В Неаполе

Занимаясь наблюдениями над нервной системой, Нансен познакомился с открытым итальянским профессором Гольджи способом окрашивать нервные волокна.

Желая пообстоятельнее изучить этот способ, столь важный для занимавших его в течении многих лет работ, Нансен решился весною 1886 года съездить в Италию. Занятиями под руководством самого Гольджи в Павии и самостоятельными на зоологической станции в Неаполе он надеялся подвинуть свои научные исследования куда больше, чем оставаясь при одних старых методах. За год перед тем, ему присудили за его труд о мизостомах большую золотую медаль; он согласился получить ее в бронзе, с тем, чтобы ему была выплачена разница в цене, и на эти деньги поехал в Италию. После непродолжительного пребывания в Павии, где он пользовался советами профессора Гольджи и доктора Фузари, Нансен отправился дальше в Неаполь и там занимался на знаменитой зоологической станции с апреля по июль.

У прекрасной бухты Spiaggio di Chiajo между старым фортом Castello dell'ovo и «La mergellina» тянется великолепная «Via Caracciolo» — неаполитанское «Corso», но не узкое, прямое, сжатое старыми мрачными дворцами, как римское корсо; нет, это красивая, широкая, извилистая, открытая набережная с видом на голубое море, на Капри и на Cap Misemim.

За этою, единственною в своем роде, набережной, где во время «сезона» по вечерам движутся нескончаемою цепью элегантные экипажи и изящные всадники, раскинулся чудеснейший парк Неаполя, прелестная «Villa nazionale» с ее аллеями из акаций и дубов, с купами качающихся пальм и белеющими среди роскошной растительности мраморными статуями — не скучными статуями политических деятелей и генералов, но копиями различных шедевров античной скульптуры. А среди этого знаменитого своей красотой парка, где невольно начинаешь грезить, переносясь воображением за несколько тысячелетий назад, находится один из новейших и смелейших храмов современной науки, знаменитая «зоологическая станция», или, как называют ее неаполитанцы, «il aquario». И самое возникновение этого храма науки на данном месте отзывается чем-то сказочным; он воздвигнут гениальной мыслью и несокрушимой энергией одного человека, да притом же иностранца.

В 1870 г. из Иены выехал в Неаполь 30-ти летний приват — доцент университета доктор Антон Дорн с целью послужить зоологии устройством зоологической станции на берегу Средиземного моря, превосходящего все другие моря богатством и разнообразием животной жизни. В настоящее время весь образованный мир знает или имеет некоторое представление о том, что такое зоологическая станция, тогда же самая идея подобной станции была абсолютно нова, принадлежала одному Дорну.

До того времени, как Дорн пришел им на помощь, зоологи могли вообще изучать богатейшую морскую фауну лишь по мертвым заспиртованным экземплярам, часто сведенным предсмертной судорогой, во многих отношениях изменившимся и часто довольно небрежно хранимым в музеях; изучать же морские организмы живыми в их родной стихии удавалось лишь весьма и весьма немногим. И вот, Дорн задался грандиозной целью помочь науке, доставив ученым широкую возможность изучать жизнь во всех формах и жизненные процессы во всех проявлениях. И он неуклонно — прямо пошел к своей цели. Выбрав лучший пункт во всем мире, он обратился в 1870 г. к неаполитанскому муниципалитету с просьбой отвести ему в «Villa nazionale» участок земли, для возведения зоологической станции — на средства, которые брался доставить сам.

После многих проволочек место было отведено, постройка начата. Полный несокрушимой веры в торжество своей идеи Дорн положил на это дело все свои личные средства, но, как и часто бывает, оказалось, что этих средств далеко не хватит. Тогда Дорн отправился в Берлин просить правительственной субсидии. Министр сначала отклонил его ходатайство, но затем, после великолепной сцены между ним и молодым ученым, пообещал принять дело к сведению, если проект Дорна получит одобрение Академии Наук.

