Где границы человеческой личности?

Своеобразие границ человеческой личности в древнеисландском обществе, описываемом в сагах об исландцах, проявляется, конечно, всего отчетливее в том отожествлении себя со своими родичами, которое следует из роли долга мести за них, из того, с какой непреодолимой, стихийной силой навязывал себя этот долг отдельному человеку, побеждал в нем все эгоистические чувства вплоть до страха смерти. Этот долг образовывал основную движущую силу во всякой распре, а распри — основное, о чем рассказывается в «сагах об исландцах». Однако духовный мир тех, среди которых возникали эти саги, проявляется не только и не столько в том, что в них рассказывается. Ведь в «сагах об исландцах» рассказывается о сравнительно далеком прошлом, о том, что уже, возможно, стало анахронизмом, и неизвестно, что в них историческая правда и что художественный вымысел. Между тем любая «сага об исландцах» точно отражает духовный мир тех, среди которых она возникла, в том, как она рассказывает об этом прошлом.

Современные исследователи «саг об исландцах», как правило, делают молчаливое допущение, что у каждой из этих саг был совершенно такой же автор, как и авторы литературных произведений нашего времени. Как в наше время писатель пишет роман, так «автор саги» писал свое произведение, т. е. был в полном смысле этого слова его создателем, отличал его от своих источников, выражал в нем свои чувства и взгляды, проявлял в нем свое искусство и, конечно, понимал, что он «автор», — такое допущение делают, по-видимому, современные последователи. Сделать это допущение совершенно необходимо, конечно, для всякого, кто исследует, когда и как была создана та или иная «сага об исландцах» ее автором, каковы были его источники, кто был он, в чем заключается его искусство и т. д., т. е. исследует ее так, как эти саги обычно исследуются в последнее время. Особенно легкими становятся поиски автора саги, если допустить, что он все время как бы сигнализировал своим будущим исследователям о самом себе как об авторе, то ли намекая на события из своей жизни, свое окружение или другие свои произведения, то ли последовательно употребляя одни и те же слова или выражения. Если при этом уверовать в чудодейственность подсчета таких слов и выражений, то поиски авторов «саг об исландцах» становятся простыми и забавными, как детская игра. Наоборот, если не принять допущения, о котором идет речь, то тогда все исследования «саг об исландцах» с точки зрения того, когда и как они созданы их предполагаемыми авторами, каковы источники этих саг, кто их авторы и т. д., другими словами, большая часть современных исследований этих саг становятся совершенно бессмысленными. Понятно поэтому, почему данное допущение всегда делается современными исследователями, несмотря; на то что оно находится в вопиющем противоречии со всем, что известно об авторстве в отношении «саг об исландцах», да и древнеисландских саг вообще, и в частности с тем, что неизбежно обнаруживается в исследованиях, основанных на этом допущении.¹

Вопрос о том, за что принимались «саги об исландцах», — это обратная сторона вопроса о том, за кого принимали себя те, кто их писали. Если тот, кто пишет, считает написанное своим вымыслом, то тем самым он считает себя автором написанного. Но если он думает, что передает просто правду, то как он может принимать себя за ее автора? Синкретическая правда — это то, что осознавалось как просто правда, т. е. нечто данное, а не созданное. Таким образом, синкретическая правда, или неразличение исторической и художественной правды, неизбежно подразумевает и неосознанность авторства. А неосознанность авторства — это неосознанность границ человеческой личности.

