облаков, которые, того и гляди, исчезнут. Всего удивительнее то, что мы давно видели эту землю, сами того не сознавая. Мы принимали ее за гряду облаков. Я много раз рассматривал ее в бинокль из «стана томления», надеясь, что она окажется цепью ледников, но всегда в конце концов приходил к тому заключению, что это облака: я не мог открыть там ни единого темного пятнышка и, кроме того, гряда эта меняла очертания. Должно быть, это происходило от тумана, постоянно окутывавшего гряду. Самая же гряда упорно появлялась все на том же месте, сохраняя в общем те же правильные очертания, что всякий раз и поражало меня, заставляя вновь и вновь всматриваться в нее. Теперь я припоминаю также, что мы раз видели на востоке темную вершину, которую я принял за ледяную гору. А это, должно быть, был небольшой возвышенный островок».

«Лед вчера попался нам, пожалуй, хуже, исковерканнее, чем когда либо, так что чистое мученье было тащиться по нему, но мы не теряли хорошего расположения духа и подвигались таки вперед. После обеда, мне пришлось предпринять вперед маленькую рекогносцировку одному, а Иогансен, пользуясь этим временем, взобрался на торос исследовать горизонт. Когда я вернулся, он сказал, что заметил какую-то странную темную линию над горизонтом, но потом решил, что это не более, как облака. Я в свою очередь тоже не придал этому обстоятельству особого значения. Немного позже, когда я сам взобрался на торос, чтобы высмотреть путь, я заметил ту же самую темную линию. Она тянулась наискось от горизонта к краю белой гряды — облаков, как я полагал все время. Но чем дольше я глядел на эту линию и эту гряду облаков, тем подозрительнее оне казались мне и, наконец, я спустился вниз за биноклем. Не успел я затем, как следует, наставить его на черную линию, меня как молнией озарило: да, ведь, это земля, и она не так далеко! Ясно, что это был большой ледник, из которого выглядывала черная скала. Скоро и Иогансен, приложившись глазами к биноклю, убедился в том, что теперь мы действительно видим перед собою землю. То-то была радость! Потом я разглядел также подобную белую гряду немного восточнее, но она была на половину окутана белой пеленой тумана, который все время менял очертания, и из за него трудно было различить очертания самой гряды. Скоро она, однако, выступила из тумана вся и оказалась значительно выше и больше первой замеченной нами. Но на ней нельзя было различить ни единой черной точки».

«Так вот какой вид имеет земля, к которой мы стремились. Я мечтал о ней в течение нескольких месяцев и рисовал ее себе с высокими вершинами и сверкающими ледниками, совсем, совсем не такою! Не очень то у нее привлекательный вид, тем не менее она остается столь же желанной. Да, в сущности мы и не могли ожидать ничего, кроме такого ледника, — подумать только, сколько выпадает здесь снегу!»

«Разумеется, мы тотчас разбили палатку и устроили целое пиршество из «лабекауса», ломтей вяленого медвежьего и тюленьего мяса, медвежьего языка и картошки; это была наша предпоследняя порция картошки, которую мы все приберегали для такого праздника. На десерт же мы получили vril-food, масло, хлебные крошки, поджаренные в медвежьем жиру и по кусочку шоколада».

«Земля кажется нам такой близкой, что мы полагаем добраться до нее очень скоро, по крайней мере не позже завтрашнего вечера. Иогансен же уверяет, что гораздо раньше».

На самом деле путешественникам пришлось тащиться по плавучему льду еще целых тринадцать дней!

25 Июля Нансен открыл новую землю на западе. Она имела правильную щитовидно-выпуклую форму, напоминавшую форму первой открытой земли, но она не так высоко подымалась над горизонтом и казалась очень отдаленною.

В субботу 27 июля Нансен заподозрил, что они удаляются от земли, благодаря дувшему весь день сильному ветру SSW, во вторник же 30 июля писал в своем дневнике: «Подвигаемся к земле невероятно туго, но все-таки подвигаемся²³. Всевозможные препятствия точно нарочно! Теперь у меня адски болит спина (пострел?) и вчера я лишь с невероятным усилием воли мог принудить себя тащиться вперед. В сколько нибудь трудных местах Иогансену приходилось помогать мне переволакивать сани. Началась эта боль третьего дня, и в конце нашего перехода Иогансену пришлось идти вперед и выбирать путь вместо меня. Вчера мне стало еще хуже. Каково будет сегодня, не знаю, пока не попробую идти; но надо еще радоваться, если вообще будет возможность тащиться, хотя бы и с неимоверными мучениями. Вчера нам пришлось стать лагерем около трех часов утра из за дождя; шли же мы всего девять часов. Успели промокнуть до костей прежде, чем нашли место для привала и разбили палатку. Таким образом, простояли тут целые сутки, а дождь то все поливал себе. Как тут высохнуть? Под нами целое болото, и спальный мешок наш (из шерстяных одеял) совсем промок снизу. Теперь, наконец, ветер задул с запада и дождь перестает. Мы сварили себе кашицы, позавтракали и собираемся выступить. Но, если дождь опять пойдет, придется опять остановиться. Опять промокнуть насквозь вам вовсе не хочется, раз у нас нет больше сухой перемены платья. Куда как не сладко, ведь, лежать мокрому с какими-то ледышками вместо ног».

Вообще не сладко приходилось путешественникам и без дождя, — лед шел все отвратительный, весь в буграх и полыньях, причем последние были переполнены мелким льдом и салом. Переправляться через них в каяках было невозможно. Приходилось делать обходы, отыскивая местечко, сколько нибудь годное для переправы, или баграми сдвигать мелкие льдины вместе, чтобы устроить из них мост, или, наконец, ставить сани на льдину покрупнее и переплывать на ней через полынью, как на плоту. Спина же у Нансена все еще продолжала болеть, и поэтому обоим товарищам приходилось вдвое труднее.

В этих трудных обстоятельствах Нансен лишний раз мог убедиться в прекрасных качествах избранного им спутника. «Иогансену приходится идти все время впереди,» — писал он в своем дневнике, — «а вечером и утром разувать и обувать меня, — сам я не в силах. Он проявляет самое трогательное самопожертвование, нянчиться со мной, как с малым ребенком, и втихомолку делает все, что только может, по его соображениям, облегчить труд мне. Бедняге и приходится трудиться за двоих, причем он не знает даже, когда это кончится! Сегодня, впрочем, мне уже получше, и надо надеяться, что скоро я совсем поправлюсь».

К счастью, надежда эта и сбылась, а то действительно положение угрожало стать трагическим. Сам Нансен высказывается по этому поводу так: «Да, теперь я имею маленькое представление о том, что было бы, если бы один из нас захворал серьезно. Боюсь, что в таком случае судьба наша была бы решена»!

Дальше приведем под ряд несколько выписок из дневника Нансена, которые дают яркое представление о тяжести последних дней, проведенных путешественниками на льду.

«2 августа. Все как будто сговорилось мешать нам разделаться с этим плавучим льдом. Спина моя, впрочем, совсем прошла, и лед был вчера проходимее, так что нам удалось отмахать порядочный конец, но зато ветер и течение отнесли нас от земли, и мы теперь опять дальше от нея, чем были. Боюсь, что борьба с этими двумя врагами будет бесполезной. Нас отнесло далеко к юго-востоку. Северная оконечность земли теперь находится у нас почти на западе, а мы сами почти на 81°36′. Единственная надежда теперь, что это движение льда к востоку от земли остановится, или же изменит курс и опять приблизит нас к ней. Беда также, что полыньи снова затянулись ледком, так что в большинстве случаев нет никакой возможности пользоваться каяками. Если положение вещей еще ухудшится, то нам придется совсем плохо. Пока же остается только тащиться изо всех сил. И, если нас все будет так носить со льдом из стороны в сторону, то... то...»

«Суббота 3 августа. Делаем невероятные усилия. Нам бы ни за что и не выдержать, если бы это не было безусловно необходимо. По моему, мы подвигаемся к земле дьявольски медленно, если вообще подвигаемся. В последние дни у нас нет другого корма для собак, кроме чаек и глупышей, которых нам удается застрелить, а больше двух птиц в день мы не стреляем. Вчера же на долю собак пришлось всего лишь по кусочку тюленьего жира».

«Понедельник 5 августа. Хуже вчерашнего льда мы еще не видывали, но все-таки мы отмахали по нему порядочный конец, и кроме того вчерашний день ознаменовался для нас двумя удачами: первая заключалась в том, что медведь не съел Иогансена, а вторая в том, что мы увидали открытую воду у края ледника на земле».

«Мы выступили вчера утром около 7 ч. и попали на такой лед, хуже которого, как уже сказано, быть не могло». — «В довершение всех бедствий стоял такой густой туман, что во ста шагах почти ничего не было видно. С бесконечным трудом дотащились мы, наконец, до полыньи, через которую пришлось переправляться в каяках. Мы очистили край полыньи от вновь образовавшегося льда и ледяных осколков, и только я приготовился спустить на воду мой каяк с санями, как слышу позади себя какую-то возню и голос Иогансена, только что направившегося к своему каяку: «Берите ружье!» Я обернулся, смотрю — на него бросился большой медведь, и Иогансен упал навзничь. Я потянулся за ружьем, лежавшим в чехле на носу каяка и упустил каяк в воду. Первым моим побуждением было броситься в каяк и стрелять оттуда, но я во время спохватился, понял, насколько это рискованно и принялся вытягивать каяк обратно на лед. Но каяк был тяжело нагружен и не поддавался. Я стоял на коленях, таща изо всех сил и стараясь в то же время дотянуться рукой до ружья. Оглянуться на то, что творилось позади меня, мне уже некогда было. Вдруг слышу Иогансен так спокойно говорит: «Поторопитесь, не то будет поздно». Поторопиться, еще бы! Наконец-то я добрался до кобуры, вытащил ружье, повернулся, сидя на льду, и впопыхах взвел курок у ствола с дробью. Медведь уже стоял всего в аршине от меня, готовясь разорвать «Кайфаса». Некогда было взводить другой курок, я нажал собачку, и медведь, получив за ухо полный заряд дроби, покатился мертвым».

«Медведь, должно быть, как кошка, крался по нашим следам, и пока мы, очищая край полыньи ото льда, стояли спиной к нему, подобрался, прикрываясь торосами, к нам вплотную. Мы могли проследить по отпечаткам на снегу, как он переполз на брюхе через хребет торосов позади нас и спрятался за кучей льда у самого каяка Иогансена. Когда Иогансен, ничего не подозревая и не оглядываясь по сторонам, вернулся к своему каяку и нагнулся, чтобы ухватиться за лямку, ему бросился в глаза какой-то зверь, свернувшийся клубком за кормой каяка. Иогансен подумал было, что это наш «Великан» и не успел еще сообразить, что зверь этот слишком велик для собаки, как медведь уже кинулся на него и дал ему такую затрещину по правому уху, что небу жарко стало, и Иогансен опрокинулся на спину. Он, однако, принялся отбиваться от медведя кулаками, даже вцепился зверю в глотку одной рукой и стал стискивать ее изо всех сил. Когда медведь разинул рот, готовясь укусить его в голову, Иогансен и обратился ко мне с знаменательными словами о том, что мне следует поторопиться. В эту минуту зверь загляделся на меня — чего, дескать, он там возится, а потом увидал собак и повернулся к ним. Тогда Иогансен выпустил глотку медведя и поторопился отползти подальше. Медведь же сначала закатил оплеуху «Великану», который так и завыл, — точно, когда мы его бьем, — а потом «Кайфасу». Иогансен тем временем успел вскочить на ноги и уже достал из каяка свое ружье, когда прогремел мой выстрел. Таким образом, Иогансен отделался тем, что Мишка сцарапнул с его правой щеки слой грязи (спутник мой теперь и ходит с белой полосой на чумазом, закоптевшем от грязи и сажи лице) да немножко поранил ему руку. «Кайфас» тоже сохранил на память царапину на носу».

«Поторопитесь, не то поздно будет!» Рисунок Г. Эгедиуса

Убитый медведь оказался медведицей, с которой ходило двое больших уже медвежат. Они и не замедлили показаться, находя, вероятно, что мать слишком замешкалась на охоте. Иогансен пытался застрелить хоть одного из них, но не удалось, и эти двое сирот долго надрывали путешественникам сердце своим жалобным воем, следуя за ними в некотором расстоянии или бродя вокруг их лагеря.

Еще два дня напряженных трудов, изнурительной тяги саней по рыхлому, пропитанному водой снегу и разбитому, растрескавшемуся льду с полыньями, набитыми салом и осколками льда, и товарищи могли, наконец, вздохнуть полной грудью: они стояли на краю плавучего льда у открытой воды. Стоило переплыть эту небольшую полосу воды, и — они у самого ледника, у самой земли! Немудрено, что путешественников охватил восторг. Нансен, добравшись до воды первый, замахал шапкой, Иогансен отвечал ему тем же, крича ура.

Наскоро отпраздновав знаменательное событие тем, что съели по кусочку шоколада, бывшего их любимым лакомством в дороге, товарищи свели последние счеты с плавучим льдом и странствованием по нему, застрелив своих верных спутников и работников, двух уцелевших от всей стаи собак — «Великана» (из запряжки Иогансена) и «Кайфаса» (из запряжки Нансена). Теперь они стали бесполезными и могли только сильно стеснять путешественников, поэтому, как ни грустно было, они сочли необходимым отделаться от обеих собак. Чтобы хоть немножко облегчить себе эту необходимость, они пожертвовали на «Великана» и «Кайфаса» по наряду, и каждый застрелил при этом не свою собаку, а собаку товарища. Затем, каяки по обыкновению были скреплены вместе, и импровизированный плот поплыл к земле.

Было туманно, но ветер дул попутный, товарищи поставили паруса, и скоро были у самого ледника. Пристать к нему, однако, оказалось невозможным, — он возвышался над водой отвесною стеною футов в полтораста, и они поплыли по течению, вдоль стены ледника, к западу. Заночевать пришлось, высадившись на большую льдину, с которой вместе их, пока они спали, и пронесло еще дальше к западу вдоль берегов земли. Вместе с тем льдину эту затерло другими льдинами, и путешественникам пришлось, когда они 7-го августа хотели продолжать путь, переволакивать свои каяки опять на санях. Скоро, впрочем, они снова пробились к открытой воде и поплыли на своем пароме — на этот раз на веслах, которые смастерили себе тут же из лыжных посохов, привязав к ним вместо лопастей сломанные лыжи. От взятых ими с собой с «Фрама» остроумно-придуманных весел из бамбука с парусиновыми лопастями, было мало толку. С час путешественники гребли вдоль стены ледника, потом им пришлось забрать немного к северу, так как на пути встретился твердый, береговой лед. В животной жизни тут, по-видимому, не было недостатка: изредка виднелись тюлени, а над каяками то и дело вились птицы. Пространство открытой воды становилось все шире и скоро перешло в настоящее море, тянувшееся к юго-западу. Самая земля округлялась все больше и больше в том же направлении. Под вечер путешественники высадились на край неподвижного берегового льда и только успели разбить палатку, как пошел дождь.