Не сомневаясь в том, что одобрение это последует, Дорн вернулся в Неаполь, где оставалось только подвести здание под крышу до наступления дождливого времени. Но что же его ожидало там? Архитектор, уже раньше не ладивший с Дорном, воспользовался отсутствием последнего и донес муниципалитету о совершенных в постройке — им же самим — отступлениях от плана, и муниципалитет, поддавшись вспыхнувшему в городе враждебному настроению против иностранца, вздумавшего строиться среди чудесного парка Неаполя, запретил продолжать постройку. Неаполитанцы все подозревали Дорна в каких-то задних мыслях; нельзя же в самом деле было, по их мнению, из одной любви к науке, бросать свои средства так, как это делал Дорн!

С трудом добился Дорн разрешения подвести здание под крышу, но через месяц опять последовало новое запрещение продолжать работы. Дорн испробовал все средства, но тщетно, а в сочельник 1873 г. получил вдобавок письмо из Берлина с известием, что Академия отказала ему в одобрении и что таким образом надежды на субсидию от правительства нет.

Большинство людей опустило бы руки при таком отчаянном стечении обстоятельств, но Дорн напряг всю свою энергию и в тот же вечер вторично махнул в Берлин. «Бывали у меня более приятные сочельники!» замечает он по этому поводу в своем интересном сообщении об основании им зоологической станции — и это вполне понятно. Надежды его лично повлиять на академиков в Берлине сбылись, и субсидия была обеспечена, но это было еще не все: в Неаполе дела обстояли так плохо, что Дорну только и оставалось надеяться на дипломатическое вмешательства. К счастью, ему удалось заинтересовать своим делом германского; кронпринца, и в скором времени, когда вопрос о зоологической станции был снова поднят в неаполитанском муниципалитете, Дорн сумел добиться того, что его сторонники одержали верх, и устройство станции было разрешено. Наконец, после четырех-летних трудов и борьбы, зоологическая станция была открыта, и можно было по всей справедливости сказать, что значение вновь созданной мастерской для научных исследований отзовется на всех последующих временах. Теперь Неаполитанская зоологическая станция, благодаря своим знаменитым аквариям, считается одной из первых достопримечательностей Неаполя, которую не обойдет ни один путешественник. В верхних этажах здания есть еще особые аквариумы и кабинеты, устроенные по последнему слову науки и служащие для работ ученым всех стран и национальностей. С зоологической станции Неаполя опубликовано множество ценных результатов научных исследований, а еще больше пользы принесла она, косвенно влияя на биологические исследования во всех странах. Гениальная идея Дорна, как он и предсказывал, нашла, многочисленных последователей и подражателей. Дорн предсказывал, что «через одно, много через два столетия земля покроется целой сетью подобных же зоологических станций». В те времена такое предсказание однако считалось просто бредом, и подобное отношение еще больше затрудняло первые шаги гениального основателя первой зоологической станции. Теперь, как сказано, подобных станций в Европе много, по крайней мере с полсотни, на неаполитанская все-таки занимает между ними первое место и по величине и по совершенству устройства и по научному значению.

Само собою разумеется, что занятия в таком храме науки не могли не иметь самых плодотворных результатов для Нансена, и не только непосредственно потому, что здесь он имел под рукой все необходимое для его специальных работ по изучению нервной системы, но и вследствие других причин.

Сам Дорн находился во время пребывания Нансена в Неаполе, в полном расцвете своих сил и энергии. Оба его сына были опасно больны, жена совершенна измучена уходом за ними, а он все-таки неуклонно продолжал свою кипучую деятельность, и, конечно, ежедневные сношения с таким выдающимся человеком должны были оставить след в душе Нансена. Почти тотчас же по возвращении на родину, Нансен поместил в журнале «Природа» (1887 г.) небольшую статейку о неаполитанской зоологической станции, и каждая строка этой статьи так и дышит восторженным преклонением молодого ученого перед Дорном — главным образом за его несокрушимую энергию. Приведем из этой статейки краткое описание станции:

«Все подвальное помещение огромного здания отведено под аквариум, который открыт для большой публики и подобный которому, конечно, трудно сыскать. Это огромное сооружение с множеством бассейнов отличается трезвым простым стилем, чуждым всякой вычурности или кричащих эффектов, и привлекает внимание не только обыкновенных путешественников, но и людей науки. Естествоиспытатель может провести здесь целые часы лицом к лицу с редчайшими явлениями морской фауны, наблюдая жизнь в самых редких ее формах, и может за это время научиться куда большему, чем прочитав массу толстых, мудреных книжищ и перерыв мертвые сокровища всех музеев. Здесь он может навыкнуть пользоваться своими глазами, изощрить свою наблюдательность и выучиться смотреть на живую природу, как на главный предмет изучения. Большинство путешественников и ограничиваются знакомством с этим отделением зоологической станции. В научном же отношений куда важнее те кабинеты, что расположены в верхних этажах здания. Здесь работают естествоиспытатели всех европейских национальностей, имея под рукою все, что им нужно для работ. Каждый из них может явиться на станцию, сесть за указанный ему рабочий стол, заявить консерватору станции Сальватору Ло-Бианко какие организмы ему нужны для наблюдения и работ — и эти организмы приносятся ему живыми, в их родной стихии. Таким образом естествоиспытателю вообще буквально не приходится делать из рабочего кабинета и шагу — разве только затем, чтобы подкрепиться пищей или сном, — у него здесь под рукою все: и инструменты, и маленькие аквариумы, и превосходная библиотека. В этом-то и заключается огромное значение учреждения. Когда же ученый устанет от кабинетной жизни — к его услугам морские суда станции, и он может отправиться в море наблюдать за собиранием материалов. Станция имеет несколько лодок, два парохода, своих водолазов и всякие приспособления для ловли обитателей моря».

Но как бы горячо ни отдавался Нансен своим научным занятиям, он все-таки, как легко поймет всякий знающий его натуру, не оставался равнодушным и к чудесной неаполитанской природе к к пестрой народной жизни, бьющей ключом в этом веселом городе. «Er war der Freuden des Lebens nicht abhold und ein flotter Tänzer» (он не сторонился от радостей жизни и был прекрасным танцором), пишет о нем проф. Дорн в одном письме к издателям этой книги. Письма других лиц, сдружившихся с Нансеном за время его пребывания в Неаполе, так и пестрят воспоминаниями то о прогулках при лунном свете в Сан-Себастиано, то о морских поездках на Капри, в Сорренто и т. п. «Нансен был душой общества» — пишет нам один из этих друзей, венгерский ученый: «Большинство ученых, работавших на станции, собирались. тогда в Bosta finey Corso Vittoria Emmanuele. Каждый вечер здесь устраивалась маленькая пирушка, с музыкой, с дружескими речами. Нансен много способствовал общему оживлению, и случалось, что мы, серьезные ученые, так бывало разойдемся от музыки и вина, что начнем отплясывать кадриль, причем дирижером всегда бывал Нансен.

«Раз мы ехали в Сорренто через Кастелламаре в экипаже. По пути нас нагнал другой экипаж с двумя дамами. Обе дамы ради забавы обогнали нас, громко смеясь при этом. Тогда Нансен выпрыгнул из экипажа, догнал экипаж дам и пробежал рядом с ними изрядный конец. Мы также прибавили ходу и таким образом обогнали дам ко всеобщему шумному восторгу. В Сорренто Нансен встретил двух дам из Норвегии. Я устал от прогулки и пошел спать, но норвежским дамам хотелось потанцевать, и так как кавалеров было мало — понадобилось и мое содействие. Нансен не отстал от меня, пока я не встал с постели и не оделся; затем он взял меня под руку и ввел в салон, где мы удостоились восторженного приема дам, посвященных в суть дела. В другие минуты он бывал тих и несообщителен, мог по целым часам не говорить ни слова. Я как сейчас вижу его у подножия Везувия между развалинами Сан Себастиано и печальными пространствами, залитыми лавою. Сан Себастиано разрушен извержением в 1872 г.; уцелела одна церковь. Так у этой-то церкви Нансен и сидел на глыбе лавы несколько часов кряду, не шевелясь и вперив взор в пространство. Сколько раз мы старались вывести его из задумчивости, звали его — он не двигался. И даже на обратном пути, идя со мною под руку, он, не смотря на все мои подходы, остался таким же».