Неосознанность авторства в отношении древнеисландских саг очевидна прежде всего из данных языка. В древнеисландском языке не было слов, при помощи которых можно было бы выразить понятия «автор» или «авторство», и, следовательно, эти понятия не существовали для людей древнеисландского общества. Исландское слово höfundur "автор" появилось только в XVIII в. Такие слова, как «писатель», «литератор», «романист», «историк» и т. п., т. е. слова, которые подразумевают авторство, — они обильно представлены во всех современных европейских языках — тоже полностью отсутствовали в древнеисландском языке. Существовали только слова ritari (от rita "писать") "писец", "переписчик", sagnamaðr (от saga "сага" и maðr "человек") или sagnameistari (от saga "сага" и meistari "мастер") "знаток саг", "умелый рассказчик саг", fræðimaðr (от fræði "знания", "мудрость") "знаток саг", "мудрый человек" и т. п.²

Выразить понятие «автор» описательно как «тот, кто сочинил» или «гот, кто написал» и т. п. было, в сущности, тоже невозможно. В древнеисландском языке не было слова со значением «сочинять». Исландское слово semja "сочинять" приобрело это значение только в повое время, а слово dikta "сочинять" употреблялось только о произведениях на латинском языке. Что же касается древнеисландских глаголов rita (или rita) и skrifa, которые оба значат "писать", то значение их сильно отличалось от значений соответствующих глаголов в современных европейских языках. Дело в том, что эти древнеисландские глаголы никогда не подразумевали авторской активности как чего-то отличного от записывания, списывания или переписывания. Другими словами, значение «сочинять», «быть автором» не было вычленено в них. Если они, как видно из контекста, и относятся к человеку, о котором предполагается, что он действительно был автором, то это лишь частный случай их употребления в значении, которое само по себе не подразумевает авторской активности. Между тем, например, в русском глаголе «писать» значение «сочинять» четко отграничено от его других значений. Это видно из того, что данное значение может быть ясно выражено другими словами, такими как «сочинять», «быть автором» и т. п., а также из того, что глагол, о котором идет речь, встречается и в таких контекстах, где может подразумеваться только авторская активность, а не писание в первоначальном значении слова, например в предложениях: «Кто написал этот роман?» или «Этот автор давно ничего не пишет». Конечно, значения «сочинять», «быть автором» только в том случае могли бы развиться в древнеисландском глаголе с основным значением «писать», если бы прямым дополнением при нем могло быть обозначение литературного произведения, подразумевающее сознательное авторство, т. е. слова со значением «роман», «повесть», «статья», «исследование» и т. п., или подлежащим при нем — слово со значением «автор», другими словами, если по-древнеисландски можно было бы сказать «он написал роман», «автор пишет» и т. п. Но, как уже было сказало, таких слов в древнеисландском языке не было. То, что было сказано о древнеисландских глаголах со значением «писать», относится и к древнеисландским глаголам segja fyrir или sitja yfir "диктовать" и setja saman "составлять". В ряде случаев они относятся к лицам, которые, как предполагается, «были авторами». Но значение «быть автором» явно не отграничено в этих глаголах от значений «диктовать» в первом случае и «составлять» во втором.

Неосознанность авторской активности в отношении «саг об исландцах» следует, конечно, также из их последователей анонимности: те, кто их писали, никогда сами себя не называют, и никто их никогда не называет. Высказывались предположения, что последовательная анонимность «саг об исландцах» объясняется то ли «скромностью» их авторов, то ли «отсутствием в них стремления к оригинальности», то ли их «равнодушием к авторскому праву», то ли их «христианским смирением», то ли просто «традицией» и т. п. Но спрашивается, а чем же объясняется «скромность» тех, кто писал «саги об исландцах», их «равнодушие к авторскому праву» и т. д.? Очевидно, особым, непохожим на наше, отношением к авторству, неразвитостью представлений об авторстве, другими словами — его неосознанностью.