За ночь к краю берегового льда прибило много плавучих льдин, и товарищам снова пришлось повозиться с перетаскиванием каяков через этот лед к открытой воде. Зато плыли они в этот день довольно быстро, подгоняемые попутным ветром. Землю, берегов которой они держались, было плохо видно из-за тумана, но, все-таки, Нансен мог с достаточным основанием заключить, что она представляет группу островов. Что это были собственно острова, однако, оставалось для него географической загадкой. Главным образом, его сбивало с толку то обстоятельство, что береговая линия заворачивала все к югу, вместо того, чтобы заворачивать к западу. Скорее всего он склонялся к тому предположению, что это западные берега Земли Франца-Иосифа²⁴. 9 августа путешественники побывали на одном из островков, покрытом щитовидным льдом; туман рассеялся, и они могли теперь убедиться, что действительно перед ними была группа из четырех островов, и Нансен окрестил ее «Белой землей» (Hvidtenland), а островам присвоил имена: «Евы», «Лив», «Аделаиды» и «Мира».

Итак, надо было искать «настоящую землю», которая бы разрешила все сомнения и указала путешественникам, какого направления им держаться, чтобы добраться до мест, посещаемых судами. Они направились по уходившему вдаль (S.W.) открытому фарватеру и плыли с попутным ветром с трех часов пополудни до самого вечера, когда встретили массу отдельных плоских льдин и высадились на одну из самых крупных. За ночь ее совсем затерло плавучим льдом, через который на другой день и пришлось перетаскиваться. Весь этот плавучий лед был плоским, характерным фьордовым льдом, и это обстоятельство в связи с открытым фарватером заставляло подозревать близость больших пространств суши, но где же она была? Досадный туман мешал путешественникам ориентироваться, и они плыли в сущности наугад.

11 августа с ними чуть было не случилось катастрофы. Их принялся преследовать огромный морж, то и дело грозивший пробить своими клыками жалкие парусиновые скорлупки наших мореплавателей. Иогансен пустил ему заряд прямо в морду. Чудовище заревело, сделало огромный прыжок и исчезло под водой, окрасившейся кровью. Через некоторое время, когда путешественники уже успокоились, думая, что совсем отделались от врага, Иогансен вдруг так и подпрыгнул от сильнейшего толчка в дно каяка, и вслед за тем из воды, около самого каяка, вновь вынырнула свирепая морда с длинными клыками, обдав гребцов брызгами. Тогда Нансен послал чудовищу в морду вторую пулю, и оно распласталось на воде мертвым. Путешественники с трудом проткнули толстенную шкуру моржа и вырезали из него несколько ломтей мяса и. жира, после чего спокойно поплыли дальше.

Под вечер в тот же день фарватер оказался прегражденным льдом, погода стояла ненадежная, и Нансен решил высадиться на береговой лед да наняться делом, о котором товарищи давно уже подумывали. Им обоим казалось, что они могли бы подвигаться вперед куда быстрее, если бы гребли каждый отдельно в своем каяке, к сожалению, сани были слишком длинны и не умещались иначе, как на скрепленных вместе каяках. Нансен и решил при первом же удобном случае укоротить сани, а из отрезанных частей их сделать настоящие цельные весла. Такой случай и представился теперь. Товарищи усердно принялись за работу и пока занимались ею, туман мало-помалу развеялся, и взорам их открылась земля — целая цепь островов, тянувшихся S.O.—W.N.W. Острова эти были разделены проливами и покрыты большею частью ледниками. Кое-где виднелись и отвесные темные, голые скалы. Путешественников очень радовало такое обилие земли, но опечаливало предположение, что острова эти весьма вероятно окажутся восточною частью земли Франца-Иосифа. В таком «случае двум товарищам предстояло еще продолжительное путешествие к западу до мыса Флигели, откуда они должны были направить курс на Шпицберген, и следовательно надежды вернуться на родину в текущем году почти не оставалось.

Ледяные скалы. Фотография снятая 15 августа 1896 г.

Обрезав сани, путешественники могли плыть в каяках в одиночку и подвигаться быстрее, если бы, на беду, фарватера не стал все чаще и чаще преграждаться плавучим льдом, через который и приходилось перебираться пешком, таща за собою каяки на санях.

15 августа Нансен и Иогансен миновали огромную ледяную гору футов в 50—60 высотою. Они хотели было взобраться на нее, но она оказалась слишком крутой. Вечером в тот же день они, наконец, добрались до одного из этих островов, к которым стремились в течение целых четырех дней и в первый раз за последние два года ступили ногой на «голую» землю, т. е. непокрытую корой льда и снега.

«Невозможно описать словами, что мы чувствовали, перепрыгивая с одной гранитной глыбы на другую!» — говорится в дневнике Нансена. Когда же товарищи открыли в одном уютном уголке между скалами свежий зеленый мох и цветы (papaver nudicaule, saxifraga nivalis и stellaria), они прямо таки не могли устоять на ногах, подавленные нахлынувшим на них блаженством и, усевшись на землю, погрузились в созерцательное раздумье. Когда они опять пришли в себя, то первым делом водрузили на «земле обетованной» норвежский флаг и затем задали себе пир, не пожалев для него последней своей порции сушеной картошки. Керосин у них весь вышел еще несколько дней тому назад, и пришлось для приготовления кушаний приспособить новую лампу, в которой могла гореть ворвань.

Осмотрев, насколько было возможно, самый остров, на котором они находились, и обозрев с возвышенного пункта окружающие, путешественники ничуть не подвинулись к разрешению вопроса, куда собственно попали. Если некоторый данные и позволяли им остановиться на каком либо решении, то другие зато прямо опровергали его. 16 августа они осмотрели другой остров, лежавший к западу от первого. Новый остров показался Нансену прелестным уголком земного пиара. Красивый, отлогий берег окаймлялся полосой открытой воды; в воздухе перекликались снежные воробьи, чистики и голубые чайки; в воде кишели бородатые тюлени и разные мягкотелые и водоросли; под скалами, там и сям, алели пятна розового снега, и все это было залито ярким солнцем. Нансен взобрался на одну из скал, чтобы ориентироваться, но тут как на зло опять пал туман, и Нансен успел только рассмотреть на западе большое пространство открытой воды, до которой предстояло добираться по льду. Когда же путешественники добрались до нея, оказалось, что эта полоса открытой воды шла из пролива к ледниковому мысу, которым оканчивался один из больших островов и который закрывал от глаз путешественников дальнейший фарватер и береговую линию. Надо было обогнуть этот мыс, чтобы узнать, идет ли за ним береговая линия к юго- или северо-западу. В первом случае Нансен мог с большим основанием предполагать, что они у западной части земли Франца-Иосифа, а во втором, что они у восточной и, следовательно, отложить попечение в том же году вернуться на родину. К радости путешественников оказалось, что земля тянулась к юго-западу, а прямо на запад шла открытая вода! Они и продолжали путь вперед, держась береговой линии, и плыли, пользуясь попутным ветром, весь вечер и всю ночь напролет. Только утром 17-го, когда ветер стих, они пристали к краю берегового льда и расположились на отдых.

Вот как заключил Нансен в своем дневнике описание этого богатого событиями дня: «Я счастлив, как ребенок, при мысли, что мы таки действительно на западном берегу земли Франца-Иосифа и перед нами открытая вода, в которой мы будем уже независимы и от льда и от течения».

Наш первый привал на «голой» земле. Фотография снятая 16 августа 1895 г.

Такому радужному настроению, однако, не суждено было долго длиться. Разочарование наступило слишком скоро. Всего одну ночь еще (с 17 на 18) довелось им наслаждаться открытым фарватером, а там им преградило дорогу такое количество плотно сбитого плавучего льда, которое. заставило их бросить всякую мысль о возможности пробраться сквозь него к открытой воде. Товарищи и решили, высадившись на край этого льда, подождать пока фарватер очистится, вследствие перемены погоды и ветра. Погода, однако, становилась все суровее, и скоро весь горизонт заполнился льдом, открытой воды не стало видно даже в той стороне, откуда Нансен с Иогансеном приплыли. Они, впрочем, не теряли надежды и, желая выждать еще некоторое время, прежде чем принять какое-нибудь окончательное решение, перебрались, ради большей безопасности, на твердый береговой лед, где и провели целых шесть суток в томительном ожидании., Положение, в самом деле, было «незавидное», — как писал Нансен. «Впереди у нас плотно сбитый, массивный морской лед, который, Бог весть, разойдется ли в этом году; позади, на порядочном расстоянии, земля (остров), которая, однако, совсем не манит к зимовке; вокруг почти непроходимый лед, а запасы наши подходят к концу!» К счастью, 21 августа Нансену удалось убить подкравшегося к палатке медведя, который надолго и избавил товарищей от забот о пище.

24 августа погода, наконец, изменилась. Ветер задул с NO и с такой силой, что взломал даже береговой лед. От последнего между прочим отломился и тот край, где находилась палатка наших путешественников, и их понесло в море. 25 августа они сделали попытку пуститься опять в путь на каяках, и это удалось, хотя не без труда, вследствие сильного волнения. Вскоре в виду у них опять появились острова, я товарищи плыли с перерывами еще полтора дня, приставая то к одному, то к другому острову.

26 августа под вечер надвигавшаяся буря заставила путешественников высадиться на один из островков, довольно привлекательный с виду. Едва ступили они на землю, как судьба послала им под выстрел медведя. Содрав с него шкуру, они отправились осматривать остров и невдалеке от места высадки увидали на прибрежном льду двух моржей. Тут на глазах путешественников разыгралась интересная сцена. Около льдины, на которой возлежали моржи, вынырнул еще морж и, вонзив свои клыки в лед, приподнялся над краем, намереваясь взобраться. Тут вдруг один из лежавших, старый, огромный самец заволновался — грозно захрюкал и завозился. Пришлец почтительно припал головой ко льду, затем, выждав немного, снова приподнялся, осторожно положил на лед обе ласты и успел уже втащить на лед переднюю часть туловища, как тот же огромный самец гневно сдвинулся с места и заковылял к нему, потрясая клыками. Пришлец, хотя и не уступал последнему ни величиной всей туши, ни клыками, снова смиренно распростерся ниц перед ним, как раб перед султаном. Сердитый вернулся на свое место и снова улегся. Но, как только пришлец снова пошевелился, повторилось то же самое, и так несколько раз. Только мало-помалу, с поклонами и отступлениями направо и налево, удалось пришельцу окончательно взобраться на льдину и улечься около первых двух моржей. Нансен полагал, что сердитый морж был вожаком стада, и все его маневры имели целью поддержать его авторитет. Вероятно, он встречал таким образом всех вновь прибывающих, но путешественникам не пришлось этого наблюдать — на этот раз. Когда они опять пришли посмотреть на моржей, их было уже целых шестеро.

Моржи. Фотография снятая 28 мая 1896 г.

Ночью сон товарищей был нарушен какими-то странными звуками: словно кто стонал, плакал и всхлипывал невдалеке. Нансен выглянул из палатки. Оказалось, что около освежеванной туши убитого накануне медведя стояла медведица с медвежонком, и оба они как будто оплакивали дорогого. покойника. Нансен схватил ружье, чтобы выстрелить, но медведица, заметив его, кинулась вместе с детенышем бежать, и он не стал их преследовать.

Продолжать плаванье на другой день оказалось невозможным: фарватер был сплошь. запружен плавучим льдом. Буря не утихала, ветер так рвал и трепал палатку, что товарищи сочли нужным устроить себе на следующую ночь более надежное убежище и сложили из камней, найденных неподалеку в ущелье, что-то вроде хижины. Длина ее была так незначительна, что Нансен не мог вытянуться в ней на полу во всю свою длину. Ширина же как раз позволяла товарищам, улечься на ночь рядышком да еще поставить возле кухонный прибор, и, наконец, высота едва позволяла Нансену сидеть согнувшись. Крышу они смастерили из парусов и многострадальной палатки. Входное отверстие заткнули верхним платьем, а щелей в стенах уже не чем было законопатить, и хижину продувало насквозь. Тем не менее путешественники были довольны и такой квартирой, — по крайней мере нечего было бояться, что ветер снесет ее — и, подложив под спальный мешок медвежью шкуру, отлично выспались на новоселье.

И на другой день 29 августа картина моря не изменилась; фарватер не думал очищаться ото льда, который, напротив, становился все плотнее. Нансен подумал, подумал и решил готовиться к зимовке на этом острове. В самом деле, осень была уже на дворе, и, если бы даже фарватер очистился и дал путешественникам возможность продолжать путь, далеко им все равно уже было не уйти. Правда, Нансен все мечтал добраться до южных берегов Земли Франца-Иосифа и, главное, до бывшей зимовки Лейча Смита (на острове Белля), где они могли, по крайней мере, найти готовое сносное жилище. Но, подумав серьезно, он счел рискованным тратить время на поиски этой зимовки. Зима была, ведь, не за горами, а приготовления к ней требовали не мало времени и трудов. Самый остров, к тому же, смотрел вполне подходящим местом для зимовки, главным образом, по обилию дичи.

IX

Итак, благоразумнее всего было не медля, взяться за дело заготовления обильных запасов пищи и топлива, да сооружения более человеческого жилья. Сложенная из камней хижина или «пещера», как товарищи ее называли, годилась только в качестве временного убежища. В каменном материале для возведения стен нового жилья недостатка не предвиделось, а вот насчет крыши приходилось., поломать себе голову. Нансену посчастливилось найти на берегу солидный сосновый ствол, выброшенный морем; он как раз годился для матицы, но, несмотря на самые тщательные поиски, больше на острове не нашлось ни единого годного куска дерева. Тогда Нансену пришло в голову соорудить крышу из моржовых шкур, и 29 августа была предпринята охота на моржей.

На льду их в этот день не оказалось, и путешественники, скрепив оба каяка вместе, выехали в море. Скоро они подплыли на выстрел к одному моржу, но застрелить его оказалось не так легко. Товарищи посылали ему в голову пулю за пулей, но все не попадали в слабое место — за ухом, и морж, обливаясь кровью, все нырял, кружился и неистовствовал в воде, ежеминутно грозя перевернуть или пробить каяки. Товарищам приходилось глядеть в оба и во время увертываться от клыков зверя со своим «паромом». Во время этой возни у Нансена разрядилось ружье, и пуля пробила дек и борт в носовой части его каяка, к счастью, выше ватерлинии. Наконец, чуть ли не девятая пуля доконала чудовище, но не успел Нансен метнуть в него гарпун, как оно погрузилось в воду. Все труды и, главное, драгоценные заряды пропали даром. Повесив носы, охотники направились к берегу.

