О некоторых особенностях норвежского феодализма¹

Первое, что бросается в глаза при знакомстве со средневековой историей скандинавских стран и, в частности, Норвегии, — это медленность их социально-экономического развития. От сюда — представление об отсталости их по сравнению со многими другими странами тогдашней Европы, о неразвитости или отсутствии в Норвегии феодального строя. В лучшем случае историки допускают мысль о зарождении предпосылок феодализма в Норвегии в период, предшествующий Кальмарской унии; дальнейшее же развитие феодальных отношений связывается с датским влиянием². Такова точка зрения западной историографии, в которой господствует представление о феодализме как системе социально-правовых отношений (ленный строй, вассалитет, слабая королевская власть)³. Но и среди советских историков, видящих в феодализме общественно-экономическую формацию, не изжито до конца мнение о нефеодальном развитии средневековой Норвегии⁴. В доказательство того, что положение норвежских бондов коренным образом отличалось от положения крестьянства в большинстве других европейских государств Средневековья, ссылаются прежде всего на отсутствие крепостной зависимости в Норвегии, на преобладание ренты продуктами, которую платили крестьяне, сидевшие на чужой земле, на неразвитость барщинного хозяйства. В зарубежной историографии господствует мнение, что средневековый норвежский крестьянин был либо полным собственником своего участка, либо свободным арендатором, не находившимся в какой-либо личной зависимости от землевладельца, у которого он арендовал землю⁵. Ныне считается общепризнанным, что с XII—XIII вв. большинство бондов уже не владело своими дворами как собственностью, их земля принадлежала крупным землевладельцам — королю, церкви, светским магнатам и более мелким собственникам⁶; тем не менее поземельный строй средневековой Норвегии по-прежнему противопоставляется аграрным отношениям остальной Европы на том основании, что норвежский лейлендинг-«арендатор» был лично свободным. Известно, какую большую роль играет свобода крестьян в исторической концепции развития Норвегии, созданной Э. Сарсом⁷; эта концепция не изжита до конца и по сей день, хотя трудами Х. Кута, Эдв. Бюлля, Ю. Скрейнера, А. Хольмсена и других норвежских ученых доказана несостоятельность существеннейших сторон теории Сарса⁸. Норвегия все еще сохраняет в исторической литературе свою исключительность как страна свободных крестьян.

Новые исследования по истории феодального строя в различных странах обнаружили значительное многообразие исторического процесса в Средние века. Исторические судьбы того или иного народа, степень влияния, оказанного на него извне, специфические естественно-географические условия, структура хозяйства и многое другое налагало неизгладимый отпечаток на его общественный строй. Та система феодальных отношений, которая сложилась во Франкской империи и в государствах, возникших на ее территории после распада этой империи, и считавшаяся образцом феодализма, наиболее типичной и даже классической его формой, все более превращается в настоящее время в один из возможных вариантов феодального развития. Нет больше никакого сомнения в том, что многие из тех признаков феодализма, которые ранее казались неотъемлемыми его чертами, — крепостное состояние крестьян, поместье с крупной барской запашкой, судебный иммунитет феодала, развитая вассальная иерархия, наследственность ленов, — были присущи в той или иной мере лишь некоторым типам феодального развития. Однако они не являются конститутивными, обязательными чертами феодального строя как такового, ибо они не только не обнаруживаются в развитом виде у ряда народов феодальной эпохи, но и у тех народов, где они существовали на определенной стадии феодализма, их не было на иных стадиях его развития. Известно, в частности, что крепостная-зависимость, выражавшаяся в максимальном ограничении личных и имущественных прав крестьянина, довольно быстро уступила место в странах Запада иным, более мягким формам зависимости крестьян, отнюдь, однако, не свидетельствующим о разложении феодального строя эксплуатации. Равным образом и вотчинная структура обнаружила чрезвычайную изменчивость. Наконец, барщина являлась не наиболее типичным видом феодальной ренты, а лишь самым грубым способом извлечения прибавочного труда из крестьянского хозяйства, сменявшимся по мере развития экономики иными, более гибкими методами его эксплуатации. Не приходится удивляться тому, что и отношения в среде господствующего класса и между феодалами и государственной властью также принимали в разных странах самые разнообразные формы, ибо в конечном счете они определялись основным производственным отношением феодализма.

Преобладание в системе общественного производства таких отношений, при которых непосредственный производитель-крестьянин владеет личным хозяйством, но не является собственником земли и вынужден безвозмездно отдавать прибавочный продукт своего труда землевладельцу, подвергаясь с его стороны внеэкономическому принуждению, создающему ту или иную степень личной зависимости крестьянина, и опирающаяся на эти отношения ассоциация земельных собственников — таковы, на наш взгляд, наиболее существенные, неотъемлемые черты феодального строя. Формы же и методы внеэкономического принуждения, а также характер зависимости крестьянина эмпирически были бесконечно многообразны. Когда Маркс и Ленин говорили о том, что эта зависимость могла изменяться от крепостничества с барщинным трудом до сословной неполноправности, связанной с простой обязанностью платить оброк⁹, то, тем самым, они указывали пределы, в которых существовали самые различные модификации и градации зависимости непосредственного производителя от земельного собственника.