Можно было бы еще предположить, правда, что последовательная анонимность «саг об исландцах» — это случайность. Ведь в отношении некоторых других саг, и в первую очередь некоторых «саг о королях», авторство известно. Но в том-то и дело, что именно в случаях, когда автор саги как будто известен, всего отчетливее проявляется неосознанность авторства. Как правило, автор саги считается известным потому, что в каком-то древнеисландском памятнике сказано: эту сагу «написал» или «продиктовал», или «составил» такой-то. Но, как уже говорилось, значение этих слов совсем не тождественно значению современных слов «сочинять», «быть автором» и т. п. Кроме того, само сообщение о том, что такой-то «написал» или «составил» данный памятник, всегда сделано вовсе не с целью атрибуции данного памятника определенному автору, но из совсем других побуждений, например, чтобы объяснить написанное кем-то другим, тем самым называя его имя, и т. п. Наконец, все те многочисленные древнеисландские произведения, авторы которых считаются известными, как «Сага о Сверрире» аббата Карла Йонссона, «Круг Земной» Снорри Стурлусона, «Сага о Хаконе Хаконарсоне» или «Сага об исландцах» Стурлы Тордарсона, явно претендуют на то, что они правда, а не вымысел их авторов, т. е., конечно, синкретическая правда, или правда, подразумевающая неосознанность авторства.

Все древнеисландские слова, которые можно было бы заподозрить в том, что они в известных случаях все же подразумевали авторство, слова rita или skrifa "писать", setja saman "составлять" и т. п. — явно не древнее письменности. Отсюда как будто следует, что до возникновения письменности вообще не было никакой возможности выразить принадлежность произведения определенному автору. Любопытно, однако, что это верно только в отношении прозаических произведений. Слова́ skáld "скальд", "автор стихов" и yrkja "быть автором стихов", "сочинять стихи" несомненно существовали задолго до возникновения письменности. Таким образом, в продолжение долгого времени существовали слова «автор стихов» и «быть автором стихов», но не было слов «автор» и «быть автором». Это, конечно, значит, что авторство стало осознаваться в поэзии гораздо раньше, чем в прозе. Вместе с тем несомненно, что в поэзии скальдов тоже господствовала синкретическая правда и даже в еще большей мере, чем в сагах. Скальды явно считали, что они сообщают в своих стихах и, в частности, в хвалебных песнях не свой вымысел, а только просто правду, как это видно, например, из известных слов Снорри Стурлусона: «Мы признаем за правду все, что говорится в этих стихах о походах или битвах королей, ибо, хотя у скальдов в обычае всего больше хвалить того правителя, перед лицом которого они находятся, ни один скальд не осмелился бы приписать ему то, что — ложь и небылица, как всем известно, кто слушает, в том числе самому правителю».

Таким образом, получается, что синкретическая правда господствовала и в таких произведениях, которые явно были продуктом осознанного авторства, а именно в поэзии скальдов, и это как будто противоречит тому положению, что синкретическая правда подразумевает неосознанность авторства. Однако если разобраться в характере авторства в поэзии скальдов, то господство в ней синкретической правды окажется, наоборот, одним из важнейших свидетельств в пользу положения, высказанного выше. Крайний формализм, характерный для поэзии скальдов, — несомненно проявление того, что творчество в этой поэзии могло быть направлено только на форму, но не на содержание. Будучи синкретической правдой, содержание в поэзии скальдов не могло быть продуктом сознательного авторства. Скальд явно сознавал себя автором только формы, но не содержания. Таким образом, авторство в поэзии скальдов не было осознанным авторством в современном смысле этого слова.

Неосознанность авторства не подразумевает, конечно, отсутствия авторства или творчества вообще. Но она несомненно подразумевает особый характер творчества. Авторство в отношении произведений, представлявших собой синкретическую правду, должно было быть чем-то совсем непохожим на авторство в современном смысле этого слова. Поэтому, если и употреблять слово «автор» в отношении «саг об исландцах», то, может быть, следовало бы ставить его в кавычки. Авторство проявлялось в «сагах об исландцах» прежде всего в скрытом вымысле, или .вымысле, который позволяли себе «авторы» саг, оставаясь в пределах того, что представлялось правдой и поэтому не осознавалось как вымысел или авторское творчество. Скрытый вымысел был, конечно, художественным творчеством, но поскольку он не осознавался, ему не придавалось того значения, которое ему придает современный человек. Поэтому тот, кто писал сагу, так же как и тот, кто ее рассказывал, не стремился непременно внести в нее скрытый вымысел, т. е. быть «автором». Тем самым авторская активность того, кто писал или рассказывал сагу, могла быть значительно меньшей, чем активность автора в современном смысле этого слова. Она могла и приближаться к нулю, и тогда тот, кто писал сагу, был просто более или менее точным записывателем, если у него был устный источник, или, если у него был письменный источник, — списывателем.