Счастье, однако, опять улыбнулось им в тот же день. Немного погодя, они увидали, что два моржа вылезли на береговой лед. Товарищи, занявшись уборкой мяса и шкур убитых в этот день утром медведицы с медвежонком, дали чудовищам угомониться и заснуть крепким сном, а затем подкрались к ним и уложили их четырьмя пулями, после чего сбегали к «пещере» за санями, да кстати прихватили с собой и каяки. Нансен опасался, что поднявшийся ветер усилится и взломает лед. Действительно, охотники и наполовину еще не содрали шкуры с одного моржа покрупнее, как заметили, что лед между ними и землей вскрылся, и их вместе с моржами несет в море. Поспешно вырезав несколько кусков мяса и жиру и отрезав четвертую часть шкуры, они уселись и поплыли, с досадой глядя, как их богатой добычей овладевают чайки. Товарищи хотели приблизиться к краю берегового льда, идя на веслах против ветра, но ветер все крепчал и взламывал лед; оторванные льдины неслись навстречу каякам и преграждали путь. Чтобы удобнее пробираться между льдинами, товарищи разъединили каяки, причем вынуждены были бросить и взятую с собой часть шкуры моржа, и началась упорная борьба с ветром, волнением и льдом. Путешественники то лавировали между льдинами на каяках с санями, поставленными на корму, то пробирались пешком по самым льдинам, перепрыгивая с одной на другую и таща за собой сани с поставленными на них каяками. Лед же двигался и крутился, словно в водовороте, и товарищам то и дело грозила опасность быть раздавленными; они проваливались, брали холодные ножные ванны, их обдавало целым дождем брызг со всех сторон, а хуже всего было то, что их все относило к северо-западу от того места, где находилась их «пещера», и грозило совсем унести в море этим ненавистным льдом! Наконец, им удалось попасть в довольно длинный залив в береговом льду, подходивший почти к самому берегу острова, и они, собрав последние силы, налегли на весла. Пришлось еще потрудиться немало, пока они добрались до берега, в значительном расстоянии от своей «пещеры». Но тут волнение и ветер были уже не так сильны, и они сравнительно легко дошли до нее на веслах, держась берега.

То-то сладок показался им отдых в пещере после таких приключений! Подкрепившись медвежьим окороком, они заснули, но проспали недолго. Иогансен проснулся от какого-то подозрительного шума и, разбудив Нансена, высказал ему предположение, что возле пещеры ходит медведь. Выползши из нее, товарищи увидели даже целых трех — матку с двумя детенышами. Медведицу уложили немедленно, а медвежата исчезли между прибрежными камнями и затем показались в море на плавучей льдине, которая готова была погрузиться под их тяжестью. Над водой торчали одни головы медвежат. Нечего было и думать попасть в них на таком расстоянии, и товарищи стали поджидать, не принесет ли льдину к берегу. Но ее, напротив, уносило в море. Тогда Нансен решил преследовать медвежат, и товарищи отправились к своим каякам. Оказалось, что медведи успели порядочно похозяйничать в них, повытаскали оттуда куски моржового мяса, часть съели, часть расшвыряли, самый каяк Нансена стащили в воду, а в каяке Иогансена сломали несколько ребер. Для плаванья он все-таки еще годился, и охотники вышли в море. Что же увидали они, немного отъехав от берега? Убитого ими накануне моржа, который погрузился тогда в воду прежде, чем они успели зацепить его гарпуном. Теперь он таки всплыл на поверхность! На этот раз наши охотники зевать не стали, воткнули в тушу гарпун и, подведя ее к краю берегового льда, прикрепили ко льду веревкой. Затем, они пустились догонять медвежат, обогнули льдину, на которой те плыли, и заставили их броситься в воду и спасаться вплавь к берегу. Следуя за ними по пятам, охотники дали медвежатам выйти на берег и тут уже уложили обоих. Теперь у путешественников был хороший запас и мяса и жиру и шкур!

Только 2 сентября принялись они за сдиранье шкуры с моржа. Он лежал в небольшом узком заливчике в береговом льду у довольно отлогого края последнего, и Нансен надеялся, что ему с Иогансеном удастся втащить чудовище на самый лед, но это оказалось им не под силу. Пришлось снимать шкуру в воде, лежа на туше. Это была крайне неприятная работа. В первых путешественники промокали насквозь, во вторых одежда их так пропиталась салом, что не было уже никакой возможности отчистить ее.

Иогансен колебался — стрелять в него или нет. Фотография

Во время их возни с моржом, в заливчик вошел другой, чудовищной величины; по-видимому, крайне заинтересовался происходящим и подплыл к охотникам чуть не вплотную, таращась на них во все глаза. Товарищи и не замедлили наказать его за любопытство — застрелили. Вообще, по свидетельству Нансена, моржи крайне любопытны и отнюдь не пугливы. Часто они подплывали к самому берегу, зацеплялись клыками за лед и проводили в такой позе подолгу, любопытно и безбоязненно следя за всем, что делали путешественники. И это не одни самцы моржи. Однажды, когда Нансен с Иогансеном сдирали шкуру с медвежат, к краю льда подплыла даже моржиха с детенышем, и оба принялись глазеть. Под конец моржиха так заинтересовалась зрелищем, что легла на лед всей передней частью туловища, как бы рассчитывая на долгое созерцание и желая устроиться поудобнее. Нансен направился к ней, она даже не двинулась и только, когда он подошел к ней чуть не вплотную, прицеливаясь из ружья, она вдруг очнулась и нырнула.

И со второго моржа пришлось сдирать шнуру таким же способом, как с первого. Дело подвигалось медленно и взяло несколько дней. Зато место, где происходило свежеванье моржей, стало очень оживленным. Здесь скопилась целая куча отбросов — жира, мяса и внутренностей, которая и привлекала стаи чаек и лисиц. Крик и гам стоял тут непрерывный. Буревестники держали себя настоящими хозяевами; красивые, снежные или серебряные чайки громко роптали, но не смели вступить с ними в спор и довольствовались их объедками. Трехпалые же чайки пренебрегали падалью и день-деньской носились над водой, высматривая живую добычу — какую нибудь ракушку или рыбку, причем часто работали не на себя, а на чаек-разбойниц или скуй, промышляющих грабежом. Налетит разбойница на чайку с добычей и начнет долбить ту в голову, пока бедняжка не. выпустит изо рта добычи. Тогда разбойница подхватит последнюю на лету и была такова. Путешественники часто отрывались от работы, чтобы полюбоваться кишащей вокруг них жизнью. Скоро, ведь, им предстояло распроститься с нею на всю долгую полярную ночь, погрузиться вместе с природой в мрак и безмолвие.

7 сентября путешественники приступили к возведению зимнего жилища. Выбрали ровное местечко, покрытое землей и мхом и примыкавшее к самой скале в том месте, где она выступала из ледника, отмерили 6 футов в ширину и почти 10 в длину и принялись таскать каменные глыбы с горы. Когда каменного материала скопилось достаточно, товарищи вырыли во все отмеренное пространство четырехугольную яму, глубины, равной предположенной высоте каменных стен над землею, т. е. в 3 ф, и, сложив самые стены, как умели, законопатили все щели землей и мхом. Затем, к яме с юго-западной стороны был прорыт с поверхности земли узкий проход, в виде трубы, и выложен и прикрыт сверху камнями, а впоследствии еще снегом и льдинами. Пробираться по этой трубе можно было лишь ползком.

Работа, конечно, не особенно спорилась при наличности таких примитивных инструментов, какие имелись в распоряжении наших мастеров. Главным орудием служили им собственные пятерни. Отрезки санных полозьев превратились в ломы для выворачиванья из земли крепко вмерзших в нее камней; лыжными посохами с железными наконечниками путешественники разрыхляли мерзлую землю; лопатка моржа, привязанная к сломанному лыжному посоху заменяла заступ, а моржовый клык, привязанный к вынутой из саней перекладине, кирку. Еще немало замедляла работы холодная погода. 12 сентября, однако, неожиданно наступила оттепель при 4° тепла, (по свидетельству Нансена, это была наивысшая температура за все время экспедиции) и земля и камни несколько оттаяли опять. Особенно пришлось повозиться с крышей. Ствол сосны, предназначенный для матицы, глубоко вмерз одним концом в землю, и товарищам едва удалось вырубить и вытащить его оттуда. Еще труднее оказалось притащить этот массивный ствол на место постройки и поднять на стены. После того оставалось натянуть сверху моржовые шкуры, но оне успели затвердеть и примерзнуть к кучкам моржового мяса и жира, которые были ими прикрыты. Больших трудов стоило соскоблить с них весь жир и несколько размягчить их, а еще больших трудов — доставить их с берега на место постройки. Товарищи, разрезав шкуры на половины, перепробовали все способы доставки: и катили их на санях, и несли на плечах, и волочили волоком; насилу-насилу дотащили. Вряд ли, впрочем, оказалось легче и натянуть мерзлые шкуры над жильем. Три половины шкур еще удалось приладить довольно скоро, а четвертую пришлось таки спускать в воду, чтобы она оттаяла и поотмякла.

Постройка жилья вообще велась нашими работниками весьма энергично. Обыкновенно они выходили на работу с самого утра и работали с небольшим роздыхом весь день. Перерывы в работе вызывались только появлением «дичи», на которую немедленно устраивалась охота. Чем обильнее запасы удалось бы заготовить на зиму, тем лучше! К полному удовольствию путешественников, «дичь» в виде медведей и жаловала к ним довольно часто, привлекаемая запахом имевшихся уже у товарищей запасов медвежьего и моржового мяса и жира. Один из таких визитеров даже забрался в строящуюся хижину и испортил крышу из моржовых шкур, показавшуюся ему довольно аппетитной. Разумеется, он поплатился за дерзость собственной шкурой, но моржовые шкуры, представлявшие крышу, пришлось таки совсем снять и вновь отмачивать в море, чтобы оне оттаяли и возможно было снова натянуть их, как следует. Когда это было сделано, путешественники отрезали от шкур несколько широких ремней, сделали на концах последних петли, вложили в петли тяжелые камни и прикрепили ремни к концам шкур, спускавшимся вдоль стен.

24 сентября товарищам посчастливилось убить еще парочку моржей. Выйдя в этот день утром осмотреть термометры, Иогансен увидал на льду около заливчика целое стадо этих морских великанов. Самый заливчик успел уже затянуться ледяной корой, но это не могло служить помехой моржам, которые пробивают своими толстыми неуклюжими головами даже довольно толстый лед, когда им захочется вылезть из воды, подышать «сухим» воздухом. И на этот раз Иогансену пришлось наблюдать ту же оригинальную манеру вожака принимать каждого вновь прибывающего собрата, о которой говорилось выше. По приходе Нансена товарищи стали, прячась за буграми, подкрадываться к стаду на выстрел. Затем, осталось только наметить себе жертв. Моржи лежали, развалясь, и подремывали. Время от времени сосед угощал соседа ударами клыков в спину, если тот в дремоте как нибудь переваливался и нарушал его величественный покой. Хорошо что шкуры, у этих животных толстенные, а то не поздоровилось бы от таких приветствий! У многих, впрочем, спины были окровавлены.

Наметив несколько молодых моржей, охотники дали в них по выстрелу. Морж, подстреленный Иогансеном, однако, ушел в воду, и один из подстреленных Нансеном тоже. Другой остался на месте. Одно за другим бултыхались встревоженные чудовища головой вниз в воду. Только два взрослых моржа, не сразу двинулись с места, и Иогансен убил одного на повал первым же выстрелом. Другой не обратился в бегство и тут, любопытно-недоумевающе посматривая то на охотников, то на мертвого товарища. Иогансен колебался — стрелять в него или нет, а Нансен воспользовался случаем сфотографировать эту группу. Наконец, морж опомнился и тоже бултыхнулся в воду. В течение нескольких минут водная поверхность была тиха и неподвижна, затем забурлила, запенилась, и из нее, разбрызгивая воду во все стороны, выставились чудовища с длинными клыками и злющими, налитыми кровью глазами, вытаращенными на охотников. Особенно бесновался вожак. Он вцепился клыками в край льда, приподнялся из воды до половины туловища, опять нырнул в воду и, подплыв под береговой лед, принялся биться о него головой как раз под ногами охотников. Хорошо, что этот лед был очень массивен, не то он разлетелся бы вдребезги. Мало помалу все моржи ушли в море, и товарищи спокойно принялись свежевать убитых. Вдруг вожак опять с таким ревом вынырнул у самого края льда, что охотники так и присели. Он, видно, никак не мог забыть случившегося и показывался еще раза два.

Итак у путешественников еще прибавилось и шкур для крыши и запаса ворвани для топлива. Последнего должно было теперь хватить на всю зиму. Что же до запасов съестного, то им удалось, со времени высадки на остров до наступления зимы, обеспечить себя 18 медвежьими тушами. Этого тоже, казалось, было довольно.

Затем, водная поверхность забурлила, запенилась... Фотография

28 сентября вечером путешественники, наконец, могли перебраться на новоселье, о котором давно вздыхали. Температура пала уже до −20°C, и житье в «пещере» становилось все более и более неприятным. Одним из последних приготовлений к новоселью было устройство в новой квартире каменных коек. Путешественникам очень улыбалась мысль обзавестись, наконец, отдельными постелями, чтобы иметь возможность спать в свое удовольствие, не стесняя друг друга.

Вдруг вожак опять с ревом вынырнул у самого края льда. Фотография.

Удовольствия этого они были лишены с самого начала экспедиции «сам-друг». Надеясь, что в хижине вообще будет достаточно тепло, а тем более при отоплении ее двумя ворванными лампами, товарищи и приготовили две отдельные койки, постлали на них медвежьи шкуры и распороли свой спальный мешок на два одеяла. За то и померзли они в первую ночь! Рады-радехоньки были, когда она, наконец, минула, и тотчас же принялись варить себе суп из медвежатины, чтобы хоть немножко согреться горячей нищей. Затем, они немедленно снова сшили из одеял мешок и принялись устраивать себе общее ложе. К несчастью, время было уже позднее, камни успели так плотно вмерзнуть в землю, что товарищам с их примитивными инструментами не удалось добыть для новой койки более или менее гладких каменных плит. Пришлось удовольствоваться теми, какие попались, угловатыми, острыми, и всю зиму расплачиваться своими боками за легкомысленную попытку посибаритствовать!

Вдруг вожак опять с ревом вынырнул у самого края льда. Фотография

В одном углу хижины путешественники устроили маленький очаг, на котором над ворванной лампой готовились кушанья; в крыше, т. е. в моржовой шкуре над ним была прорезана круглая дыра, а из шкуры медведя был устроен вытяжной колпак. Но этого оказалось мало, хижина так переполнялась дымом, что скоро путешественники были вынуждены соорудить и трубу на крыше. Материалом для нее послужили куски мерзлого моржового мяса, кости и, главное, снег и лед. В течение зимы трубу эту приходилось, конечно, не раз подновлять, так как она обтаивала от проходившего через нее горячего дыма и воздуха.

Вообще не сразу-то удалось товарищам устроиться в своей хижине, как следует, на зиму. К числу уже упомянутых переделок и перемен, вызывавшихся горьким опытом, надо еще прибавить заделку «окна», которое они оставили в стене хижины, обращенной к морю. Они надеялись затянуть его медвежьим пузырем или кишкой, но из этого ничего не вышло, и холод скоро заставил их поплотнее заделать это отверстие. Довольно было с них и таких отверстий, без которых уже нельзя было обойтись — трубы и двери. Последняя была плотно занавешена изнутри хижины медвежьей шкурою, пришитой к крыше. Другая шкура закрывала снаружи выходное отверстие из прохода-трубы. Ветер часто наметал к этой импровизированной наружной двери сугробы снега, и тогда трудненько становилось отворить ее. Особенно Нансену, который при своем росте, не мог в этой низенькой трубе даже присесть на корточки и спиной оттолкнуть шкуру.