Если с этих позиций подойти к изучению социально-экономического строя Норвегии в Средние века, то вряд ли можно будет по-прежнему считать ее страной нефеодальной, либо довольствоваться определением норвежского феодализма как недоразвитого. Существо проблемы заключается в другом: каковы характерные черты норвежского феодализма, чем они обусловлены и каково влияние их на развитие норвежского общества в Средние века?

Норвегия, как и другие Скандинавские страны, перешла к феодальному обществу в результате внутреннего разложения общинно-родового строя. Таково было развитие большинства европейских народов в раннее Средневековье, но если во многих других странах имел место в той или иной степени синтез разлагавшегося общинно-родового строя с одновременно разлагавшимся строем рабовладельческим, то в Скандинавии такого синтеза не было, а влияние со стороны более развитых феодальных обществ обнаружилось здесь довольно поздно. Зарождение и становление классового строя происходило на севере Европы преимущественно на основе трансформации доклассовой социальной структуры. Естественно, что процесс феодализации шел здесь чрезвычайно медленно, а складывавшееся в этих странах феодальное общество должно было неизбежно отличаться от феодального общества во Франции, Англии или Германии.

Второе обстоятельство, которое необходимо подчеркнуть при анализе проблемы своеобразия норвежского феодализма, заключается в специфике естественно-географических условий, зависимость от которых у средневекового общества была несравненно большей, чем у индустриальных цивилизаций нового времени. Природа Норвегии позволяет заниматься земледелием лишь на ограниченных площадях, составляющих даже в настоящее время весьма скромную долю общей территории страны. Более благоприятными были условия для животноводства. Немалую роль играли охота, рыболовство и другие морские промыслы. Такое своеобразное соотношение различных отраслей хозяйства не могло не наложить неизгладимого отпечатка на все стороны жизни населения средневековой Норвегии и на ее общественный строй.

Хозяйственные и природные условия определили и преобладание хуторской формы поселения; Норвегия в Средние века почти не знала больших деревень. Крестьянин жил обособленно в своем дворе, сплошь и рядом расположенном поодаль от других усадеб¹⁰. Поэтому, когда стало развиваться крупное землевладение, оно принимало форму вотчин, состоявших преимущественно из разбросанных отдельных крестьянских дворов, с держателей которых собственник собирал ренту. Барское владение было как правило невелико, в нем работали дворовые (рабы и вольноотпущенники в раннее Средневековье, слуги, наемные работники), и отработочные повинности крестьян в этих условиях не могли получить значительного развития¹¹.

Медленность становления феодальных отношений была связана с исключительной устойчивостью доклассовых форм общества: как пережитки общинно-родового строя и «военной демократии», так и патриархальное рабство существовали долго и в феодальный период. Можно говорить о многоукладности общественного строя средневековой Норвегии, имея, однако, в виду, что начиная с XI—XII вв. иные формы общественной организации играли все более подчиненную роль по сравнению с феодальной системой и видоизменялись под ее воздействием. В частности, институт одаля — наследственной собственности на землю большой семьи сохранялся в Норвегии на протяжении всего Средневековья, даже и после распада больших семей, но с течением времени был отчасти приспособлен к нуждам феодальных слоев общества (духовенства, верхушки бондов-хольдов)¹². Одной из важных особенностей процесса становления феодального строя в Норвегии было то, что формирование крупной земельной собственности началось здесь в период, когда земельная собственность бондов до конца еще не превратилась в аллод — свободно отчуждаемую форму землевладения¹³. Тем не менее сохранение многих и весьма цепких пережитков родового уклада в сфере поземельных отношений не помешало возникновению системы феодальной эксплуатации крестьянства.

Говоря об источниках своеобразия норвежского феодализма, нельзя обойти такой важный момент, как положение в обществе складывавшегося здесь господствующего класса. Католическая церковь долгое время с большим трудом должна была преодолевать сопротивление населения христианизации, а затем и препятствия, которые на пути церковного обогащения ставило старинное народное право, в том числе право одаля, практически запрещавшее отчуждение земли за пределы круга сородичей. Земельные собственники в Норвегии в большинстве не скопили в своих руках таких огромных владений, как это имело место в других странах, сплошь и рядом они обладали землями, пожалованными им королем во временное условное владение, и не могли свободно ими распоряжаться или закрепить их за собою в наследственную собственность. Иными словами, они не добились самостоятельности по отношению к королю¹⁴. Сохранение личной свободы норвежскими бондами, сколь ущербной и урезанной она ни стала с течением времени, служило препятствием на пути их полного подчинения власти господ. Судебный иммунитет и вотчинная юрисдикция не нашли почвы в Норвегии. Норвежский крестьянин сохранял в своих руках оружие и нес военную службу по приказу короля, — это не могло не придавать его отношениям с господствующим классом специфического оттенка, ибо, не обладая монополией в военном деле, крупные землевладельцы должны были в большей мере считаться с крестьянством, чем феодалы в других странах. Хотя тинги — народные сходки в округах и областях постепенно утратили демократический характер и оказались под контролем знати, все же к голосу бондов на них до XIII в. в какой-то степени приходилось прислушиваться даже самому королю¹⁵.

Все эти обстоятельства нужно иметь в виду при оценке норвежского феодализма.