В наше время границы между записыванием, списыванием, редактированием, компилированием и сочинением, как правило, совершенно четки. Неосознанность авторской активности подразумевает менее четкое осознание границ человеческой личности. Если тот, кто писал, не сознавал своей авторской активности, то он, естественно, не мог отграничить ее от того, что в наше время называется записыванием, списыванием, компилированием, редактированием, переработкой и т. д. Следовательно, и слова «записыватель», «переписчик», «компилятор», «редактор» и т. п. в применении к «сагам об исландцах» следовало бы употреблять в кавычках — ведь их значение в этом случае отлично от обычного в наше время. Из сопоставлений разных списков или редакций той же «саги об исландцах» очевидно, что «записыватель» или «переписчик» мог проявлять также и редакторскую или авторскую активность — менять стиль, делать сокращения или добавления, вносить скрытый вымысел, например придумывать диалоги. Но и, наоборот, очевидно, что в ряде случаев так называемый «автор» просто списывал. Таким образом, авторство в «сагах об исландцах» — нечто крайне неопределенное. Правда, существование четкой границы между «автором» и «переписчиком», которая обычно предполагается современными исследователями, доказывается якобы тем, что наиболее популярные из саг, и в первую очередь «Сага о Ньяле», сохранились во многих рукописях, очень сходных между собой, т. е. как бы в списках с одного «авторского оригинала». Но возможно и другое объяснение: в случае популярного текста списывание могло сопровождаться минимальной авторской активностью. Существование «авторского оригинала» в современном смысле этого слова — а у этого выражения нет другого смысла, кроме современного, — еще менее вероятно в отношении других «саг об исландцах».

В предисловиях к отдельным томам лучшего современного издания «саг об исландцах» (Íslenzk fornrit) — эти предисловия обычно представляют собой целые исследования — авторы всегда исходят из допущения, что у саги был автор в современном смысле этого слова, и определяют его источники. Но из сообщаемых фактов всегда очевидно, что эти «источники» вовсе не были источниками в современном смысле этого слова. Поскольку сообщаемое в саге было синкретической правдой, оно, видимо, казалось тождественным источникам даже в случае его разрастания за счет скрытого вымысла. Вместе с тем зависимость «автора» от его источников оказывается в ряде случаев гораздо большей, чем если бы он был автором в современном смысле слова: сплошь и рядом он, по-видимому, просто списывает со своего источника, не осознавая отличия авторства от списывания или записывания. Автором тогда скорее оказывается тот, кто внес какой-то творческий вклад в источник или в источник этого источника и т. д., в частности и в устный источник, так как очевидно, что, хотя интенсивность авторской активности могла быть различной у разных лиц или у одного и того же лица, общий характер этой активности — ее неосознанность и т. д. — был тот же и в устной традиции. Конечно, введение письменности в конечном счете вызвало известное изменение в представлениях о правде, роли личности и т. д. Но представления эти глубоко коренятся в человеческой психике. Изменение в них не могло не быть очень постепенным. В древнеисландском обществе в ту эпоху, когда писались саги, эти представления были несомненно гораздо ближе к тем, которые господствовали в дописьменное время, чем к современным.

Наблюдения над фольклором нашего времени показывают, что в устной традиции авторская активность всегда имеет место, даже в волшебной сказке — наиболее традиционном и трафаретном фольклорном жанре, но интенсивность этой активности бывает различной, и она может быть ничтожной. Авторская активность должна была иметь место и в продолжение всего того времени, когда будущие источники «саг об исландцах» были только устными. Может быть, она была тогда даже в общем более интенсивной, чем в письменное время, так как невозможность письменной фиксации обусловливала большую свободу для творчества. Так или иначе, нельзя установить размеры авторского вклада не только в отношении несохранившихся устных, но и в отношении сохранившихся письменных саг: ведь их источники ни в одном случае не могут быть полностью известны.