15 октября путешественники простились с солнцем, и для них началась третья полярная ночь.

X

Эта третья ночь и оказалась, пожалуй, самой томительной для наших путешественников. Во время зимовки «сам-друг» на пустынном островке, в самодельной хижине, имевшей всего 10 футов в длину и 6 в ширину, они были лишены всех тех ресурсов, которые помогали приятно и разнообразно коротать время в течение долгой, унылой полярной ночи на «Фраме». Они, впрочем, утешали себя сознанием, что относительно все-таки устроились недурно; могло быть и гораздо хуже! Чего стоила, например, одна обеспеченность по части пищи. Кладовая их в снежном сугробе была переполнена медвежьим мясом. Окорока, лопатки и целые туши покоились рядами в снегу вокруг хижины. Товарищи закопали в снег и последние остатки провианта, взятого с «Фрама», решившись оставить их нетронутыми до весны, когда снова отправятся в путь, или по крайней мере до тех пор, когда здоровье их потребует смены однообразной мясной пищи. Этого, однако, не случилось; медвежатина шла путешественникам впрок.

Ели они ее два раза в сутки: утром готовили из нее суп и съедали в вареном виде, а вечером в жареном. Медвежий желудок, наполненной кровью и поджаренный на сковороде, медвежий язык и особенно жареные медвежьи мозги, разнообразившие меню, считались особенными деликатесами. Затем, товарищи еще лакомились иногда кусочками поджаренного хрустящего жира; это блюдо считалось у них «пирожным», к которому недоставало только сахара. Да и соли у них давно не было, и они иногда неделями не получали ни крупинки ее ни в виде соленого льда, ни в виде соленой воды.

Поварские обязанности несли теперь поочередно, по неделе, то тот, то другой из товарищей. Очередной повар ложился в мешке с краю ложа, так как на его обязанности лежало день и ночь поддерживать огонь на очаге. Он же должен был заблаговременно приносить в хижину кусок свежего мяса — окорок, лопатку или даже целую тушу, если медведь был из маленьких — чтобы оно, повисев над очагом, немного оттаяло. Свободный от поварских обязанностей товарищ заботился о доставлении для стряпни и прочих надобностей пресного и соленого льда, а еще лучше воды, если только была возможности раздобыть ее. Над очагом постоянно висел сосуд из под керосина, набитый льдом, который, понемногу тая, и доставлял нужную в течение дня воду.

Выходили путешественники из хижины в продолжение зимы только в случае крайней надобности, а коротенькие прогулки ради моциона предпринимались ими лишь при абсолютном безветрии и ясной погоде. Уж слишком пробирало бедняг в их насквозь просаленных, изношенных до нельзя одеяниях! «Ветряной» одежды и вовсе невозможно было надеть; она нуждалась в радикальной починке, а между тем запас ниток у путешественников был так незначителен, что приходилось приберегать его до весны, когда предвиделась насущная необходимость в обновлении гардероба. Сначала Нансен рассчитывал сшить новые зимние платья из медвежьих шкур, но это не удалось. С каждой шкурой была страшная возня, пока удавалось очистить ее от подкожного жира и, главное, просушить. Сушить приходилось в самой хижине, где шкуру подвешивали под потолком. Больше одной зараз сушить нельзя было, — места не хватало, — сохла же каждая очень долго, так что к тому времени, когда успели высохнуть две первые, успели настолько загнить шкуры, служившие путешественникам подстилкой (оне пошли в дело прямо в сыром виде), что пришлось заменить их этими двумя новыми. Следующие шкуры по мере их очистки и просушки тоже шли на подстилку, а затем понадобилось еще сшить новый спальный мешок потеплее имевшегося в распоряжении товарищей шерстяного, так что для обновленья гардероба в течение всей зимы свободных шкур и не оказалось. Старые платья, впрочем, были достаточны теплы для пребыванья в хижине, где удавалось с помощью двух ворванных ламп поддерживать температуру приблизительно на уровня нуля — то есть, в середине помещения. У стен же было значительно холоднее (−7°), и камни сплошь и рядом бывали покрыты не только налетом инея, но и ледяной корой. Во время же оттепели на дворе или во время усиленной стряпни в хижине, стены оттаивали, и с них текли ручейки на пол и на ложе путешественников, на котором они проводили большую часть суток.

Куда в самом деле было им девать время при тех обстоятельствах, в каких они были принуждены проводить свою третью полярную зиму? Надежде Нансена, что ему удастся за зиму сделать много: привести в порядок путевые заметки, разработать научные данные и составить более подробный отчет об экспедиции — не суждено было сбыться. Тусклый, дрожащий свет ворванных ламп и крайне неудобное положение тела при работе (писать или читать приходилось или лежа на спине или сидя все на том же невозможном ложе из угловатых, торчащих кверху ребрами камней), сильно тормозили последнюю, да и вся обстановка мало располагала к ней.

«Мозг работал чрезвычайно вяло» — пишет Нансен — «и меня никогда даже и не тянуло записать что нибудь. Одной из причин являлось, пожалуй, то обстоятельство, что невозможно было сохранить написанного чистым. Стоило нам дотронуться до бумаги, как на ней уже появлялись темные жирные пятна от пальцев; стоило задеть листок бумаги кончиком нашей одежды, как на нем вырисовывалась грязная полоса. Страницы наших дневников, относящиеся к этому времени, имеют отвратительный вид. Это «мазня» в буквальном смысле слова. Ах, как мы мечтали тогда о том времени, когда снова получим возможность писать на чистой белой бумаге чернилами! Часто я едва мог разобрать в своем дневнике записанное не далее, как накануне».

Итак, писать у них не было охоты, а весь материал для чтения заключался в их собственных дневниках, научных заметках, навигационных таблицах, да в календаре. Товарищам и оставалось только фантазировать вслух на тему о возвращении на родину, да спать. В последнем искусстве они, наконец, изощрились так, что могли, по свидетельству Нансена, иногда проводить во сне до 20 часов в сутки ! Встанут утром, поедят, выйдут на воздух проверить термометр, барометр, иногда, если погода позволяет, сделают еще какое нибудь нужное научное наблюдение, занесут результаты в дневник и опять на боковую до вечера. Самые дневники их иногда за целые недели не содержали ничего, кроме таких научных отметок, настолько однообразно и вяло тянулась жизнь. Однообразие ее несколько нарушалось лишь визитами полярных лисиц, которые стаями бродили вокруг хижины, словно какие-то домашние животные, и глодали мерзлые медвежьи туши. Иногда делая компания лисиц забиралась на крышу и топотала над головами дремавших товарищей. Последние пытались спугнуть нахальных гостей, стуча палками в потолок, но те и ухом не вели. Чтобы прогнать их, путешественникам приходилось выползать из хижины, откидывать наружную дверь-шкуру и выскакивать на поверхность земли. Тогда лисицы подымали громкий, негодующий вой, словно желая выразить свой протест против этих незванных-непрошенных двуногих гостей, вторгнувшихся в пределы, находившиеся дотоле в безраздельном владении их, лисиц, да медведей. Таскали лисицы у путешественников все, что только могли, даже самые непригодные для себя, но крайне важные для них предметы. Так Нансен положил в шелковую сеть Муррея разные мелкие вещи, свернул ее и спрятал под камень. Какая-то длиннохвостая воровка и стащила из сетки гарпунную веревку, мешочек с образцами каменных пород, собранных Нансеном на первом встреченном им свободном от льда и снега острове, и — что хуже всего — клубок тонких бечевок, из которых товарищи собирались надергать ниток для шитья весной! Минимальный термометр, всегда находившийся возле хижины, лисицы утаскивали три раза, и в третий путешественникам так и не удалось розыскам его. Затем, сделана была попытка утащить драгоценный парус, с которым было связано столько надежд на успешное плавание весною к берегам Шпицбергена. Путешественники просто не знали, как избавиться от этих досадных гостей. Стрелять в них — жаль было зарядов. Наконец, придумали западни сначала из камней, потом из моржовой шкуры, но лисоньки были достаточно хитры, чтобы всякий раз оставлять двуногих затейников с носом.

Куда больше, впрочем, раздражала и даже прямо угнетала путешественников невозможность избавиться от грязи. Описывая, как они с Иогансеном коротали время, фантазируя вслух друг перед другом, Нансен сообщает, что чуть ли не главную роль в своих фантазиях они отводили чистому, свежему белью и платью. «Мы не могли себе представить, что-либо восхитительнее чистых подштанников, рубашек, мягких и теплых шерстяных фуфаек, панталон, чулок, войлочных туфлей и т. п. Лежа в мешке рядышком, мы были в состоянии целыми часами предаваться разговорам обо всех этих чудесных вещах. И нам просто казалось невероятным, что когда нибудь оне действительно будут в нашем распоряжении. Подумать только, что можно будет, наконец, сбросить с себя наши тяжелые, просаленные насквозь рубища, так и прилипавшие к телу. Хуже всего доставалось ногам. Заскорузлые нижние панталоны плотно обхватывали колени и при ходьбе стирали кожу. Из ляшек так и сочилась кровь. Я с трудом мог содержать эти раны хоть в относительной чистоте, обмывая их пригоршней теплой воды, которую удавалось согреть в чашке над лампой, и обтирая мхом и лоскутком бинта из нашей аптечки. Никогда прежде не понимал я так, как теперь, что за превосходное изобретение мыло! Мы предпринимали всевозможные попытки избавиться от облекавшей наши тела слоя жирной грязи, но все оне плохо удавались. То малое количество теплой воды, которым мы располагали для мытья, было почти что бессильно справиться со всем этим жиром. Лучшего результата можно было достигнуть, прибегая к мху и песку. В последнем недостатка не было, стоило только сколоть лед с земляных стен хижины; в них содержалось достаточно песку. Самою же действительною мерою оказывалось хорошенько вымазать руки теплой медвежьей кровью или ворванью, а затем покрепче потереть их мхом. Тогда оне делались белыми и мягкими, как дамские ручки, и просто не верилось даже, что оне составляют часть нашего грязного тела. Когда же у нас оказывался недостаток в подобных средствах омовенья, мы с успехом прибегали прямо к ножу, которым соскабливали грязь с кожи».

Зимовье Нансена и Иогансена. Рис. Лорса Иорде, фотография

«Но если так трудно было держать в чистоте наше тело, то уж о платье и говорить нечего. Мы перепробовали все способы, мыли его и на эскимосский лад и на свой собственный — толку не выходило. Мы кипятили наши рубашки в котле и час, и два, но извлекали их оттуда все такими же сальными. Тогда мы принимались выжимать из них жир. Это давало несколько лучшие результаты. Вернее же всего оказывалось соскабливать с прокипяченных рубашек жир ножом, пока оне еще не успевали остыть».

«В течение зимы мы также неимоверно обросли бородами и волосами. Правда, у нас имелись ножницы, и мы могли подстригаться, но так как одеяние-то у нас было плоховато, то мы и решили, что с волосами, ложащимися по плечам, нам будет теплее. Волосы, конечно, так же закоптели от сажи, как и лица, и весной, когда мы опять увидали друг друга при дневном свете, зубы и белки глаз показались нам на этом черном фоне какой-то неестественной, неприятной белизны».

«Да, вообще довольно таки своеобразную жизнь пришлось нам вести в эту зиму, и терпение наше подвергалось в течение ее немалым испытаниям. Но все-таки она далеко не была столь невыносимой, как это, пожалуй, многим может показаться. В сущности нам жилось даже не дурно. Настроение духа у нас все время было хорошее, и мы с радостью думали о будущем. Иогансена как-то раз спросили впоследствии, «как мы прожили эту зиму вдвоем, и неужели могли обойтись без ссор?» Да, — ответил Иогансен, «до ссор у нас никогда не доходило. Самое большее было, если Нансен давал мне толчка в спину, когда я, бывало, по своей дурной привычке начну храпеть». В самом деле это случалось; я угощал его хорошими толчками по этому поводу, но он мало обращал на это внимания — повернется и продолжает себе храпеть в другом тоне».

Удивляться тому, что участники этой почти небывалой зимовки в полярных областях могли вынести 9-и месячное пребывание с глазу на глаз в тесной полутемной хижине, не ссорясь, однако, нечего, если принять во внимание величие характера и души Нансена, столь ярко рисующееся во всей этой книге. Да и товарища он, видимо, подобрал себе под пару! Такие люди не могли унизиться до мелочности и сварливости. Куда больше надо удивляться тому обстоятельству, что здоровье товарищей в эту последнюю зимовку оставалось все время в наилучшем состоянии, несмотря на все неблагоприятные условия жизни. Это обстоятельство как бы опровергало все ходячие теории о причинах скорбута. Ни однообразная, исключительно мясная пища, ни недостаток свежего воздуха и моциона не вызвали в наших путешественниках и малейшего расположения к этой страшной болезни, бичу полярных экспедиций.

Зима минула, и наступавшая весна нашла все тех же здоровых, бодрых и телом и духом людей, которые и не замедлили энергично приняться за приготовления к продолжению путешествия — домой, на родину. В душе товарищей не было и следа уныния или сомнения в благополучном исходе этого путешествия, хоть они и попрежнему не знали, где собственно находятся и как далек предстоящий им путь.

«Я много раз проверял наши осенние, летние и весенние наблюдения и вычисления» — пишет Нансен — «но загадка продолжает оставаться загадкой. Ясно, что мы должны находиться где-то далеко на западе. Может быть, на западном берегу земли Франца-Иосифа, к северу от мыса Лофлея, как я предполагал осенью? Но, если так, что же за землю видели мы к северу и на какой земле мы сделали первую нашу высадку? Остров, где мы теперь находимся, отстоит от первой виденной нами группы островов Белой Земли приблизительно на 7 градусов западнее; так выходит по нашим наблюдениям. Если же мы теперь находимся на одной долготе с мысом Лофлея, группа Белой Земли должна приходиться на таком меридиане, который проходит между Землей Короля Оскара и Землей Кронпринца Рудольфа. И, однако, хотя мы забирали курс гораздо восточнее Белой Земли, мы не видали и признака этих земель. Как объяснить все это? И, наконец, первая земля, виденная нами на юге, имела протяжение к юго-востоку, но дальше к востоку мы не могли открыть островов. Нет, мы не можем находиться по близости какой-либо известной земли. Должно быть, мы забрались далеко на запад и сидим где нибудь в проливе между Землей Франца-Иосифа и Шпицбергеном. Не на загадочной ли земле Гилли? Но и тут есть закорючка. Невольно думается, что такая вытянутая по долготе группа островов, как данная, не могла бы поместиться в этом относительно узком проливе на таком далеком расстоянии от Северо-Восточного острова (из группы Шпицберген), что ее даже не было бы видно с последнего? Впрочем, с о. Северо-Восточного ведь, и видели как раз в этом направлении какую-то землю. Значит...? Вообще, это наиболее правдоподобное предположение. От надежды, что наши часы хоть приблизительно верны, мы давно отказались, так как иначе выходит, что мы пересекли открытую Пайером землю Вильчека и ледник Дове, не заметив этого, — вещь совершенно невозможная!»