Рассматривая положение крестьян в феодальном обществе в Норвегии, необходимо разграничивать две проблемы, тесно связанные между собой, но все же различные. Первая — это проблема лейлендингов — держателей чужой земли. Вторая — проблема крестьянства в целом, независимо от прав на землю отдельных его категорий и их отношения к крупным землевладельцам. Проблему лейлендингов я рассматривал в статье «Норвежские лейлендинги в X—XI вв. (К вопросу о феодально зависимом крестьянстве в Норвегии) // Скандинавский сборник. VII. Таллин, 1963. С. 7—43», к которой и отсылаю читателя. Ограничусь лишь упоминанием вывода о том, что при всем своеобразии своего положения лейлендинг находился все же в такой зависимости, которая вполне может быть расценена как одна из форм зависимости феодальной. То обстоятельство, что лейлендинги не утратили своей личной свободы, не может, на мой взгляд, помешать считать их феодально-зависимыми держателями, ибо совершенно ошибочно полагать, будто бы феодальная зависимость не только ограничивала личную свободу крестьянина¹⁶, но и совершенно ее исключала. Однако весьма существенно уточнить реальное содержание свободы норвежского крестьянина в феодальный период.

В раннее Средневековье норвежские бонды были полноправными свободными людьми. Полноправие бонда обеспечивалось принадлежностью его к роду, предоставлявшему ему защиту и помощь, к домовой общине-большой семье, в составе которой он трудился и владел своим имуществом, в том числе и землею, и к племени: в качестве соплеменника он участвовал в общественных делах, в самоуправлении, даже в выборах конунга. Бонд в доклассовом обществе был не только землевладельцем и скотоводом, но и воином, членом народного собрания. Прогресс производства и частной собственности в «эпоху викингов» (IX—XI вв.) послужил основой для разложения общинно-родовых отношений. Выделилось самостоятельное крестьянское хозяйство, большинство бондов превратилось в крестьян, поглощенных сельскохозяйственным трудом. Все увеличивавшееся число крестьян утрачивало права собственности на землю, становилось лейлендингами. Вместе с тем укрепилось общественное влияние наиболее зажиточных собственников, живших за счет труда рабов, вольноотпущенников, слуг и лейлендингов. Поляризация общества, которая вела к становлению феодального строя, подорвала основы былого полноправия и равноправия бондов. Носителями полноправия становились одни лишь хольды, т.е. немногочисленный высший слой бондов, округливших и приумноживших свои владения. Если в сохранившихся фрагментах законов Эйдсиватинга и Боргартинга, рисующих общественные отношения в юго-восточных частях Норвегии XI — начала XII в., бонд выступает еще в качестве полноправного человека, то законы Гулатинга и Фростатинга, которые дошли до нас в редакциях XII и XIII вв., закрепляют это полноправное положение за одними лишь хольдами; следовательно, бонды, не утратив личной свободы, более не являлись равноправными хольдам и знати, они уже не были полноправными. Их свобода носила ограниченный характер, то была ущербная, неполноценная свобода.

В основе различия между хольдом и бондом, насколько можно судить по источникам, лежало различие в землевладении: хольд был одальманом, владельцем наследственной земельной собственности — одаля, тогда как к бондам причислялись обладатели земли, одалем не считавшейся («купленной» или «благоприобретенной земли»), либо лейлендинги, вовсе лишенные собственных участков. Юридические различия между простыми бондами и хольдами выражались в неравенстве размеров вергельдов и других возмещений, в преимущественных правах хольдов в судебном разбирательстве, соприсяжничестве и т.д. Хольды или близкие к ним по положению бонды называются в памятниках «лучшими бондами», «могучими бондами», «сильными людьми». Тем самым массу остальных бондов, будь то мелкие землевладельцы крестьянского типа или лейлендинги, относили к «худшим», «слабым», «маломощным», «худородным». Решающую роль в местном управлении приобрели «лучшие» люди, с ними король считался в первую очередь. Со времени гражданских войн конца XII и начала XIII в. короли из дома Сверрира искали опору именно среди хольдов и могучих бондов, способствуя их дальнейшему социальному возвышению и упрочению их юридического статуса¹⁷.

Таким образом, первое предположение, которое напрашивается при анализе содержания свободы средневековых норвежских бондов, состоит в том, что за исключением своего верхушечного слоя бонды не сохранили полноправия, их свобода была серьезно ущемлена. Как и для всякого средневекового общества, для норвежского общества той эпохи нормою стало неравенство, приниженное положение основной части населения — крестьянства. К этому необходимо добавить, что о неполноправии бондов историк может судить преимущественно на основании юридических памятников, причем неизбежно встает вопрос: в какой мере бонд мог в действительной жизни пользоваться своими правами? Отставание обычного права с его традиционными нормами, которые частично восходили к общинно-родовому строю, от реальных отношений в обществе, переживавшем динамический процесс ломки старого порядка, может привести и, несомненно, приводило историков, к искаженному представлению о степени разложения народной свободы.

Тем не менее частичную, урезанную личную свободу норвежские крестьяне сохраняли в течение всего Средневековья. В связи с этим возникает проблема: можно ли считать свободу бондов простым пережитком предшествовавшей стадии социального развития, рудиментом прошлого, свидетельствующим о неполноте разрыва с ним, или же эта остаточная свобода наполнялась новым содержанием в тех реальных условиях, которые создались и господствовали в Норвегии начиная с XII века?