Проблема происхождения «саг об исландцах», которая уже давно волнует ученый мир, — это, в сущности, тоже проблема границ авторства. Любопытно, что за последние полтора века мнение ученых о происхождении «саг об исландцах» три раза качнулось, подобно маятнику, из одного крайнего положения в другое, и есть признаки того, что маятник продолжает свое колебание. В первой половине прошлого века установилось мнение, что «саги об исландцах» — это запись устной традиции. Но во второй половине прошлого века господствующей стала теория — она впоследствии получила название «теории книжной прозы», — согласно которой в XIII в. бесформенная устная традиция была собрана у «мудрых мужей» и ей придала форма саги. Таким образом, согласно этой теории «саги об исландцах» — это письменные произведения, созданные их авторами. В начале нашего века на смену «теории книжной прозы» пришла теория — она получила название «теории свободной прозы», — согласно которой не только содержание, но и форма «саг об исландцах» сложились до записи, и, таким образом, саги эти, с некоторыми оговорками в отношении саг, наиболее длинных и сложных по композиции, — запись устной традиции, в ряде случаев, возможно, даже дословная. С тридцатых годов нашего века снова наметился возврат к теории, согласно которой «саги об исландцах» — это не запись устной традиции, а письменные произведения, созданные их авторами, и эта теория вскоре стала господствующей. Делались попытки, впрочем, и особенно в последнее время, найти какие-то промежуточные решения. Однако при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что тот, кто выдвигает якобы промежуточное решение, на деле придерживается одного из двух крайних — то одного, то другого, т. е. просто эклектически соединяет их.³

Слабая сторона «теории свободной прозы» — это, конечно, то, что она предполагает, с одной стороны, существование «записывателей», аналогичных современным записывателям фольклора, а с другой стороны, — в отношении устных саг — «авторов», аналогичных современным авторам. Но «теория книжной прозы» в еще гораздо большей мере игнорирует характер авторства в «сагах об исландцах». Она предполагает известным то, что не может быть сколько-нибудь точно известно, — размеры авторского вклада в саге, и неизвестным то, что прекрасно известно, — форму «устной традиции, послужившей источником для письменной саги» (как сторонники «теории книжной прозы» стыдливо называют устную сагу). Очевидно, что, будучи синкретической правдой, эта устная традиция не могла не быть повествованием с большей или меньшей примесью скрытого вымысла, т. е. сагой. Надо исследовать только то, что известно, и игнорировать то, что неизвестно, говорят сторонники «теории книжной прозы» и тем самым по существу предлагают игнорировать происхождение письменной саги вообще. Особое внимание они уделяют датировке отдельных саг, т. е. различиям, очень мелким по сравнению с различием между представлениями исландца XIII в. и представлениями современного человека. Это последнее различие они поэтому совершенно не замечают: слишком уж оно очевидно.

Между тем в области датировки отдельных саг современным исследователям не удается достигнуть достаточно убедительных результатов. Дело в том, что критерии, используемые в датировке «саг об исландцах», — заимствования из других письменных саг, упоминание лиц или событий, позднейших по сравнению с тем, о чем рассказывается в саге, и прочие отражения времени написания в саге, большая или меньшая «зрелость» стиля и т. п. — основаны на ложном допущении: авторы саг были якобы такими же авторами, как и современные писатели-профессионалы. А заимствования из других письменных саг (самый популярный критерий для датировки саг) предполагают, кроме того, что автор саги был не только писателем-профессионалом, но еще и литературоведом-профессионалом, внимательно следившим за всеми вновь появляющимися произведениями в области его специальности и прочитывавшим их сразу же после их появления. В основе методики современных исследователей «саг об исландцах» лежит в сущности порочный круг: признание «саг об исландцах» за произведения, написанные авторами, аналогичными современным писателям-профессионалам, предполагает оценку этих саг в согласии с нашими современными критериями, но такая оценка в свою очередь предполагает признание их произведениями, написанными авторами, аналогичными современным писателям-профессионалам.⁴