«С другой стороны меня смущает еще многое. Если мы находимся на какой-то новой земле близ Шпицбергена, то почему же на последнем никогда не видать этих розовых чаек Росса, которые мы встречали здесь в таком изобилии? И потом это сильное отклонение магнитной стрелки, наблюдаемое нами здесь? К сожалению, я не захватил с собой карты магнитных отклонений, и не помню также с точностью, где проходит нулевой меридиан, разграничивающий области отклонения магнитной стрелки на восток и на запад, но думаю, что вблизи о. Северо-Восточного. Здесь же отклонение равняется уже почти 20°. Опять неразрешимое противоречие».

В течение весны, с наступлением более светлых и ясных дней, Нансен сделал открытие, которое еще увеличило общую путаницу. Ему показалось, что он различает в двух местах на горизонте, приблизительно на юго-западе и на западе, очертания земли. Чем дальше, тем больше он убеждался в том, что не ошибается, и, наконец, мог даже с известной уверенностью определить отделявшее их от этой земли расстояние. Он полагал, что она милях в 15. (В действительности оказалось в 12-ти). Но это уже окончательно разрушало гипотезу о том, что путешественники попали на группу островов, находящуюся в относительно узком проливе между Землей Франца-Иосифа и Шпицбергеном, — данная группа, оказывалось, имела еще большее протяжение по долготе, если причислить к ней и эту видимую в 15 милях расстояния землю. А могла ли последняя оказаться пресловутым о. Северо-Восточным из группы Шпицберген? Нет. По соображениям Нансена видимая им земля должна была лежать на 81° с. ш. или даже еще севернее, тогда как о. Северо-Восточный чуть лишь заходит за 80-ю параллель. Во всяком случае — решил Нансен — земля эта должна оказаться островами, которые не могут уже находиться особенно далеко от о. Северо-Восточного, и только бы достигнуть их, недалеко будет и до самого Шпицбергена. А, может быть, путешественникам еще и раньте удастся выбраться в открытые фарватер, и он наведет их на какое-нибудь норвежское промысловое судно, о котором они мечтали вот уже больше года и которое отвезет их на родину.

В существовании же этого открытого фарватера убеждало товарищей прежде всего темно-синее небо, видневшееся на юго-западе и уходившее вдаль, насколько хватал глаз. Затем о близости открытого моря говорило и то обстоятельство, что на остров, где зимовали товарищи, почти каждый день прилетали снежные чайки, глупыши, а иногда и трехпалые чайки.

Как сказано, с наступлением весны путешественники энергично начали готовиться к продолжению пути. Работа так и закипела. Дела предстояло не мало: нужно было запастись провиантом, сшить новые одеяния, починить старые, изготовить новый, теплый и легкий спальный мешок из медвежьих шкур, новые рукавицы, онучи, починить комаги, привести в порядок каяки, паруса, сани и пр. и пр.

Из старого спального мешка, сшитого, как известно из двух шерстяных одеял, вышло обоим товарищам по паре «великолепных» брюк и по такой же куртке. «Ветряную» одежду удалось кое-как реставрировать, и все прочие портняжные и сапожные затеи удались на славу. Таким образом, путешественники могли быть вполне довольны состоянием своего гардероба.

Не столь довольны были они состоянием запасов съестного. Вырыв остатки провианта с «Фрама», зарытые осенью в снег, они, к большому огорчению своему, убедились, что большая часть его испортилась от сырости. Овсяную муку, шоколад и даже пеммикан пришлось выбросить. В распоряжении путешественников и оказалась только малая толика рыбной муки, альбуминной да отсыревшего затхлого хлеба, который они прокипятили в жиру, чтобы он стал вкуснее и питательнее. Главную роль в пропитании путешественников должна была, следовательно, попрежнему играть медвежатина. В медведях и не было недостатка с самого начала весны; товарищи уложили их несколько и могли бы обеспечить себя запасом мяса на очень продолжительный срок путешествия, да на беду мясо нельзя было как следует провялить из за сырой и холодной погоды, а такое полусырое мясо весило гораздо больше и при скудости «перевозочных средств» экспедиции, его можно было взять с собой гораздо меньшее количество, чем следовало бы. К счастью, исправное состояние оружия и наличный запас снарядов позволяли надеяться на соответствующее надобности пополнение съестных припасов во время пути. Не совсем утешительно было еще то обстоятельство, что путешественникам предстояло во все время пути не иметь «кровли над головой.» Старая палатка износилась еще во время пятимесячного странствования товарищей по плавучему льду, а остатки ее были изодраны, изгрызены и отчасти растащены лисицами по осени, — путешественники прикрывали этими остатками сложенные в кучи запасы мяса и жира. Думали-думали товарищи как быть, чем заменить палатку и, наконец, остановились на такой комбинации: ставить сани с каяками параллельно одне другим на расстоянии человеческого роста, окапывать пространство между ними снегом, протягивать над ним поперек лыжи и бамбуковые шесты и на них накидывать два скрепленных вместе паруса так, чтобы концы их спускались с обеих сторон каяков до земли. Конечно, это было далеко не то, что палатка, но все-таки!

К 19 мая все приготовления к путешествию были закончены. В этот последний день товарищи сняли несколько фотографий наружного вида и внутренности хижины (они разобрали крышу, чтобы выручить поддерживавшие ее лыжи, посохи и весла, и в хижине стало светло), затем Нансен написал краткое сообщение об экспедиции, которое было положено в металлическую трубку от воздушного насоса «Примуса», а самая трубка закупорена кусочком дерева и подвешена на проволоке к массивной матице хижины. После этого экспедиция «Сам-друг» выступила, направив курс по льду на юго-запад.

XI

Больше двух недель пришлось путешественникам тащиться сухим путем (который, впрочем, часто оказывался мокрым), волоча за собой сани с тяжелым грузом, и борясь почти с теми же невзгодами и трудностями, какими было отмечено их долгое странствование по льду до того, как они остановились на зимовку. Только в ночь с 4 на 5 июня впервые могли они воспользоваться своими каяками и немножко отдохнуть от утомительной ходьбы и возни с санями. Открытая вода направлялась к югу к покрытой ледником земле и вдоль стены ледника. Через два часа плаванья дальнейший путь оказался, однако, прегражденным твердым льдом, открытый же фарватер продолжался к западу, где путешественники также видели раньше землю, но теперь ее заволакивал туман. Товарищи и стали колебаться — продолжать ли путь к югу по льду или плыть в этом тумане на запад, а так как вдобавок время было отдохнуть, то и разбили на льду лагерь, в котором провели весь день 5-го июня.

Туман не рассеялся и на следующий день; к тому же поднялся сильный ветер с севера, и товарищи не рискнули выйти в море на каяках, а предпочли держать путь к югу по льду. В данном случае этот ветер даже сослужил им службу, подгоняя их сани, на которые они поставили паруса. Таким образом, они без особых усилий подвигались вперед в течение двух дней до 8-го июня, когда их принудила остановиться страшная буря. В дневнике своем Нансен сделал в этот день следующую пометку: «Открываем все новые и новые острова или земли по направлению к югу. На западе у нас покрытая снегом земля, которая, по-видимому, имеет значительное протяжение к югу.» На востоке путешественники также видели много островов, разделенных проливами и изрезанных фьордами, добросовестно наносили все это на карту, но все так же мало знали о том, где в сущности находятся, как и прежде.

К земле. Рис. А. Эйсбакке, с фотографии 24 мая 1896 г.

В течение следующих дней товарищи продолжали путь по льду попрежнему пользуясь попутным ветром и держа с 10-го июня курс к южной оконечности земли, находившейся на юго-западе. 12-го июня утром опять добрались до открытого фарватера, направлявшегося к юго-западному мысу земли. Живо связали каяки вместе, поплыли под парусами и скоро миновали мыс, на который в течение нескольких дней держали курс, и открыли, что земля заворачивает к западу. В том же направлении заворачивал и крайний берег твердого берегового льда. Фарватер продолжал оставаться открытым, и товарищи в самом радостном настроении продолжали путь, придерживаясь края этого льда. Вечером они пристали к нему для отдыха, и тут с ними чуть было не приключилось ужаснейшего несчастья. Прикрепив каяки ко льду посредством причала из довольно тонкого ремешка, путешественники взобрались на торос, чтобы обозреть окрестность. Вдруг Иогансен как крикнет: — Каяки уносит! — и оба стремглав бросились вниз. Каяки, однако, уже успели отнести на некоторое расстояние от берега. — Возьми мои часы! — сказал Нансен Иогансену, поспешно сбросил с себя лишнюю одежду и бросился вплавь догонять каяки. Вот как он описывает сам эту отчаянную погоню:

«Ветер дул со льда и так и подгонял легкие каяки с их высокой оснасткой. Они уже были порядочно далеко и быстро уплывали еще дальше. Вода была ледяная, одежда сильно стесняла мои движения, и каяки все уплывали да уплывали, подвигаясь временами быстрее меня. Крайне сомнительно было, чтобы мне удалось их поймать.

Вдоль края льда. Фотография

Но, ведь, с ними вместе уплывали все наши надежды, все наше имущество до последнего ножа, и поэтому — что закоченеть в этой ледяной воде и пойти ко дну, что вернуться на лед, не догнав каяков, было для меня одно и то же, я и напрягал все силы до последней возможности. Устав, я перевернулся и поплыл на спине. Тут я увидал Иогансена, метавшегося по льду. Бедняге не стоялось на месте; сознание, что он ничем не может помочь беде, приводило его в отчаяние. Он не очень надеялся, что мне удастся нагнать каяки, но знал также, что мало толку будет, если и он еще кинется в воду. Впоследствие он говорил, что никогда не переживал минут ужаснее. Когда я опять повернулся на грудь, то увидал, что немножко приблизился к каякам. Это придало мне духу, и я пустился вперед с обновленными силами. С каждой секундой я, однако, чувствовал, что коченею все больше и больше, и сознавал, что скоро уже не буду в состоянии шевельнуть ни одним членом. Но идо каяков уже было недалеко. Продержаться бы еще немножко, и мы спасены — мелькало у меня в голове, и я напрягал последние усилия. Все медленнее и слабее остановились взмахи моих рук, но и расстояние все сокращалось. Я начал надеяться, что мне удастся нагнать каяки. Наконец, я мог ухватиться рукой за конец лыжи, скреплявшей кормовые части каяков, подтянулся к борту одного каяка и подумал уже, что дело сделано, мы спасены. Но надо было еще взобраться в каяк, а между тем все тело мое так закоченело, что я не мог заставят его повиноваться. Одно мгновение я считал даже, что все пропало; догнать-то каяки я догнал, а взобраться в них нет сил. Но через минуту мне все-таки удалось закинуть одну ногу за край саней, стоявших на палубе, и затем уже понемножку вскарабкаться и самому в каяк. Теперь надо было скорее грести к берегу, а я еле мог шевелить руками. Да и трудно было управиться одному с двумя каяками, скрепленными вместе борт о борт. Но распутывать их некогда было; я успел бы окончательно окоченеть, если бы занялся этим. Скорее, скорее грести изо всех сил, чтобы согреться! И вот я понемножку стал подвигаться против ветра к берегу льда. Верхняя оболочка моего тела уже почти потеряла от холода всякую чувствительность, но налетавшие порывы ветра положительно пронизывали меня насквозь. На мне была только тонкая, мокрая, шерстяная фуфайка. Я дрожал и щелкал зубами, почти теряя всякое ощущение. Но веслом я все-таки еще двигал. Только бы добраться до льда, — там уж согреюсь! Вдруг перед самым носом каяка показалась на воде пара чистиков. Мысль заполучить их на ужин показалась мне слишком соблазнительной, — насчет провизии у нас было туговато — я схватил ружье и уложил обоих одним выстрелом. Иогансен так и подпрыгнул при звуке выстрела. Он в толк взять не мог, что я такое там творю, и подумал, что случилось несчастье. Когда же он увидал, что я опять гребу и затем наклоняюсь, что-то ловя в воде, то решил, что я рехнулся. Наконец, я подплыл к краю льда, но течение отнесло меня далеко от места нашей высадки. Иогансен прибежал ко мне по льду, прыгнул в каяк, и скоро мы добрались до прежнего места. Я еле имел силы вылезть на лед, а уж мокрую одежду стащил с меня Иогансен. Он же надел на меня все, что оставалось в нашем гардеробе сухого, раскрыл спальный мешок, а, когда я заполз туда, прикрыл меня сверху еще парусами и всем, что только нашлось под рукою годного. Долго лежал я, трясся всем телом, но затем все-таки мало-помалу согрелся и, пока Иогансен устраивал нашу импровизированную палатку, да варил ужин, заснул крепким сном. Иогансен оставил меня в покое, пока я сам не проснулся. Ужин давно был готов, я поел горячего супу из чистиков, вареной птицы, и — следов холодной ванны как не бывало!» Путешественники могли продолжать свое плаванье только вечером на другой день и плыли благополучно до утра 14 июня, когда завидели на льду стадо моржей. Съестные припасы экспедиции «Сам-друг» совсем истощились, да и топливо, т. е. жир был на исходе; медведей что-то давно не встречалось. Товарищи и решили не побрезговать моржами. Подобравшись к одному стаду на выстрел, они наметили двух детенышей, так как маленьких моржей легче было свежевать, и застрелили их сразу. Взрослые моржи при звуке первого выстрела встрепенулись и принялись озираться, а после второго начали один за другим бултыхаться в воду. Только матери не хотели покинуть своих мертвых детенышей. Не понимая, что такое с ними приключилось, оне обнюхивали их, тормошили, потом принялись жалобно реветь и стонать, толкая их в то же время к воде. Нансен, боясь, что добыча уйдет, кинулся было к одной матке, чтобы помешать ей утащить с собой детеныша, но она оказалась проворнее, подхватила детеныша под переднюю ласту и увлекла в воду. Нансен к другой — и другая сделала то же. «Я и опомниться не успел!» — пишет Нансен — «И вот, стоял на краю льда с разинутым ртом и вытаращенными глазами, глядя вслед нырнувшим моржам. Мне казалось, что убитые должны были всплыть, но они так и не всплыли. Я пошел к другому стаду; там тоже было несколько детенышей, и я застрелил одного, но, проученный опытом, застрелил вслед за тем и матку. Трогательно было видеть, как она наклонилась над убитым детенышем, прежде чем сама получила смертельный свинец в голову, и так и застыла, прикрыв его передней ластой».

Итак, запасы путешественников получили существенное подкрепление, и они могли спокойно продолжать путь. Так они и сделали ранним утром 15 июня. Каяки пришлось опять связать вместе, ради большей безопасности, — море так и кишело моржами, а товарищи уже знали по опыту назойливость и бесстрашие этих животных. И теперь Нансен с Иогансеном не раз вынуждены были причаливать к подводным льдинам, ища более верной позиции на тот случай, если бы простое преследование со стороны моржа перешло в нападение. Плыли путешественники все время, придерживаясь направления береговой линии. К сожалению, туман мешал им хорошенько различать очертания земли и, главное, отличать — проливы или ледники были заключены между видневшимися на земле темными скалистыми ущельями. Нансен, не смотря на это, все-таки все больше и больше склонялся к убеждению, что находится поблизости зимовки Лейч-Смита.