Проблема крестьянской свободы в феодальную эпоху имеет значение, далеко выходящее за пределы нашей темы. Известно, что начиная с Г. Каро и Г. Зелигера и кончая Т. Майером и его школой буржуазные историки спорят о том, какова была природа свободного крестьянства в средневековой Европе. Большинство западных ученых, изучающих эту проблему, утверждает, что крестьянская свобода в Средние века есть явление вторичное: ей предшествует несвобода, иными словами, свободное крестьянство в средневековом обществе есть не остаток свободного населения варварского общества, но продукт более позднего общественного развития¹⁸. Тем самым важная историческая проблема получает искаженное, неудовлетворительное решение.

Как следует ставить проблему крестьянской свободы на норвежском и, шире, на скандинавском материале? Вряд ли кто-либо сомневается в том, что большинство норвежских крестьян XII—XIV вв. было потомками свободных бондов предшествовавшей исторической эпохи. Их статус, однако, претерпел весьма серьезные изменения, вкратце обрисованные выше. Вместе с тем несомненно, что среди этих крестьян немалое число вело свое происхождение от вольноотпущенников и рабов. С изживанием в XI и XII вв. патриархального рабства несвободные люди постепенно — через ряд промежуточных состояний — превратились в лично свободных крестьян. Разумеется, эта обретенная ими свобода имела мало общего со свободою-полноправием бондов раннего Средневековья. Она была ущербной, оказав свое воздействие и на свободу крестьян — потомков полноправных бондов, которая в это время становилась также все более неполноценной. Слияние в одну социальную категорию бондов и вольноотпущенников вело к дальнейшей деградации свободного статуса крестьянина.

Тем не менее еще раз хотелось бы подчеркнуть, что норвежский крестьянин все-таки был лично свободен. Но эта свобода крестьянина в условиях классового строя и феодальной государственности не могла не приобрести нового содержания, не только отличного по своей сущности от свободы предшествующего периода, но и прямо ей противоположного. Положение свободных крестьян в этих условиях было двойственным. С одной стороны, они отнюдь не были совершенно бесправны. Выше уже отмечалось, что органы народного управления долгое время частично сохраняли свое значение, с их существованием приходилось считаться и королю и его служилым людям. Значительную роль играло народное ополчение, без которого оборона страны была немыслима, т.к. служилое профессиональное войско в Норвегии было недостаточно могущественным и многочисленным. Короче, норвежский крестьянин не был принижен в такой мере, как крестьянство многих других стран этой эпохи, он не был полностью исключен из официальной общественной жизни. Это обстоятельство нельзя недооценивать. Сохраняемая скандинавским бондом свобода накладывала отпечаток на его облик. То не был забитый и бесправный труженик, все стороны жизни которого находились под стеснительным контролем сеньера. Черты личной независимости, собственного достоинства, сознание своей силы, упорство в сопротивлении властям, относительная легкость, с которой бонды поднимались на защиту своих прав и старинных обычаев, — эти качества вырабатывались как в борьбе с суровой северной природой, так и в специфической социальной среде, характерной для средневековой Скандинавии. Достаточно вспомнить образы героев исландских саг и других произведений древнесеверной литературы, чтобы понять, насколько в этой части средневековой Европы условия для сохранения и развития свободы человеческой личности были более благоприятными, нежели во многих иных феодальных государствах. Все это, разумеется, должно было наложить сильнейший отпечаток на общественный строй, на всю систему социальных отношений в Норвегии.

Но личная свобода скандинавских бондов имела и другую сторону. Сама эта свобода превращалась в средство эксплуатации крестьян государством. Реальным содержанием их свободы были те права-обязанности, которыми ранее обладали все соплеменники (право владения землей, участия в тинге, ношения оружия и др.). Но пользоваться этими личными правами крестьянину было трудно, и не только потому, что установилось засилье знати, но и вследствие поглощенности бонда крестьянским трудом, отнимавшим у него все время, силы и внимание. Исполнение воинской обязанности, повинность по постройке и снаряжению кораблей, посещение тингов, сторожевые, строительные, гужевые и многие иные службы и работы, несения которых требовало от него государство¹⁹, отрывали крестьянина от хозяйства, мешали его нормальной производственной деятельности. Следовательно, правами, которые давала свобода, бонд пользовался в ограниченной мере, тогда как сопряженные с этими правами обязанности превратились в тяжкие повинности, нередко взыскивавшиеся с него посредством принуждения²⁰.

То, что норвежский крестьянин не лишился в феодальную эпоху своей личной свободы (сколь ограниченной ни стала она с течением времени), свидетельствовало о неполном общественном разделении труда между классом трудящихся, содержащих общество, обеспечивающих его материальную жизнь, и господствующим, классом, монополизирующим управление²¹. В средневековой Норвегии война, суд, законодательство и некоторые другие общественные функции непроизводственного характера, как и всюду, исполнялись в первую очередь классом крупных землевладельцев. Однако они не превратились в его монополию — частично их исполняли и бонды, но тем самым на них возлагалось тяжелое дополнительное бремя.