Приравнивание автора «саги об исландцах» современному автору часто обосновывается тем, что сага эта носит якобы «индивидуальный отпечаток». Вообще говоря, черт, общих для языка, стиля, манеры всех «саг об исландцах», неизмеримо больше, чем черт, которые могли бы быть приняты за индивидуальный отпечаток в отдельной саге. Но даже если и можно обнаружить в отдельной саге нечто похожее на индивидуальный отпечаток, то ведь учитывая характер авторства в сагах, его неограниченность от пересказывания, списывания и т. д., невозможно установить, в какой мере этот отпечаток действительно «авторский».

Утверждают, что в отдельных сагах проявляются вкусы, интересы или взгляды их авторов: в «Саге о людях из Лососьей Долины» — интерес к нарядам и всякой пышности, в «Саге о Ньяле» — интерес к юридическим формулам и вера в судьбу, в «Саге о людях с Песчаного Берега» — интерес к языческим обычаям, а также к колдовству и привидениям и т. д. Но черты, характерные для отдельных произведений, возможны, конечно, и в самом традиционном фольклоре — ведь и там отдельные произведения могут носить следы вкусов или симпатий рассказчиков. Подобные черты возможны и в компиляции, объединенной общей темой: ведь уже общая, тема подразумевает определенные интересы или взгляды. Очевидно, однако, что такого рода черты не образуют, так сказать, авторскую личность, т. е. совокупность психических особенностей, последовательно проявляющуюся на протяжении всего произведения, или авторскую точку зрения, т. е. точку зрения, последовательно проходящую через все произведение, организующую его в единое целое и, в частности, определяющую и временну́ю перспективу. Такого рода авторскую точку зрения нельзя обнаружить даже в тех древнеисландских произведениях, авторы которых считаются известными, например в «Круге Земном» или «Младшей Эдде», если, конечно, не считать, что отсутствие последовательной точки зрения — это тоже своего рода последовательная точка зрения. Характерно также, что хотя «Круг Земной» и «Младшая Эдда» приписываются одному автору — Снорри Стурлусону, едва ли можно обнаружить какие-либо черты, общие только этим двум произведениям. Ни одному исследователю, конечно, никогда не пришло бы в голову приписать эти произведения одному автору, если бы не существовало соответствующих свидетельств (в отношении «Круга Земного», впрочем, это свидетельство не сохранилось).

Те, кто считаются авторами древнеисландских прозаических произведений, как авторы никогда не становятся объектом изображения в древнеисландской литературе. Так, хотя Снорри Стурлусон очень много раз упоминается в «Саге об исландцах», несколько раз в «Саге о Хаконе Хаконарсоне» и кое-где еще и очень много известно об его участии в распрях, его имущественных делах, его поездках в Норвегию и т. д., о его отношении к прозаическим произведениям, автором которых он считается, есть только одно и очень глухое упоминание в «Саге об исландцах»: «Стурла бывал тогда подолгу в Рейкьяхольте и усердно давал списывать книги саг с тех книг, которые составил Снорри». Неизвестно, ни что это за «книги», ни что значит «составил». Все же, сравнивая «Круг Земной» с сохранившимися письменными источниками, удается установить некоторые черты его авторства (хотя в какой мере эти черты характерны для Снорри, а не вообще для тех, кто писал такие произведения, спорно). Таким образом, о Снорри известно не только как об участнике распрь и т. д., но отчасти и как об авторе прозаических произведений. Попятно поэтому, почему вопрос о том, написал ли Снорри также и «Сагу об Эгиле», представляется важным и снова и снова привлекает к себе внимание исследователей. Напротив, непонятно, даже если верить в то, что у «саг об исландцах» были такие же авторы, как и у современных романов, какой смысл в том, чтобы ценой огромных затрат усилий л эрудиции устанавливать — как это неоднократно делалось в последнее время — имя возможного автора той или иной саги, если о носителе этого имени ничего не известно как об авторе.