«Мне удалось закинуть ногу за край саней и вскарабкаться в каяк». Рис. А. Блока

Мало помалу моржи как-то скрылись из виду, и путешественники, по прошествии некоторого времени, сочтя себя в полной безопасности, пошли на веслах в одиночку. Вдруг впереди вынырнул огромный морж; Иогансен тотчас пристал к подводной льдине, Нансен собирался было сделать то же, но морж предупредил его, метнулся к каяку, ухватился передней ластой за борт и пырнул в бок каяка клыком. Нансен, балансируя изо всех сил, чтобы сохранить равновесие каяка, ударил животное по голове веслом. Морж еще раз качнул каяк так, что вся палуба чуть не ушла под воду, затем выпустил борт и высоко приподнял из воды верхнюю часть туловища. Нансен схватил ружье, но в ту же минуту чудовище нырнуло и исчезло разом, словно провалилось. Нансен уже хотел было поделиться с товарищем радостью по поводу того, что отделался вполне благополучно, как почувствовал, что ноги его мокры. Он прислушался и услыхал журчанье воды, вливающейся в каяк. Нансен мигом причалил к подводной льдине и затем с помощью Иогансена выбрался на высокий береговой лед, Увы! Все достояние экспедиции, находившееся в каяке Нансена, вымокло. Пришлось расположиться на льду лагерем и сушиться. Затем, пришлось чинить каяк: морж пробил в нем дыру вершков в шесть. Хорошо еще, что не ранил самого Нансена в ногу.

17 июня путешественники были готовы продолжать плаванье. Оставалось только основательно позавтракать. Нансен, бывший очередным поваром, зажег «Примус № 2» (попросту ворванную лампу), на котором готовилось кушанье, поставил на огонь котелок с водой и мясом молодого моржа и, в ожидании пока суп сварится, взлез на торос, чтобы ориентироваться. Вдруг до его слуха донеслось несколько звуков до такой степени похожих на собачий лай, что он весь вздрогнул. Он стал напряженно прислушиваться, но уже не мог больше различить ничего, кроме птичьего гама. Нансен решил, что ошибся, и продолжал осматривать проливы и острова на западе. Вдруг опять послышались те же звуки, сначала глухие, отрывистые, дотом настоящий непрерывный громкий собачий лай. Нансен не мог больше сомневаться и вспомнил кстати, что слышал накануне два выстрела, которые, однако, принял за треск громоздящегося льда. Тогда он крикнул Иогансену, дремавшему в мешке, что слышит на земле лай собак. Иогансен опрометью кинулся на торос, чтобы услышит лай собственными ушами, и прислушивался все время, пока Нансен готовил завтрак. Несколько раз и ему чудилось что-то похожее на лай, но все-таки он склонялся к тому убеждению, что это просто птичий гам. Нансен же объявил, что во всяком случае отправится после завтрака на землю на рекогносцировку. За завтраком товарищи обсуждали — каких людей могли они встретить на этой земле — соотечественников или англичан? Что, если это окажется английская экспедиция, снаряжавшаяся, когда «Фрам» покидал Норвегию, на землю Франца-Иосифа? Иогансен заявил, что в таком случае они проведут с нею день другой и отправятся дальше на Шпицберген, — а то уж больно долго пришлось бы дожидаться возвращения на родину. Нансен был того же мнения и только прибавил, что надо будет позаимствоваться у экспедиции провиантом.

После завтрака Нансен снарядился в путь: подвязал лыжи, взял бинокль, ружье и — марш. Иогансен остался караулить каяки и пожитки. Прежде, чем пуститься по льду к земле, Нансен взобрался на тот же торос, чтобы прислушаться, не раздастся ли опять собачий лай, который бы указал, какого направления надо держаться; но все было тихо, и Нансен двинулся наугад. Далее предоставим рассказывать ему самому.

«Я шел некоторое время в сомнении. Вдруг, вижу свежие следы на снегу. Судя по величине, они вряд ли могли быть лисьими. Неужели собачьи? Но могла ли собака побывать ночью в каких нибудь двухстах шагах от нашего лагеря и не залаять? И могли ли мы не услышать ее лая? Что-то невероятно. Но чьи же это тогда следы? Волчьи?... Волнуемый самыми противоречивыми мыслями, то надеясь, то снова впадая в сомнения, шел я дальше. Неужели же нашим трудам, лишениям, заботам, страданиям пришел конец? Мне все не верилось. Но тут снова послышался собачий лай, гораздо явственнее прежнего. И число следов увеличилось. Теперь уже не могло быть сомнения — это собачьи следы. Видневшиеся между ними лисьи резко отличались от них своей миниатюрностью. Затем прошло опять долгое время — ничего не было слышно, кроме птичьего гама. Меня снова взяло сомнение. Может быть, мне все только померещилось? Но тут я вспомнил собачьи следы; они то уж во всяком случае не были миражем. Если, однако, тут были люди, мы едва ли могли находиться на земле Гилли или какой другой новой земле, как полагали зимою. В таком случае мы должны находиться на южном берегу Земли Франца-Иосифа, и, должно быть, я прав был, заподозрив несколько дней тому назад, что мы прошли к югу по неизвестному проливу, между ледяной землей Гукера и ледяной землей Нордбрука и достигли последнего южного острова группы, — как это ни шло в разрез с картой Пайера».

«В голове и в сердце у меня был настоящий хаос мыслей и чувств, и я как-то бессознательно выбирал дорогу между торосами и буграми. Вдруг мне почудился окрик мужского голоса... такой странный, чужой... Первый чужой голос за три года! Сердце забилось, кровь хлынула в голову, я взбежал на торос и откликнулся во всю силу своих легких. Этот чужой мужской голос, раздавшийся среди ледяной пустыни, говорил мне о жизни, о родине, обо всем, что я оставил там... И я, не думая ни о чем другом, не помня себя, понесся на лыжах вперед по буграм и между торосами, как ветер. Скоро я опять услыхал мужской оклик и увидал с тороса низенькую темную фигуру, пробиравшуюся между буграми. Это была собака. Но дальше, за нею подвигалась другая фигура... человек! Кто он был? Джексон или один из его товарищей? А, быть может, и мой земляк?...

«Мы быстро приближались друг к другу; я замахал шапкой; он ответил тем же. Я услыхал, как он говорит что-то собаке. Прислушался — говор английский. Когда я подошел еще ближе, мне показалось, что я узнаю мистера Джексона, которого видел однажды. Я приподнял шапку, мы сердечно протянули друг другу руки и обменялись вопросом: How do you do? (Как поживаете?). Над нами навис туман, скрывавший горизонт и весь окружающий мир; под нами был неровный, исковерканный плавучий лед; вдали виднелся клочок земли, покрытый льдом, окутанный туманом, а тут, друг перед другом стояли: с одной стороны — цивилизованный европеец в английском костюме, в высоких резиновых ботиках, гладко выбритый, причесанный, так и благоухающий душистым мылом (обостренное чутье дикаря почуяло этот запах издалека!), с другой стороны — дикарь в рубище, измазанном ворванью и сажей, косматый, с длинной всклокоченной бородой и лицом, натурального цвета которого нельзя было угадать под толстым слоем жирной грязи и копоти, слоем, с которым безуспешно боролись в течение зимы и теплая вода, и мох, и тряпки и даже нож. Ни один не знал ничего о другом — кто он, откуда взялся. И вот, начался разговор:

Джексон. — Очень рад вас видеть.

Я. — Благодарю. Я также.

— У вас здесь корабль?

— Нет, мой корабль не здесь.

— Сколько людей с вами?

— У меня один товарищ там на льду.

Разговаривая, мы подвигались к земле. Я был уверен, что собеседник мой узнал меня, или во всяком случае догадался, кто скрывался под этой наружностью дикаря. Я не думал, чтобы он так радушно встретил совершенно неизвестного ему человека. Но вдруг, когда я обронил какое-то замечание, он остановился, воззрился на меня и быстро спросил:—Да вы не Нансен ли?

— Да.

— Клянусь Юпитером! Я рад вас видеть! — И он схватил мою руку и еще раз крепко пожал ее. Все лицо его сияло при этом, а в темных глазах светилась радость по поводу нежданной встречи.

— Откуда вы сейчас? — спросил он затем.

Нансен перед зимовьем Джексона Фотография 17 июня 1896 г.

— Поставил «Фрам» на 84° северной широты после двухлетнего несения его льдами, добрался до 86°14′, потом нам пришлось повернуть обратно и направиться к Земле Франца-Иосифа. Мы, однако, вынуждены были зазимовать к северу отсюда, а теперь мы собираемся отправиться на Шпицберген.

— Поздравляю вас от всего сердца! Славную вы совершили прогулку, и я ужасно рад, что я могу первый поздравить вас по вашем возвращении!

Иогансен

«И он в третий раз горячо пожал мне руку. Сердечнее встречи быть не могло. Рукопожатия эти, видимо, были не пустой формальностью. С обычным английским гостеприимством Джексон (это оказался он) вслед за тем заявил, что у них «пропасть места» для нас, и прибавил, что ожидает прибытия своего корабля со дня на день. «Пропасть места» означало, как оказалось, что в общей комнате в хижине экспедиции оставалось по ночам еще несколько свободных квадратных аршин на полу. Но, «в тесноте, да не в обиде». Когда очередь в разговоре опять дошла до меня, я спросил, не знает ли он, что делается у меня дома, и он рассказал, что и жена моя и дочка были вполне здоровы два года тому назад, когда экспедиция выезжала. Тогда я спросил, что делается в самой Норвегии, но он ровно ничего не мог сказать мне о ходе норвежской политики, и я решил, что это добрый знак, — значит, ничего дурного не случилось. Джексон спросил, нельзя ли нам сразу отправиться за Иогансеном, но я полагал, что втроем нам будет слишком тяжело тащить все наши пожитки по этому неровному льду. Лучше было, раз что у Джексона здесь много товарищей, послать их к Иогансену. Чтобы предупредить его о нашей встрече, мы дали два выстрела.

«Скоро мы встретили трех людей: помощника Джексона, мистера Эрмитеджа, химика и фотографа мистера Чайльда и доктора Кэтлица. Когда они приблизились, Джексон сообщил им кто я, и меня сердечно приветствовали. Дальше дорогой мы встретили еще нескольких лиц: ботаника Фишера, мистера Бургесса и финляндца Бломквиста. Фишер впоследствии рассказывал мне, что, увидав меня издали, сразу подумал, что это Нансен, но, когда встретился со мной лицом к лицу, отказался от этой мысли: он слыхал, что Нансен блондин, а тут, перед ним очутился какой-то темнокожий с черными, как вороново крыло, бородой и шевелюрой. Когда все члены экспедиции оказались в сборе, Джексон объявил, что я достиг 86°14′ с. ш., и из семи здоровых глоток вырвалось троекратное английское ура, прокатившееся эхо между торосами».

Кап Флора. «Последнее прости». Фотография 7 августа 1896 г.

«Джексон немедленно отрядил нескольких товарищей забрать сани и отправиться за Иогансеном, мы же продолжали путь к жилищу экспедиции на мысе Флора. Джексон сообщил мне, что имеет для нас письма из дома, которые и брал с собой в экскурсии к северу и прошлой весной и нынешней, предвидя возможность встречи со мной. Из беседы нашей выяснилось, что в марте месяце он был не так далеко к югу от нашей зимовки. Открытая вода вынудила его вернуться, — та самая вода, которую мы всю зиму угадывали по синему небу над нею. Только когда мы приблизились к дому, Джексон осведомился подробнее о «Фраме» и нашем плаванье, и я вкратце рассказал ему обо всем. А он то предположил, что судно наше погибло и что спаслись только мы двое. Ему показалось, что по лицу моему пробежала тень, когда он в первый раз осведомился на счет корабля. После того он уже боялся расспрашивать дальше и даже потихоньку предупредил товарищей, чтобы они удержались от расспросов».

«Мы подошли к дому — низенькой русской бревенчатой избе, расположенной на плоской террасе, старой береговой полосе, у подножия скалы, на высоте 50 фт. над уровнем моря. Кроме жилого дома тут виднелись конюшня и четыре круглые палатки, служившие складами. Мы вошли в дом, и я словно попал в теплое, уютное гнездышко среди этого пустынного зимнего ландшафта. Потолок и стены были оклеены зелеными обоями, кругом развешаны были фотографии, гравюры, фототипии, полки с книгами и инструментами. Под потолком подвешены было для просушки платье и обувь, в маленькой печке, стоявшей посреди помещения, приветливо пылали уголья. Какое-то странное чувство овладело мною, когда я уселся в удобное кресло среди этой необычайной для меня обстановки. Один поворот колеса судьбы, и — с души снята тяжелая ответственность, все заботы, давившие ее в течение трех долгих лет. Теперь я был в надежной пристани, хотя и среди льдов, и три года лишений и трудов таяли и погружались в забвение при золотом сиянии зари наступающего светлого дня. Долг был выполнен, труд закончен, оставалось только отдыхать, отдыхать и ждать. Только бы «Фрам»...!

Окаменелые растения, найденные на мысе Флора. 1—3 семена различных видов pinus; 4—5 остатки листьев Feildenia; 6 листок ginkao polaris

«Мне вручили тщательно обвернутый свинцом пакет, в котором находились письма — двухлетней давности — с родины. Дрожащими руками развернул я их и с бьющимся сердцем принялся читать... Вести были самые хорошие, и дивное чувство умиротворения снизошло мне в душу.»

«Понемногу меня познакомили со всем, что случилось новенького в мире за первый год моего отсутствия. Затем подали обед. Какое наслаждение было есть хлеб, масло, пить молоко, кофе с сахаром — все, без чего мы привыкли обходиться в течении долгих месяцев и о чем все-таки тосковали! Но верхом блаженства было сбросить с себя это засаленное тряпье, взять теплую ванну и смыть с себя, насколько было возможно для первого раза, накопившуюся грязь. Затем, я облекся с головы до ног в чистые, мягкие одежды, остригся, сбрил бороду, и мало-помалу из дикаря вновь вышел европеец. Какое невыразимое наслаждение испытывал я, касаясь руками своей одежды и не пачкаясь об нее, двигаясь и не чувствуя прилипанья одежды к телу!»

Прибытие «Отарии» в Гамерфест. Фотография 18 августа 1897 г.