Таким образом, приходится предположить, что оборотной стороной личной свободы бондов было обременение их многочисленными государственными повинностями и службами, от которых (или от большинства которых) зависимые крестьяне других стран были избавлены. Как видим, трансформация свободы норвежского крестьянина заключалась не только в сокращении, сужении ее содержания, в утрате полноправия, но и в перерождении ее в своеобразную форму зависимости от феодального государства. Можно высказать мысль, что по существу своему свобода средневекового норвежского бонда мало что сохранила от свободы-полноправия члена варварского общества, — она превратилась в одну из степеней зависимости и выполняла определенную функцию в системе феодального принуждения²². Существенные отличия личной свободы норвежских бондов от несвободы крестьян иных стран той же эпохи несомненны и их неправильно было бы игнорировать, — но вместе с тем это не должно скрывать от нас и того общего, что существовало между сословной неполноправностью оброчника-лейлендинга и несущего публичные повинности мелкого крестьянина, с одной стороны, и личной зависимостью барщинно-обязанного крепостного, с другой.

Ни в коей мере не желая «подгонять» весьма своеобычные социально-экономические отношения Норвегии в Средние века под «общеевропейские мерки», следует, по-видимому, признать, что и норвежское крестьянство той эпохи было феодально-зависимым, что норвежские лейлендинги не были лично независимыми арендаторами, вступавшими якобы в равноправный договор с земельными собственниками. Степень и формы зависимости крестьян, имевшей место в Норвегии, очевидно, определялись отмеченными выше причинами.

Специфика зависимости лейлендингов заключалась в том, что зависимость эта обусловливалась в первую очередь не отсутствием у них собственной земли и не их подчинением власти крупного землевладельца, а неполноправным положением всего крестьянства в норвежском средневековом обществе. Для того, чтобы лучше уяснить существо феодальных отношений в Норвегии, следует иметь в виду, что их невозможно мыслить как отношения между отдельным феодалом и отдельным крестьянином, — такого рода робинзонада может только запутать проблему, ибо феодальные производственные отношения — это отношения между классом феодалов и классом крестьян. Я подчеркиваю важность этого вопроса для понимания феодализма в Норвегии, потому что здесь (как, полагаю, и в других скандинавских странах) он получил публично-правовую или, если угодно, государственно-правовую окраску. В системе феодальных отношений, а равным образом и в процессе их становления, чрезвычайно значительную роль играла государственная власть.

Отношение бонда к земле было столь же противоречиво, как и его личный статус. С одной стороны, многие бонды не превратились в лейлендингов, сохранили в своем владении усадьбы и земли; если их участки не считались одалем, то они назывались в памятниках права «собственной землей». С другой стороны, в норвежском обществе возникло представление о том, что короли из дома Харфагров отобрали у всех бондов их земли, присвоили их себе. Такое представление нашло отражение как в сообщениях исландских саг об «отнятии одаля» Харальдом Харфагром, так и в некоторых произведениях скальдической поэзии²³. Несмотря на неясность сообщений источников и на запутанность этого вопроса в историографии, можно с большой степенью уверенности говорить о связи «отнятия одаля» королевской властью с возникновением системы эксплуатации населения Норвегии королями в виде кормлений-вейцл и иных поборов. Таким образом, бонды, не утратившие своих наделов и по-прежнему считавшиеся их собственниками, вместе с тем не могли неограниченно распоряжаться всем доходом со своей земли и должны были часть его отдавать королю или его слугам. Рассказы саг об «отобрании одаля» содержат ясное указание на то, что этот акт в представлении тогдашних норвежцев и исландцев определенно связывался с ограничением права собственности бондов на землю. Наряду с правом собственности владельца на возделывавшийся им участок создавалась как бы верховная собственность короля на все земли страны. Эта верховная собственность, разумеется, имела мало общего с верховенством феодального сюзерена на земли вассалов, но вспомним, как на практике реализовалось это право скандинавских конунгов на земли бондов. В раннее Средневековье это право выражалось прежде всего в том, что государь во время своих поездок по стране посещал пиры-вейцлы, которые для него были обязаны устраивать крестьяне, собирал с них продукты, требуемые для содержания свиты. Но он мог пожаловать право сбора кормления тому или иному приближенному или служилому человеку. В результате такого пожалования не только усадьба короля, в которую прежде бонды свозили угощения, становилась собственностью получившего это пожалование, но и округ, откуда поступали продукты, подпадал под его власть. Население округа, который отныне тоже назывался вейцлой, не превращалось в прекаристов или держателей владельца вейцлы, бонды сохраняли участки в своем распоряжении, ограниченном, однако, повинностью содержать на свой счет этого владельца вейцлы или лена, как нередко называют источники подобного рода пожалование. Налицо как различия между норвежской вейцлой и феодом западноевропейского типа (отсутствие сеньериальной власти владельца вейцлы над ее жителями, отсутствие наследственного права владения вейцлой), так и определенное сходство между вейцлой и феодом (или бенефицием франкской эпохи). Это сходство заключалось в присвоении владельцем вейцлы — могущественным человеком (лендрманом, вейцламаном, сюсельманом), состоявшим на службе у короля, части продуктов труда крестьян, которые вместе с тем находились под его управлением²⁴. Характер власти вейцламана над бондами был в значительной мере публично-правовой, он управлял ими в качестве королевского наместника, но нельзя не учитывать, что в пределах этого же округа он имел свои собственные земли с зависимым населением, лейлендингами, слугами, т.е. являлся вотчинником. Поэтому вполне вероятно, что методы управления этими вотчинами он стремился переносить и на управление всей вейцлой. Всякая публичная власть в тот период в той или иной мере имела тенденцию перерасти во власть личную. В какой мере это произошло в Норвегии, пока сказать трудно вследствие слабой изученности вопроса. Известно, однако, что немалое количество королевских усадеб с течением времени превратилось в собственность могущественных людей, семьи которых из поколения в поколение владели ими и собирали кормление с жителей окружавших эти усадьбы районов²⁵.