Скальды — единственные авторы, которые изображаются в древнеисландских памятниках как авторы. Это, конечно, объясняется тем, что скальды были единственными авторами, осознававшими свое авторство. Но в изображении древнеисландских памятников скальды совсем непохожи на поэтов в современном смысле этого слова. Быть скальдом не значило обладать определенным складом ума или души. Быть скальдом значило только уметь слагать стихи, владеть стихотворной формой, т. е. обладать свойством, которое может так же характеризовать человека, как его рост, цвет волос и т. д. В «Саге о Халльфреде» дается такая типичная вводная характеристика скальда: «Он был смолоду рослым и сильным, мужественным с виду, у него были несколько косые брови, довольно некрасивый нос и темные волосы, которые ему шли. Он был хорошим скальдом». А в «Саге о Гуннлауге» есть такая вводная характеристика скальда: «Он был рослым, сильным и очень красивым. Он был хорошим скальдом». В таких вводных характеристиках говорится, как правило, что такой-то был «хорошим скальдом», «большим скальдом» и т. п., т. е. умел как-то версифицировать, но никогда не просто «был скальдом». Правда, слово «скальд» (skáld) входило иногда в прозвища (Скальд Храфн, Скальд Рев, Скальд Торир и т. п.), но и в этом случае оно означало характерное свойство, аналогичное, например, хромоте, лысине и т. п., а не особый строй ума или души. Было ли стихотворное произведение хорошим или плохим и сочинял ли его автор стихи вообще или сочинил их только в данном единственном случае, автор его мог быть назван «скальдом». Поэтому в стихах слово «скальд» и его поэтические эквиваленты были равнозначны слову «я». Русское слово «поэт», как и его эквиваленты в современных европейских языках, может относиться к автору прозы или даже к человеку, который никогда ничего не сочинял. Можно, например, сказать: «в душе он поэт». Точно так же современные обозначения поэзии могут относиться к прозе, и наоборот. Например, можно сказать: «в этом романе много поэзии», «в этой поэме нет поэзии», «эта поэма — просто проза» и т. п. Ничего подобного нельзя было сказать на древнеисландском языке. Ни при каких условиях слово «скальд» не могло относиться к автору прозы или вообще к тому, кто не был автором стихов. Точно так же и слово «поэзия» (skáldskapr) могло относиться только к стихам. Все это проявление, с одной стороны, того, что резкая граница лежала между поэзией и прозой — между осознанным и неосознанным авторством, а с другой стороны, того, что, как уже говорилось выше, в поэзии авторство было осознанным только в отношении формы, но не содержания.

Те, кто изображаются в сагах как авторы стихов, т. е. скальды, раскрываются как личности не через свое творчество или свои стихи, а совершенно так же, как и прочие лица, упоминаемые в сагах. Прямые характеристики персонажей саг, подобные вводным характеристикам скальдов, приведенным выше, не столько раскрывают личность, сколько наклеивают на нее на всю жизнь определенную этикетку. Качества, перечисляемые в этих характеристиках, в общем довольно стандартны. Однако внешне качества обычно более индивидуализированы, чем внутренние, и в то же время внешние качества всегда в какой-то мере соответствуют внутренним. Так, слово «рослый» (mikill), которое особенно часто встречается, по-видимому, подразумевало также силу и храбрость. Характерно также, что важную роль играет упоминание о том, что данного человека любили или, наоборот, не любили, т. е. его оценка с точки зрения, которую невозможно принять за точку зрения автора. Прямые характеристики всего чаще вводят тот или иной персонаж, реже они даются в середине рассказа, в особо важный момент в жизни данного персонажа, иногда и в конце рассказа о нем. Но в общем прямые характеристики отнюдь не обязательны в сагах.⁵