«Не замедлили прибыть и остальные члены экспедиции с Иогансеном и всеми нашими пожитками. Иогансен рассказал, что добродушные англичане приветствовали его и норвежский флаг громогласным ура. Товарищ мой водрузил этот флаг, привязанный к лыжному посоху, рядом с поставленным по моему совету высоким бамбуковым шестом, к которому была привязана грязная фуфайка и который должен был помочь мне вновь отыскать наш лагерь. Англичане не позволили Иогансену дотронуться до саней, он шел себе рядышком настоящим барином и признался мне, что этот способ путешествия по плавучему льду показался ему наилучшим из всех перепробованных им раньше. Иогансена ожидал на мысе Флора такой же радушный прием, как и меня, и скоро и с ним произошло то же превращение. Я глядел и не узнавал своего товарища и сожителя в течение долгой полярной зимы. Да, теперь напрасно искать в нем черты смуглого цыгана, бродившего по берегу перед нашей землянкой. Грязный пещерный житель исчез; вместо него на удобном кресле восседает благообразный европейский негоциант, покуривая трубку или сигару, читая книгу или стараясь выучиться по английски. Замечательно, что мы оба значительно прибавились в весе с тех пор, как покинули «Фрам». Я прибавился почти на 10 кг. а Иогансен на 6. Вот, значит к чему ведет в полярном климате питанье в течение всей зимы исключительно медвежатиной и жиром! Это что-то не похоже на прежние опыты! Должно быть, причина скорее в нашей лености».

«И вот, живем теперь здесь в полном довольстве и покое, дожидаясь корабля, который отвезет нас на родину». — Корабль этот пришел, однако, не так скоро, и Нансен с Логансеном пользовались гостеприимством английской экспедиции на мысе Флора больше месяца. Джексон разделил с Нансеном свой кабинетик, а доктор Кэтлиц уступил Иогансену место в комнатке, которую делил с м. Эрмитеджем, сам же перешел к остальным товарищам в общую комнату. Вообще радушию англичан по отношению к двум норвежским странникам не было пределов, и сам Нансен отзывается о своих хозяевах так: «Трудно было нам попасть в лучшие руки; гостеприимство и приветливость, с какой относятся здесь к нам все, и благополучие, какое мы ощущаем, не поддаются описанию».

Одной из первых забот Нансена после того, как он вполне пришел в себя в новой обстановке, было проверить свои часы и набросать карту Земли Франца-Иосифа, согласно своим наблюдениям. Оказалось, что ошибка во времени была не так значительна — всего около 26 минут, что давало разницу в 6½° долготы. И вообще тщательная проверка хронометров наших путешественников мистером Эрмитеджем показала, что Нансен, принимая при своих вычислениях во внимание неточность своих часов, приблизительно верно определял самую неточность. Причины же сомнений, смущавших Нансена минувшей осенью и зимою и сбивавших его с толку при определении им своего местонахождения, пришлось, главным образом, отнести на счет неточности карты Пайера.

Отто Свердруп

Кроме картографических работ Нансен занимался на мысе Флора геологическими исследованиями острова в компании с доктором и геологом Кэтлицем, сопровождал в ботанических и зоологических экскурсиях мистера Фишера и принимал участие в охотах членов экспедиции на медведей и на птиц. Иогансен же занимался приведением в порядок и переписываньем на бело из «чумазых» дневников метеорологических записей, веденных в течение 15-и месячной экспедиции «Сам-друг», и также участвовал в экскурсиях и охотах.

В ночь с 25-го на 26-е июля, наконец, прибыл корабль английской экспедиции «Уиндворт», а 7-го августа Нансен и Иогансен отплыли на нем на родину. Плавание было самое спокойное, благополучное, и 13 августа 1896 г., два члена норвежской полярной экспедиции после трехлетней разлуки с родиной опять ступили на ее почву в г. Вардё.

Едва корабль бросил якорь в гавани, Нансен и Иогансен кинулись в лодку и поплыли к пристани, чтобы скорее попасть на телеграфную станцию и дать знать о своем возвращении всем, кто ждал их с таким нетерпением. И задали же они работу телеграфу! Телеграмм составлено было несколько десятков, и некоторые были в несколько тысяч слов. Первые телеграммы понеслись к жене Нансена, матери Иогансена, ближайшим родственникам остальных товарищей, королю и норвежскому стортингу. Последняя гласила следующее:

«Министру-президенту Гагерупу.

Имею удовольствие сообщить Вам и норвежскому правительству, что экспедиция выполнила свой план, пересекла неизвестное полярное море в области к северу от Новосибирских островов и исследовала область к северу от Земли Франца-Иосифа до 86°14′ с. широты. Севернее 82° не открыто земли.

Лейтенант Иогансен и я оставили «Фрам» и остальных членов экспедиции 14 марта 1895 г. на 84° с. ш, и 102°27′ в. д. Мы отправились к северу, чтобы исследовать море севернее курса «Фрама», затем направились к Земле Франца-Иосифа, откуда и прибыли с «Уиндвортом».

«Фрам» ожидаем в этом году.

Фритьоф Нансен».

Начальник телеграфной станции сообщил Нансену, что в городе как раз находится профессор Мон, и Нансен поспешил в гостиницу обнять друга, принимавшего ближайшее участие в снаряжении экспедиции. Мон сначала глазам своим не поверил при виде долговязой фигуры, неожиданно выросшей на пороге его комнаты, где он возлежал на диване с трубкой и книгой. Потом трубка упала на пол, лицо профессора передернулось, и у него вырвалось: — Возможно ли? Фритьоф Нансен!.. Услыхав же хорошо знакомый голос, он со слезами бросился в объятия Нансена. Иогансен был принят не менее задушевно, и закипела беседа, состоявшая из перекрестных вопросов и ответов. Появилось шампанское, а с улицы стали доноситься приветственные клики народа. Весть о возвращении Нансена уже успела облететь городок, к гостинице повалили толпы, а все мачты в гавани украсились флагами. Так было положено начало встрече, оказанной Норвегией своим доблестным сынам, встрече, состоявшей из целого ряда небывалых по грандиозности и задушевности истинно национальных торжеств и праздников.

18 августа Нансен свиделся в Гаммерфесте с женой. Теперь для полноты его счастья не хватало лишь одного — возвращения «Фрама». Правда, Нансен имел все основания быть спокойным за судьбу этого славного судна и бывших на нем товарищей, но все-таки сердце у него болело. И вот, утром 20-го августа хозяин яхты «Отариа», на которой находился Нансен с женой, сэр Джордж Бэден-Поуэлль, постучал в дверь каюты Нансена, говоря, что какой-то человек, прибывший с берега, желает немедленно говорить с ним. Нансен отозвался, что еще не одет, но сэр Джордж сказал, что он может выйти в чем есть, — дело, по-видимому, крайне спешное и важное. Нансен все-таки оделся и тогда только вышел в салон. Там стоял господин, который, отрекомендовавшись начальником телеграфной станции и заявив, что лично пожелал доставить «доктору Нансену» эту особенно интересную для него телеграмму, вручил ему последнюю. — «Только одно в свете могло теперь интересовать меня!» — пишет Нансен. — «Я дрожащими руками развернул телеграмму и прочел:

Высвобождение «Фрама» из ледяных объятий. Фотография снятая в марте 1895 г.

Радость едва не задушила Нансена, и он с трудом мог проговорить вслух: — «Фрам» вернулся! Разумеется, эта весть была встречена общим ликованием; но высших своих пределов она достигла на другой день, когда в Тромсё произошла радостная, трогательная встреча вождя экспедиции и Иогансена с остальными товарищами на «Фраме».

«Я не стану и пытаться описывать наше свидание», — пишет Нансен. — «Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из нас сознавал что-либо ясно, кроме одного: что мы теперь опять все вместе, опять в Норвегии, вернулись, выполнив свою задачу!»

«Скьэрве». 10/VIII, 1896 г.

«Доктор Нансен!

«Фрам» прибыл сюда сегодня в полной исправности. На судне все благополучно. Выходим немедленно в Тромсё. Поздравляем Вас с прибытием на родину.

Отто Свердруп».

«Фрам», как стало известно из отчета Свердрупа, до конца оправдал возлагавшиеся на него надежды. В первое время после ухода Нансена и Иогансена, судно продолжало неподвижно стоять во льдах. В конце апреля лед пришел в движение и понес судно на запад. 22 июня «Фрам» находился уже на 84°50′ с. ш. и 73° в. д. Затем, ветер задул с юго-запада, и началось благоприятное для целей экспедиции движение льда. 16 октября была отмечена наивысшая широта, а именно 85°57′ с. ш. на 66° в. д. Тут судно простояло почти до мая, когда лед понес его к югу. 19 июля «Фрам находился на 83°14′ с. ш. и 14° в. д. Здесь был взорван сковывавший «Фрам» лед, и судно при криках «ура» экипажа скользнуло в окружавшую ледяное поле открытую воду. Плаванье «Фрама» продолжалось только до августа, когда, Свердруп, выбрав удобное место, опять дал льдам затереть судно, и последнее снова стало подвигаться к югу вместе со льдом.

С наступлением лета 1896 г. окружающий судно лед начал расходиться, но из непосредственно охватывавших судно ледяных объятий ему удалось высвободиться не так то скоро. Экипажу пришлось усиленно потрудиться в течение нескольких дней и снова прибегнуть к подводным минам, чтобы выбраться в открытый фарватер. После того с 19 июля по 13 августа «Фрам» плыл, все время пробиваясь сквозь довольно плотный плавучий лед, а 20-го уже прибыл в Скьэрвё.

Свердруп в своей каюте

Напоры льда за эти 16 месяцев повторялись часто и отличались значительной силой, но ничего подобного напору, происходившему около Нового года (1895 г.) еще в бытность Нансена на «Фраме», уже не повторялось.

Во все время продолжения экспедиции на «Фраме» члены ее строго держались установленного Нансеном порядка научных и других работ и образа жизни. Больных не было, самое судно вернулось в таком виде, что никто и не сказал бы, что оно 3 года выдерживало борьбу с полярным льдом, и, если еще прибавить к этому пенные научные результаты, добытые во время экспедиции, то Нансен, в качестве организатора и вождя ея, имел полное право гордиться и своим планом и его выполнением.

Скотт-Гансен и Нордаль. Метеорологическая обсерватория. Фотография 1895 г.

Каковы же были научные результаты экспедиции? Сам Нансен отвечает на этот вопрос в своем описании экспедиции так: «Материал научных наблюдений экспедиции настолько разнообразен и богат, что понадобится много времени для полной обработки его специалистами; до того же нельзя и составить себе сколько нибудь верного представления о размерах результатов. Поэтому придется опубликовать эти результаты в виде отдельных научных сообщений; здесь же, прежде чем закончить это мое описательное сообщение, я попытаюсь лишь указать на некоторые главные сделанные экспедицией наблюдения».

Указания Нансена, однако, уже дают возможность составить себе общее понятие о научном значении экспедиции. Даже его сжатый отчет свидетельствует, что но географии, океанографии, гидрографии, метеорологии, астрономии, земному магнетизму, геологии и биологии экспедицией добыты весьма ценные новые данные.

Скотт-Гансен

Вкратце главные научные результаты экспедиции сводятся к следующему.

По географии и океанографии. — В противоположность общему мнению, установленному многими полярными экспедициями, подтвердилось мнение Нансена о существовании обширного полярного бассейна значительной глубины к северу от Новосибирских островов, и явилось достаточно оснований предполагать, что по сю сторону полюса, вблизи от него, не может находиться суши — по крайней мере сколько нибудь значительных пространств ее — а только покрытое льдом море. Затем, также в противоположность мнению многих ученых и путешественников, подтвердилось мнение Нансена, что Земля Франца-Иосифа не простирается особенно далеко к полюсу и что самая «земля» эта ни что иное, как группа многочисленных довольно мелких островов. Земля Вильчека, так волновавшая умы с легкой руки Пайера, оказалась островком, а открытая им же Земля Зичи цепью мелких островков и скал, к западу от которых простирается море. Кроме того, во время плаванья вдоль северо-западных берегов Сибири экспедицией было открыто много новых островов и констатировано, что вся береговая линия гораздо более изрезана, чем это предполагалось раньше.

Блессинг

Подтвердилось также в главных чертах предположение Нансена о существовании течения или пассивного движения льда через полярный бассейн от моря, находящегося к северу от Сибири и Берингова пролива к морю, находящемуся между Шпицбергеном и Гренландией, и более или менее установлены причины, управляющие этим движением: ветры и морские течения подо льдом. Вместе с тем опровергнута гипотеза о мощной неподвижной ледяной коре в области полюса. Затем, добыто много новых данных об образовании, структуре, мощности и громождении льда в полярном бассейне. Удостоверен интересный факт довольно значительной разницы в температуре между различными слоями воды в полярном бассейне, а также разницы процентного содержания в них соли.

По метеорологии. — Опровергнута гипотеза о жестоких, непереносимых человеком холодах и ветрах в полярной области, и удостоверено существование в этой области даже более мягкой зимней температуры, нежели в некоторых областях Сибири (самая низкая температура отмеченная в течение всей экспедиции равнялась −52,6°C, тогда как например в г. Верхоянске бывает и −63°C).

Нордаль

По биологии. — Удостоверено существование животной и растительной жизни даже в самых северных широтах (во всяком случае за 84-й параллелью).

В заключение этого краткого резюме, приведем слова самого Нансена, которыми он заканчивает свой отчет о значении экспедиции.

Могстад

«Какие же указания можно извлечь из нашего опыта для последующих полярных экспедиций?

«Прежде всего, я думаю, наша экспедиция вполне доказала целесообразность примененного нами способа путешествия. Теперь нечего больше сомневаться в возможности построить судно, которое в состоянии выдержать любой напор льдов в полярных областях, а также в возможности, при надлежащей подготовке, благополучного продолжительного плаванья на подобном судне и по нашем способу по всему полярному бассейну. Опасности, конечно, возможны, но оне не больше, а меньше, чем при всяком другом способе передвижения. Наш же способ представляет еще особые преимущества. Судно, подобное «Фраму», и применяющее тот же способ плаванья во льдах, образует в сущности первоклассную подвижную обсерваторию, дающую полную возможность производить самые разнообразные научные наблюдения в течение очень продолжительного срока времени. Такое же продолжительное пребывание в этих областях должно дать возможность собрать богатый материал, который раскроет перед нами полную картину физических условий в этих областях. Наш опыт поможет другим экспедициям поставить упомянутые наблюдения еще целесообразнее. Можно устроить на судне лаборатории, в которых будут производиться самые тончайшие научные исследования. Лучше всего было бы, если бы новая подобная экспедиция проникла в такую часть полярного океана, которая остается еще неизвестной. Если бы ей удалось на своем судне направиться на север из Берингова пролива и засесть во льдах к северу или северо-востоку от него, то, я думаю, судно пересекло бы полярный бассейн гораздо севернее нашего курса, и в результате экспедиция, без сомнения, вернулась бы с богатым и ценным научным материалом, с целым запасом новых сведений, которых упорно добивается пытливый человеческий ум. Но такая экспедиция затянется дольше нашей; я думаю, она продлится лет пять. Многие скажут, может быть, что это невозможно, что никакое здоровье не выдержит столь продолжительного пребывания в этих широтах. Но я, на основании собственного опыта, могу заявить, что, напротив, арктические области необыкновенно здоровое местопребывание. В течение 15 месяцев, проведенных мной и Иогансеном среди льда и снега на широте 84°—86°, я прибавился в весе на 10 кг., даром, что мы сидели на самой однообразной пище. И воротился я в Норвегию в наилучшем состоянии здоровья. Те же самые благоприятные результаты пребывания в полярных областях наблюдал я на «Фраме». И физиологические исследования, предпринимавшиеся врачом на «Фраме», подтверждают это. По разработке этих физиологических исследований, получится прекрасный материал для освещения гигиенических условий нашей экспедиции в назидание последующим экспедициям. Для меня теперь нет сомнения, что страшный бич полярных экспедиций — скорбут вызывается исключительно употреблением в пищу недоброкачественной, не свежей провизии — мяса и рыбы, в которых уже развелись яды, близкие к птомаинам. Простейший способ избежать скорбута обеспечить себя консервами безукоризненной заготовки и свежести.