Дальнейшему изучению подлежит следующий вопрос: является ли то обстоятельство, что владельцы вейцл эксплуатировали население последних в качестве королевских слуг, а не в качестве частных сеньеров, препятствием к тому, чтобы считать существо этой эксплуатации феодальным? Если видеть в феодальной собственности на землю не простую разновидность частной собственности, т.е. права свободного распоряжения землей, а специфическую форму присвоения прибавочного труда непосредственных производителей, ведущих свое хозяйство и подвергающихся внеэкономическому принуждению, то, по-видимому, в обрисованном нами отношении с известной отчетливостью выступят некоторые существенные черты феодального производственного отношения: прибавочный труд норвежских бондов присваивался представителями господствующего класса, с этой целью подвергавшими бондов принуждению, — как при посредстве публично-правовых функций, которыми они обладали, так и в силу отмеченной выше социальной неполноправности бондов. Феодальную основу имело в известной степени и прямое отношение государственной власти к бондам: те многочисленные службы и повинности, которые крестьянство должно было исполнять по приказу короля, в конечном итоге обеспечивали существование и господствующее положение класса, группировавшегося вокруг короля.

Мы можем, следовательно, заключить, что в той или иной мере, в различной форме, всё норвежское крестьянство в Средние века подвергалось эксплуатации со стороны господствующего класса, включалось в систему феодальных отношений. Часть крестьян, и все более увеличивавшаяся, а с XII или XIII в. преобладающая, — лейлендинги — являлась держателями земли от земельных собственников; одновременно все крестьянство, включая и прослойку бондов, сохранивших право собственности на свои участки, подвергалось эксплуатации со стороны господствующего класса либо через посредство государства, либо при его содействии.

Вновь подчеркну: было бы неправильно недооценивать различия между теми формами феодальной зависимости крестьян, которые существовали в других странах Европы, и обнаруженными нами формами зависимости крестьян в Норвегии. Но мне представляется, что эти различия заключались не только и не столько в степени развитости феодализма («развитой», «классический» феодализм на Западе и «недоразвитый» феодализм на Севере), сколько в специфичности, своеобразии феодализма, которые определялись отмеченными выше причинами. Мне не кажется плодотворным представление о феодализме франкском, на базе которого развился феодализм Франции, Германии и некоторых других западноевропейских стран, как классическом, как своего рода «идеальном типе» феодализма. В науке существует такое представление. Исходя из него, как бы «примеряют» феодальные отношения в других странах, не подходящие под «эталон», и заключают о недоразвитости, незавершенности феодального строя этих стран. Социальный строй скандинавских стран в Средние века не отвечает полностью абстрактно-логическому понятию феодализма. Но, повторяю, с точки зрения изучения конкретного исторического процесса мне представляется более плодотворным говорить о разных типах феодального развития, обусловивших возникновение различных систем феодальной организации. Одним из таких типов и является тот, к которому относится феодальный строй средневековой Норвегии. Нельзя с полной уверенностью сказать, ограничивается ли этот тип феодализма только скандинавскими странами, во всяком случае некоторые черты, ему присущие, нетрудно обнаружить далеко за их пределами²⁶

Примечания

1. Впервые опубликовано в кн.: Скандинавский сборник. Вып. 8. Таллин, 1964. С. 257—274.

2. Подробнее см.: А.Я. Гуревич. Некоторые спорные вопросы социально-экономического развития средневековой Норвегии. «Вопросы истории», 1959, № 2, стр. 114, след.

3. См. критику этих взглядов в статье С. Пекарчика. К вопросу о сложении феодализма в Швеции (до конца XIII в.). «Скандинавский сборник», VI, стр. 7, след.; сравн.: S. Piekarczyk. Studia nad rozwojem struktury, spoteczno-gospodarczej wczesnosredniowiecznej Szwecji. Warszawa, 1962, стр. 8, след. Однако в некоторых новых работах западноевропейских историков подчеркиваются тенденции феодального развития в скандинавских странах, в частности в Швеции в указанный период. C.G. Andrae. Kyrka och fraise i Sverige under aldre medeltid. Uppsala, 1960, стр. 248; J. Rosén. Svensk historia, 1. Stockholm, 1962, стр. 164—166; F. Rück. Tausendjähriges Schweden. Stuttgart, 1956 (2. Aufl.), стр. 43—45.

4. История средних веков, т. I, М., 1952, стр. 497—500; В.Ф. Семенов. История средних веков, М., 1956, стр. 281—282.

5. См.: А.Я. Гуревич. Норвежские лейлендинги в X—XII вв. (К вопросу о феодальнозависимом крестьянстве в Норвегии). «Скандинавский сборник», VII, 1963, стр. 7, след.

