Глава третья. Мифо-поэтический образ древнего скандинавского общества

Изучение социальных отношений и такой их формы, как отношения собственности, не может быть полным и всесторонним, если исследователь не ставит перед собой задачи вскрыть их субъективный аспект: как сами люди, находившиеся в этих отношениях, осознавали их, какой вид принимали общественные связи в той картине мира, которая исторически сложилась в их головах и моделировала их социальное поведение? Общественная структура, семья, род, собственность, право — все эти аспекты человеческого бытия были вместе с тем и предметом рефлексии людей, устанавливавших между ними особые (для каждой эпохи и цивилизации) соотношения и превращавших их в элементы своего миросозерцания.

Общественная практика, как известно, находит подчас в высшей степени причудливое отражение в умах ее агентов. Но поскольку человеческая деятельность сознательна и люди поступают, руководствуясь идеалами, в которые отлились, трансформировавшись, их жизненные связи, то фантастические образы общественного сознания сами неизбежно включаются в их практику и становятся ее органической составной частью. Историческое исследование не может обойти этой стороны социальной жизни.

Выше нам уже пришлось знакомиться с самыми разнообразными нормами, процедурами, ритуалами, которых придерживались средневековые скандинавы в своих юридических актах, при заключении сделок, разделе участков, вызове на суд, доказательстве личных или имущественных прав и т.д. Мы многократно сталкивались с древними терминами и выражениями, которые приходится передавать на современном языке весьма условно, так как вполне адекватный перевод их оказывается в высшей степени трудным делом: эти формулы и фразеологизмы были укоренены в чуждой нам системе представлений и понятий, шифр к которой в большой мере утрачен. Все эти термины, церемонии, нормы суть не что иное, как элементы сознания и поведения людей другой, нежели наша, культуры. В результате изучение записей права или саг позволяет нам увидеть в большей мере «внешние очертания» людей минувшей эпохи, их жесты, поступки, чем внутренние их побуждения и идеальные ценности, исходя из коих они вели себя определенным образом.

Этот недостаток взаимопонимания в том «диалоге», который пытается завязать современный историк с людьми изучаемой эпохи, перерастает в порок, когда, не будучи знакомым с их картиной мира, исследователь подставляет (скорее всего — неумышленно) в формы их поведения собственный, современный смысл. В таких случаях диалог превращается в монолог: сам того не ведая, историк читает в источниках о своем времени, воображая, однако, что проник в тайну прошлого... Это — одна из наиболее зловредных и распространенных разновидностей антиисторизма.

На мой взгляд, существует только один способ избежать этой опасности — последовательно и целенаправленно пытаться рассмотреть за дошедшей до нас фрагментарной и подчас бессвязной информацией о людях минувших времен когерентную систему воззрений, единое мировидение, которое, независимо от того, в какой мере оно было сознательно сформулировано, наполняло смыслом, их смыслом, все их прагматические поступки и отвлеченные понятия, конкретные действия и слова. Имеющиеся к услугам историка памятники порождены их предметной деятельностью и сами должны быть поняты как фрагменты этой целостности, а не как-то иначе.

Но если мы исходим из предположения о существовании в каждую данную эпоху некой единой системы мировидения, пронизывающей все человеческие творения, то, очевидно, историк не вправе при изучении социальных отношений ограничивать круг привлекаемых источников какими-либо отдельными их видами, например записями права или повествовательными памятниками. Информацию об интересующем его обществе историк может получить и из тех источников, которые прямо и непосредственно проблем социального строя или собственности не касаются, но зато могут способствовать постижению структуры сознания людей той эпохи.

Само собою разумеется, я не имею в виду такого обращения с историческими памятниками, когда всем их видам без разбора задаются стандартные вопросы и к ним всем применяется одинаковая методика. Можно, конечно, и из поэтических произведений выловить выражения и даже целые описания ситуаций, которые встречаются в юридических записях, но подобная процедура мало что может дать, ибо каждый жанр подчиняется собственным закономерностям и подлежит анализу, принимающему во внимание его специфику. Поэтому и внешне сходные положения и аналогичные термины, обнаруживаемые в произведениях разного жанра, имели всякий раз свое значение, в зависимости от контекста, от той «системы координат», которая внутренне присуща данному поэтическому, юридическому, повествовательному или иному тексту.

Очевидно, памятники, относящиеся к разным жанрам, подлежат раздельному изучению, и лишь по его окончании можно поставить вопрос о том, как соотнесены они между собой и не могут ли они пролить свет друг на друга, каким образом в каждом из них преломилась единая система сознания, присущая данной социокультурной общности.

Я и намерен, после обсуждения проблемы социального строя Норвегии в период раннего Средневековья на материале записей права и саг (которые, напомню, были изучены порознь), обратиться к рассмотрению отдельных скандинавских поэтических текстов. Их привлекательность в том, что они позволяют несколько ближе познакомиться с картиной мира древних скандинавов и с тем, как сами они осмысливали свои общественные отношения. Социальный строй и отношения собственности как факты общественного сознания — такова тема дальнейшего анализа.

Поэтическая сокровищница Скандинавии эпохи Средних веков необычайно богата и многообразна. Стремясь как можно четче очертить свою задачу, я ограничусь рассмотрением под интересующим меня углом зрения собственно лишь двух памятников — двух песен «Старшей Эдды», «Песни о Хюндле» и «Песни о Риге». Именно эти песни, на мой взгляд, представляют особый интерес для историка, пытающегося постигнуть специфику социально-поэтической рефлексии скандинавов. В этом плане, как мне кажется, они изучены недостаточно и еще не раскрыли всего своего содержания. Их анализ мог бы послужить своеобразным итогом и, если угодно, обобщением всего предшествовавшего исследования общественного строя раннесредневековой Норвегии.