Юль

«Еще одному может, пожалуй, научить наша экспедиция, тому, что и с небольшими средствами можно достигнуть в смысл изучения полярных областей многого. Подражая эскимосскому образу жизни и пользуясь каяками, санями и собаками, можно проникнуть далеко к северу и проходить значительные расстояния в областях, считавшихся до сих пор почти недоступными. Придерживаясь такого способа исследования, можно пройти от земли по плавучему льду очень далеко и не только по неподвижному, но и по находящемуся в движении и, по моему мнению, таким именно образом и должна быть исследована великая неизвестная область между Северо-Американским арктическим архипелагом и полюсом. Там ждет разрешения много важных вопросов. И эти области должна пройти нога человеческая!»

Норвежцы, устраивая своему знаменитому земляку Нансену и его товарищам во всех городах небывалую по торжественности и задушевности встречу, руководились не столько научным значением экспедиции, о котором и не могли еще иметь надлежащего представления, сколько национальным и общечеловеческим значением самого подвига, каким по справедливости была признана экспедиция.

Амундсен

Особенно ярко сказалась эта точка зрения в приветственных речах Нансену короля Оскара II, маститого норвежского поэта Бьёрнстьерне-Бьёрнсона и профессора Брёггера.

За парадным обедом в Христианийском дворце, данным в честь членов экспедиции, король сказал между прочим следующее:

Гендриксен

«Сегодняшний день воистину достопамятный день. Память о нем врежется глубокими золотыми рунами в гранитные скрижали истории. Великие географические открытия, без сомнения, стоят на ряду с величайшими победами науки вообще, являясь событиями, принадлежащими, как по своим косвенным выгодам, так и по прямым последствиям, не исключительно какой нибудь отдельной стране, но всему человечеству. — Это общее значение не исключает, однако, того, чтобы та страна, тот народ, сыны которого совершили такой подвиг, не имели права приветствовать их с особой гордостью и радостью. Поэтому-то наше приветствие теперь, когда тебя, Фритьоф Нансен, и твоих отважных товарищей приветствует весь свет, заключает в себе нечто большее, нежели приветствия других, а именно восторг, основанный на любви к родине, воодушевляющий нас потому, что подвиг совершен сынами Норвегии и таким образом в полном значений слова является норвежским. — «Фрам» поднялся севернее всех других судов, когда либо прорезавших полярные льды, а еще дальше к северу проник бесстрашный вождь экспедиции с одним лишь товарищем, перенеся с ним в течение 15-и месяцев такие лишения, преодолев такие опасности, одна мысль о которых вызывает в нас и ужас и безусловное преклонение. Всемогущее Благое провидение бодрствовало над нашими земляками, странствующими вдали от нас, и Податель всех благ даровал им счастье вернуться обратно. В эти дни много говорят о счастье, об удаче, сопровождавших экспедицию. Я не отрицаю удачи, но не следует придавать ей преобладающего значения. Удача чаще всего присоединяется к уму и мужеству, и гораздо справедливее было бы в данном случае упирать не на удачу, а на изумительную точность расчетов, в силу которых «Фрам» и его вождь достигли родных берегов почти в один день. И вот, среди норвежских скал раздался двойной взрыв радости и приветствий возвратившимся славным землякам. Следование «Фрама» вдоль берегов Норвегии стало триумфальным шествием столь же единственным в своем роде, сколь и заслуженным, и завершенным сегодня, когда «Фрам» бросил якорь в Христианийской гавани, из которой отплыл три с лишком года тому назад. Вернулся он обратно с полным составом экипажа и с таким остатком провианта, которого хватило бы еще на долгий срок, что одно уже служит ярким доказательством той предусмотрительности, которая проявляясь, как в большом, так и в малом, явилась причиной успеха экспедиции. Теперь, вы, сыны нашей старой Норвегии, собрались здесь в королевском дворце, и король Норвегии считает своей священной обязанностью, как и неотъемлемым правом, выразить волнующие в эту минуту весь норвежский народ чувства. Итак, примите через меня искреннюю и горячую благодарность от всего народа за то, что вы сделали, за ту радость, которую доставили норвежским сердцам, за тот блеск славы, который, благодаря вам, отражается теперь на нашем отечестве. Эта народная благодарность не умрет вместе с народным восторгом, она переживет нас, будет передаваться из рода в род, пока стоят норвежские скалы»!

Торжества в столице Норвегии в честь членов экспедиции продолжались пять дней и закончились грандиозным народным праздником на площади перед крепостью. Народу собралось свыше 40 000. На этом празднике маститый норвежский поэт Бьёрнсон и произнес свою пламенную патриотическую речь, извлечения из которой мы приводим здесь.

Петерсен

— «Частенько спрашивают: где норвежский народ, что изображает собой норвежский народ? Но тут он явился на лицо. Совершилось нечто такое, что поняли и девушки, и парни, и старики, и старухи, и к чему, казалось им, и они все были причастны малую толику. Теперь я и спрошу молодежь, пережившую все это, не прониклась ли она большим уважением к мужеству, выдержке и самообладанию, не поставит ли себе теперь более великих целей, нежели до сих пор? Если же горячность ее намерений превратится в национальное богатство, не увеличится ли благосостояние родины? Норвегии принадлежит огромная доля заслуги в подвиге, совершенном экспедицией. Добросовестность снаряжения ее и глубокое чувство долга, проявленное ее участниками — порождение многих поколений. Много поколений должны были участвовать в создании этих качеств. Не один отдельный род, а много. Добросовестность и чувство долга — самые драгоценнейшие, благороднейшие украшения народа. И норвежский народ вправе принять на свою долю часть похвал, сыплющихся теперь на Нансена и его товарищей за добросовестное выполнение ими долга. Когда читаешь пять шесть строк описания Нансена о том, как им пришлось убавить себе дневные пайки, перепрыгивать с льдины на льдину, почти не видя выхода и видя перед собою лишь выполнение долга во что бы то ни стало, или сообщение Свердрупа о том, что впереди, насколько можно было видеть в лучшую подзорную трубу, громоздился один лед, а они все-таки шли вперед, потому что этого требовал долг — понимаешь, что такая выдержка, татя настойчивость в выполнении долга ведут свое начало не со вчерашнего дня, а имеют глубокие корни. В любой хижине, и среди шхер, и в скалах, везде вы найдете кое-что родственное. Вынесенные этими людьми невзгоды, претерпенные ими опасности и страдания далеко не все еще нам известны, но нам довольно знать и того, что, по утверждению старых опытных полярных мореходов, прожить и одну зиму в полярных пустынях почти превышает человеческие силы, а эти молодцы прожили три и готовы прожить и четвертую и пятую. Довольно прочесть описание того, как выглядели Нансен и Иогансен, когда наткнулись на людей на Земле Франца-Иосифа, чтобы судить о том, что они вынесли ради чести Норвегии и пользы науки. Довольно остановиться на том моменте, когда Нансен со своим спутником покинули твердую точку опоры — свое судно и своих товарищей и ринулись навстречу неведомому; довольно, говорю я, взять этот момент, чтобы понять, что такое мужество. Напомню здесь еще об одном. Иное дело выказать мужество среди белого дня, иное среди мрака. Иное дело выказать мужество, когда теплота сообщает твоему телу гибкость, душе бодрость, иное — выказать мужество среди льдов, где все стынет от холода. Иное дело выказать мужество, когда знаешь, что, преодолев опасности, найдешь знакомый угол, теплую постель, и иное — выказать мужество на таком пути, как они, зная, что, преодолев опасность, они проберутся в места, еще более неизвестные, холодные, пустынные! Вот это мужество! И смею сказать, эти двое достигли наивысших градусов человеческого мужества, какие вообще могут быть достигнуты! — Не буду говорить о научных результатах экспедиции. Нам довольно знать, что они, по отзывам авторитетов, принадлежат к таким, которые делают эпоху. Нансен указал путь к северному полюсу, и теперь достижение его — лишь собачий²⁵ вопрос. Но вот что я хочу сказать: если бы теперь, по возвращении, Нансен и его спутники не могли рассказать ничего другого, кроме того, что они проникли на север до таких-то и таких-то градусов широты, то экспедиция его не имела бы значения для всего человечества. Мы и тогда приняли бы его с восторгом, но не с таким, как теперь. Так вот, чтобы выразить этим людям свою благодарность, обнажим головы. Примите наше спасибо за то, что вы по мере сил потрудились во славу и честь Норвегии, за то, что умножили богатство страны, умножив в народе любовь к ней и веру народа в собственные силы; за все то, что вы сделали для науки и за то, что превратили нас на время как бы в одну семью, счастливую общим счастьем. Соединим же все наши спасибо в долгое дружное «ура» Фритьофу Нансену с товарищами!»

Мощный голос оратора долетал до самых задних рядов толпы, и речь не раз прерывали восторженные одобрения слушателей, а конец ее был покрыт могучим, долго не смолкавшим ура сорока тысяч голосов. Народная масса представляла поистине захватывающее зрелище; все головы были обнажены, все лица сияли восторгом, благодарностью, умилением.

Якобсен

Третья из упомянутых речей, содержавших оценку патриотического и общечеловеческого значения норвежской полярной экспедиции, речь профессора Брёгера и послужит достойным заключением всей книги, посвященной выяснению умственного, душевного и физического склада современного северного викинга — Фритьофа Нансена.

Вот эта речь.

«В эти дни воздух наполнен именами Нансена, его товарищей и «Фрама». Норвежский народ радуется и гордится этими людьми и их подвигом, разнесшим по свету имя Норвегии, заставившим это имя звучать так громко, как никогда прежде. Мы гордимся достигнутыми научными результатами, мы счастливы совершенным норвежцами подвигом, мы чествуем в данном случае пробуждающую наше национальное чувство силу, и мы видим, как укрепляется этим наше государственное положение и значение. Обо всем этом столько сказано, напечатано и пропето, что я не стану больше распространяться насчет этого. Но я желаю обратить внимание вот на что: на ту удивительную, имеющую значение не только для целого народа, но и для целого человечества, возвышающую душу силу, которую может заключать в себе деяние одного человека. Все мы знаем, все мы чувствуем, как вообще у нас обстоит дело в будничное время, не у нас одних, а везде. Каждый живет, так сказать, в своей загородке, погруженный в свои личные интересы, — будь то портной, купец, профессор, кто бы то ни было. Мы все суетимся в своих загородках с утра до вечера, с колыбели до могилы, и чаще всего так таки почти никогда и не выбираемся из этих загородок. Но как обстоит дело в данные дни? Все мы почувствовали, что есть что-то хорошее и вне наших загородок, что есть более обширная, обобщающая всех нас загородка, — наша родина, а за нею еще более обширная — все человечество. Перед нами открылись широкие виды, мы ощутили в себе лучшие благороднейшие порывы, так что готовы, кажется, обниматься с первым встречным, хотя ему бы не было дела до нашей личной загородки. Да, вот в чем главная, могучая сила, заключающаяся в мысли, в деянии одного человека. Она способна пробудить в нас, вызвать в нас к жизни все, что есть в нас хорошего, научить нас видеть великие цели, широкие горизонты, простирающиеся над всем человечеством. Вот что, по моему, является чуть ли не величайшим результатом дела, совершенного Нансеном и его спутниками!»

Да — прибавим мы от себя — человечество нуждается в таких деятелях, как Нансен, подымающих душу людей из области обыденного в область идеала; деятелях, зажигающих души людей пылким стремлением к уразумению, достижению неизвестного, неведомого, обладание которым так дорого для пытливого ума человечества!

Примечания

1. Приблизительно 140 000 рублей.

2. Небо такого цвета указывает на присутствие льда, тогда как темное небо на открытую воду. Разница в цвете зависит от блеска или отражения льда в воздушных слоях.

3. В каютах не было иллюминаторов.

4. Эта собака — помесь эскимосской собаки с ньюфаундлендом — была вывезена из восточной Гренландии датской экспедицией 1891—92 г. и подарена начальником этой экспедиции лейтенантом Ридигер Нансену. На судне «Квик» была общей любимицей и пользовалась особыми привилегиями не в пример прочим собакам.

5. Инструмент, которым достают образцы почвы со дна морского. Фритьоф Нансен. 2-е изд.

6. Так назывался на «Фраме» керосиновый аппарат для варки кушаний.

7. «Жанетта», как известно, погибла как раз в июне. Примеч. перев.

8. Летом кухня была устроена в рулевой рубке, где можно было пользоваться дневным светом; — камбуз же внизу надо было кроме того вычистить и выкрасить.

9. Он из кузнецов был произведен в повара и чередовался с Юлем каждые две недели.

10. Опираясь на скорость движения судна, начиная с 7 ноября предыдущего года.

11. Здесь, как видно, я ошибся; расстояние от предполагавшегося пункта выступления 83 с. ш. 110° в. д. до мыса «Флигели» равняется 100 милям. Вероятно, я взял долготу в 100° вместо 110°. Примеч. Нансена.

12. В действительности собакам пришлось довольствоваться куда меньшим пайком; он едва превышал 300—350 грамм. Примеч. автора.

13. Башмаки эти шьются из одного цельного куска оленьей шкуры, обращенной шерстью наружу.

14. Во время гренландской экспедиции Нансен и его спутники очень страдали от недостатка жира, так как взятый ими пеммикан оказался очень «постным».

15. Здесь, как и везде дальше, расстояния приводятся в норвежских морских или географических милях; одна такая миля равняется 24 000 фт. Примеч. Нансена.

16. В этих мешках было по перемене шерстяного белья, рукавиц, перчаток, по войлочной шапке, по паре подверток, снежных очков, затем, вуали, дневники и прочую мелочь. Эти же мешки служили товарищам подушками для спанья.

17. Имена собак.

18. Снег увеличивает жажду, и кроме того употребление его может вызвать и другие неприятные последствия, кусочком же льда всегда можно утолить жажду, особенно если предварительно погреть его в руках. В этом, верно, имели случай убедиться многие путешественники. Примеч. Нансена.

19. Покидая «Фрам» я рассчитывал идти вперед к северу в течение 30 дней; на этот срок мы и запаслись провиантом для наших собак.

20. В действительности было свыше 90 миль до мыса Флигели. Примеч. Нансена.

21. Путешественники, сами того не зная, были в этот день, как оказалось впоследствии, на одной широте с «Фрамом», всего в 28 милях от него.

22. На фитили пошли бинты из походной аптечки!

23. В действительности мы удалялись от нее. Примеч. Нансена.

24. Земля эта представляет группу многочисленных островов.

25. Юмористический намек на недостаток собак, задержавший Нансена в его стремлении к полюсу.