6. Kulturhistorisk leksikon for nordisk middelalder, Bd. VII. Kobcnhavn, 1962, s. v. «Jordcjendom».

7. J.E. Sars. Udsigt over den norske Historie. 1—IV. Christiania, 1873—1891.

8. H. Koht. Innhogg og utsyn i norsk historie. Kristiania, 1921; Norsk bondereising. Fyrebuing til bondepolitikken. Oslo, 1926; På leit etter liner i historia. Oslo, 1953; Frå norsk midalder. Bergen, 1959: Edv. Bull. Folk og kirke i middelalderen. Studier til Norges historie. Kristiania og København, 1912; Det norske folks liv og historie gjennem tidene. Bd. II. Oslo, 1931; J. Schreiner. Olav den Hellige og Norges samling. Oslo, 1929; Kongemakt og lendmenn i Norgc i det 12. århundre. «Scandia», Bd. IX, 1936; Gammelt og nytt syn på norske middelaldershistorie. «Historisk tidsskrift». København, 10. R., 5. Bd., 1940; A. Holmsen. Norges historie, I. Bd. Oslo, 1939; Problemer i norsk jordeiendomshistorie, «Historisk tidsskrift», Oslo, 34. bd., 1947; H. Bjørkvik og A. Holmsen. Hvem eide jorda i den gamle lcilendingstida? «Heimen», Bd. IX, H. 2, 3, 5, 6, 9, 11, 12, 1952—1954.

9. К. Маркс. Капитал, т. III, 1953, стр. 803; В.И. Ленин. Соч., изд. 4-е, т. 3, стр. 159.

10. Отсутствие деревенских поселений отнюдь не исключало, однако, существования общины, распоряжавшейся в Норвегии прежде всего пастбищами и другими угодьями. А.Я. Гуревич. Норвежская община в раннее средневековье. Сб. «Средние века», вып. XI, 1958.

11. С. Пекарчик («К вопросу о сложении феодализма в Швеции», стр. 27, след.; Studia, глава III) высказывает мысль о том, что рабство имело чуть ли не основное значение в становлении феодальных отношений в Швеции. Не отрицая роли патриархального рабства в этом процессе, я хотел бы все же предостеречь против ее преувеличения. Дело в том, что мы не только лишены данных о численности рабов, но и вряд ли можем представить себе ведение крупных хозяйств преимущественно силами несвободных. Ср.: C.G. Andræ. Указ. соч., стр. 95. Главное же — необходимо изучить реальное положение несвободных, ибо несомненно, что оно существенно изменялось в течение этого периода.

12. В этой связи считаю необходимым отвести, как не кажущиеся мне убедительными, возражения С. Пекарчика («К вопросу о сложении феодализма в Швеции», стр. 19—20 и примеч. 59; ср.: S. Piekarczyk. Studia, стр. 41) против предложенной мною интерпретации института одаля (А.Я. Гуревич. Большая семья в Северо-Западной Норвегии в раннее средневековье. Сб. «Средние века», вып. VIII, 1956; ср. Архаические формы землевладения в Юго-Западной Норвегии в VIII—X вв. «Ученые записки Калининского Госпединститута им. Калинина, т. 26. Кафедра истории, Калинин, 1962). С. Пекарчик, по-видимому, считает невозможным ретроспективное изучение записей обычного права Норвегии XII и XIII вв. для реконструкции ранней стадии отношений земельной собственности, отрицает существование домовых общин и склонен видеть в одале частную собственность. Он, однако, упускает из виду решающее, на мой взгляд, обстоятельство: одаль выступает в норвежских судебниках в непосредственной связи с большой семьей, которая, вопреки мнению Пекарчика, не может в этот период быть принята за «вторичное» явление (т.е. за разросшуюся малую семью), ибо она еще не выделилась окончательно из более широкого родового коллектива, что я и стремился продемонстрировать. Не могу принять и упрека Пекарчика относительно якобы неосторожной интерпретации мною в этой связи соответствующих титулов «Законов Фростатинга», упоминающих уже крупных земельных собственников. Я отнюдь не склонен к одностороннему анализу этих постановлений и писал в упоминаемом моим оппонентом месте о том, что их содержание, «вне всякого сомнения, обусловлено развитием крупной собственности, что сказалось и на интересующем нас постановлении о разделе земли, где также упоминается управляющий, который производит раздел в интересах собственника. Но описываемая здесь процедура раздела, несмотря на позднейшую редакцию, в которой дошло это постановление, имеет достаточно архаических признаков для того, чтобы отнести ее к очень раннему времени» (сб. «Средние века», вып. VIII, стр. 85). Сравн. там же, стр. 94—95, а также «Ученые записки Калининского Госпединститута», т. 26, стр. 154 и след., где я пишу о «приспособлении права одаля к новым отношениям» общества, перестраивавшегося на классовой основе.

13. На мой взгляд, это явление представляет большой методологический интерес при рассмотрении общей проблемы генезиса феодализма.

14. См.: А.Я. Гуревич. Древненорвежская вейцла (из истории возникновения раннефеодального государства в Норвегии). НДВШ, «Исторические науки», 1958, № 3, стр. 157—159.

15. J.A. Seip. Problemer og metode i norsk middelalderforskning. «Historisk tidsskrift», 32. bd., Oslo, 1940—1942, стр. 114, ff.

16. Такое ограничение было неизбежно при отсутствии у крестьянина земельной собственности и применении к нему внеэкономического принуждения, какую бы форму оно ни принимало.

17. А.Я. Гуревич. Норвежские бонды в XI—XII веках. Сб. «Средние века», вып. XXIV, 1963.