В то время в душе Нансена как бы происходила борьба юной жизнерадостности натуры с сознанием задач зрелого мужа, и он вдвойне наслаждался танцами под сенью апельсинных и миртовых деревьев, так как впереди, вдалеке уже мерещилась ему первая трудная поездка в ледяную Гренландию. Два года спустя, он уже и находился среди ее льдов и, сидя у своей палатки, баловался кексом со снегом, лимонным соком и сахаром; лунный свет играл на пустынном, бесконечном море снегов, и мысли путешественника переносились к тому времени, когда он в последний раз ел «granita», к лунной теплой летней ночи на берегу неаполитанского залива, когда лучи играли на темных волнах Средиземного моря.

Неаполитанская зоологическая станция занимает совершенно особое положение; это в некотором роде целое автономное государство, государство в государстве. Оно существует само по себе, но связано контрактами по крайней мере с 24 европейскими государствами. Вообще неаполитанская станция является, как охарактеризовал ее Нансен, «центральным органом зоологии». Она стала чем-то вроде интернациональной научной биржи, где встречаются и братаются представители различных наций, где исследования ведутся с величайшим усердием и где жгучие научные вопросы дня трактуются и решаются таким именно образом, что пребывание на этой станции становится особенно плодотворным.

Организация станции также до некоторой степени интернациональная; она получает ежегодные субсидии от разных европейских государств, имеющих за то право на одно или несколько мест при станции для своих ученых. За каждое место платится обыкновенно 1 500 марок в год. Вот какие государства и города имеют при станции подобные места: Пруссия, Баден, Саксония, Бавария, Гессен, Вюртемберг, Гамбург, Австро-Венгрия, Россия, Голландия, Бельгия, Италия, Испания, Швейцария, кроме того университеты Оксфорда, Кембриджа, Страсбурга, Берлинская академия и один американский богач. Скандинавские государства не обеспечили для своих ученых мест при станции, так что Нансен был принят на станцию, как «гость», лишь благодаря особой любезности Дорна. И не он один нашел подобное гостеприимство в этом громадном центре биологических наук, так же как не одним этим ученым приходилось желать, чтобы отношения Скандинавских стран к станции изменились хотя бы таким образом, что все три государства сообща обеспечили бы за собой одно место. Нансен, по возвращении на родину, не преминул, конечно, пустить в ход плодотворную идею Дорна и стал хлопотать в пользу устройства биологической станции в Норвегии, на берегу Северного моря, богатая фауна которого представляет такой интерес; небольшая статья Нансена в «Природе» о неаполитанской станции и оканчивалась поэтому призывом к устройству подобной станции в Норвегии. Затем, он обратился с предложением и планом устройства станции в Бергене к профессору Даниельсену, но последний не решился взяться за это новое дело. Таким образом Нансен был первым в Норвегии, выступившим публично с предложением об устройстве биологических станций. Гренландская экспедиция на время помещала ему осуществить эти планы, впоследствии же, одновременно с тем, как мысль Нансена об основании биологической станции в Бергене нашла энергичнейшего сторонника и деятеля в лице доктора И. Брунхорста, сам Нансен вместе с докторами Г.А. Гульдбергом, Н. Вилле и др. привел в исполнение мысль об устройстве биологической станции в Дребаке, близь Христиании; в 1894 г. станция была уже открыта. Итак, пребывание Нансена в Неаполе принесло богатые плоды не только тем влиянием, которое оно имело на его собственные научные работы, но и тем, что послужило к проведению им идеи Дорна и в своем отечестве.

Прежде чем закончить данный очерк, отметим еще влияние того же пребывания на самую личность Нансена. Несомненно, что колоссальное сооружение Дорна, равно как и его энергичная, даровитая личность должны были произвести глубокое впечатление на натуру, подобную Нансену, воплотиться для него в яркий, живой пример того, что может создать человек с идеальными стремлениями и сильной волей, поставивший себе делом жизни высокую цель. И несомненно также, что дело жизни Нансена — решение загадок полярных стран, выросло из семян, зароненных в его душу пребыванием под голубым небом Неаполя, весною 1886 г., и ежедневными сношениями с Дорном, и не подозревавшим тогда, что скрывается в молодом северянине, на которого он сам в то время оказывал такое решающее влияние.