18. Западногерманские ученые (Т. Майер, Г. Данненбауэр, К. Босль, И. Бог и другие) развивают теорию о так называемых «королевских свободных» (Königsfreie), слой которых якобы сложился в результате социальной политики королевской власти. Свобода средневекового крестьянина, в той мере, в какой она существовала, была, по мнению названых историков, своего рода зависимостью от короля, подданством. Подробно см. А.И. Данилов, А.И. Неусыхин. О новой теории социальной структуры раннего средневековья в буржуазной медиевистике ФРГ. Сб. «Средние века», вып. XVIII, 1960.

19. А.Я. Гуревич. Свободное крестьянство и феодальное государство в Норвегии в X—XII вв. Сб. «Средние века», вып. XX, 1960.

20. Edv. Bull. Leding. Militær- og finansforfatning i Norgc i ældre tid. Kristiania og København, 1920: S. Hasund. Bønder og stat under naturalsystcmct. Kristiania, 1924: O.A. Johnsen. Die wirtschaftlichen Grundlagen des ältesten norwegischen Staates. «Wirtschaft und Kultur». Festschrift zum 70. Geburtstag von A. Dopsch., Leipzig, 1938;. C.v. Schwerin. Der Bauer in den Skandinavischen Staaten des Mittelalters. «Adel und Bauern im deutschen Staat des Mittelalters», hrsg. von Th. Mayer. Leipzig, 1943.

21. См.: А.Я. Гуревич. Очерки социальной истории Норвегии в IX—XII веках. Автореферат докторской диссертации. М., Институт Истории АН СССР, 1961, стр. 18.

22. А.Я. Гуревич. Свободное крестьянство и феодальное государство, стр. 27; Норвежские лейлендинги, стр. 37—40.

23. Snorri Sturluson. Heimskringla, Haralds saga ins hárfagra, kap. 6; Hákonar saga góða, kap. 1; Óláfs saga helga, kap. 1; Egils saga Skallagrimssonar, kap. 4. Cp. Járnsíða, Konungsskuggsjá, Hirðskrá (14). Бьёрн Торстейнссон, знакомый с моей статьей «Так называемое «отнятие одаля» королем Харальдом Прекрасноволосым» («Скандинавский сборник», II, 1957) лишь по резюме на шведском языке, высказал предположение, что я убежден в достоверности исландских саг XIII в. как источниках по истории X в. См. его статью «Исландские саги и историческая действительность» («Скандинавский сборник» III, 1958, стр. 205). Б. Торстейнссон, как, впрочем, и большинство современных историков, видит в сагах лишь отражение исландского общества времени их записи. Я тоже в большой мере склоняюсь к такой точке зрения, хотя считаю неправильным совершенно отвергать показания саг, относящиеся к более раннему времени.

Возвращаясь к вопросу о существовании в средневековой Исландии и Норвегии представления о собственности норвежского короля на всю землю страны, необходимо отметить, что такой взгляд можно обнаружить не только в упомянутых выше сагах XIII в. но и у скальдов XI и XII вв., называющих Норвегию «наследством», «вотчиной», «родовой землей», «одалем», «отцовским владением» конунга и его рода. См. Sigvatr Þórðarsson. Bersöglisvísur. 3, 14, Lausavísur. 8, 10; Ottar svarti. Höfuðlausn. 15, 18; Arnórr Þórðarsson jarlaskáld. Magnúsdrápa. 4, 8; Þjóðolfr Arnórsson. Scxstcíja. 35; Valgarðr á Velli. Et digt om Harald hárdráde. 6; Bjarni Halbjarnarson gullbrárskáld. Kalfsflokkr. 6; Steinn Hcrdísarson. Oláfsdrápa. 10; Ivarr Ingimundarson. Sigurðarbolkr. 22; Nóregs konungatal 12, 28, 30, 37, 45. Эта точка зрения появляется у скальдов лишь в XI в. Первыми норвежскими конунгами, к которым скальды применили представление о верховенстве, как о праве одаля, были Олав Святой и его сын Магнус Добрый. Арнор Тордарсон, обращаясь к Магнусу, говорил: «Ты ...присвоил всю Норвегию, одаль подданных» (Þú namt cignask ...allan Noreg, óðal þegna). Ср. Сигват Тордарсон. Bersöglisvisur, 14: «Мой господин присваивает одаль своих подданных» (Mínn dróttinn leggr sina eign á óðal þcgna). В это же время скальды, в частности тот же Сигват, начали применять к конунгу выражение lánar-dróttinn, имеющее явственный оттенок феодального верховенства.

24. А.Я. Гуревич. Древненорвежская вейцла, стр. 159.

25. A. Steinnes. Utskyld. «Historisk tidsskrift», 36. bd. Oslo, 1953; Husebyar. Oslo, 1955.

26. В нашей статье речь шла о некоторых особенностях феодализма в Норвегии. Нам кажется, однако, что в силу близости исторических судеб скандинавских народов в Средние века отмеченные выше черты, присущие норвежской социальной структуре, в какой-то мере можно обнаружить и в других скандинавских странах. Изложенное касается периода, предшествующего Кальмарской унии. Последующий период принес в развитие феодализма в Норвегии немало нового, отчасти вследствие усилившегося влияния на нее соседних стран. Но это — особый вопрос, выходящий за рамки данной статьи.