Человек раскрывается в «сагах об исландцах» не в прямых характеристиках, а через его отношение к другим людям. Дело в том, что в сагах изображаются по существу не отдельные люди, а определенный вид отношений между людьми, а именно нарушение мира, распря, ее поводы, протекание и последствия. Если нет распри в тех или иных ее проявлениях, т. е. нет столкновений, убийств, сражений, тяжб и т. п., то нет и никакого рассказа в саге. Внутренний мир отдельного человека сам по себе никогда не изображается в сагах. Отдельный человек никогда не бывает в сагах наедине с самим собой, не произносит монологов, не анализирует своих переживаний, не рассказывает о них. Он раскрывается только в том, как складываются его отношения с другими людьми в распре. Обстоятельства распри описываются во всех подробностях, приводится дословно все, что было сказано людьми, рассказывается обо всем, что имело к ней отношение. Таким образом, и об отдельном человеке оказывается сообщенной масса фактов. Временами все сказанное им сообщается так подробно, как будто оно было записано на магнитофон, и создается впечатление, что изображается именно отдельный человек. Но это, конечно, иллюзия. На самом деле обилие фактов, сообщаемых в «сагах об исландцах» об отдельном человеке, участвующем в распре, — это результат того, что отсутствовал интерес к отдельной личности самой по себе. Человеческая личность была меньше выделена в представлении людей.

В сущности, интерес к отдельному человеку впервые дает себя знать в «сагах о епископах», и он проявляется в неумеренных и преувеличенных похвалах моральным совершенствам героя, т. е. епископа. Таким образом, пробуждение интереса к отдельной личности вело к резкому снижению в объективности и правдивости ее изображения: когда отдельный человек стал объектом изображения, то его моральная оценка прежде всего выступила на первый план и заслонила объективные факты.

В «сагах об исландцах» упоминается в общей сложности свыше семи тысяч лиц, в отдельных сагах — сотни, а в больших сагах — многие сотни. Так, в «Саге о Ньяле» упоминается свыше семисот лиц. Некоторые имена повторяются по многу раз в одной саге. Так, в «Саге о Ньяле» упоминаются 15 Торкелей, 12 Ториров, 7 Хельги, 10 Гримов, 14 Кетилей и т. д., причем часто о носителях этих имен не сообщается ничего, кроме их происхождения, прозвища или места жительства. Современного читателя это обилие имен очень затрудняет. Он не привык помнить такое количество имен. В значительной мере это обилие имен объясняется, конечно, тем, что «саги об исландцах» — это синкретическая, а не художественная правда и что, следовательно, имена эти — не художественный прием, не форма, а содержание, как об этом рассказывается подробнее в следующей главе. Обилие имен в «сагах об исландцах» объясняется, конечно, также и неумением изобразить человеческую личность саму по себе, вне ее отношений с другими людьми, вне распри, о чем говорилось выше. Но есть еще одна причина обилия имен в «сагах об исландцах»: собственные имена были не тем, чем они представляются нам.

Для человека нового времени имя даже в том случае, когда оно в то же время имя нарицательное (как, например, русские имена Вера, Надежда, Любовь и т. п.), — это ярлык, прикрепленный к тому, кто назван этим именем, внутренне не связанный с тем, к кому он прикреплен, не образующий его неотъемлемую часть. Уже Шекспир именно так понимал природу человеческого имени. «Что такое Монтекки? — говорит Джульетта. — Это не рука и не нога, это не лицо или какая-то иная часть, относящаяся к человеку». Правда, тенденция к тому, чтобы осознать имя мотивированным (характером пли внешностью человека), существует и в паше время. Некоторым кажется, например, что человека зовут Иван, Николай или Андрей потому, что это соответствует их характеру и т. д., или, наоборот, что данного человека следовало бы назвать Иваном в силу его характера или внешности, хотя на самом деле его зовут иначе. Такие представления меняются от человека к человеку, но могут оказаться и постоянными для определенного круга людей, а иногда даже и для всех носителей данного языка. Известно также, что в художественной литературе имена персонажей часто осознаются как мотивированные свойствами данных персонажей. Собственное имя может даже в известном смысле создать того, кто им назван, например когда имя литературного персонажа придумано автором раньше, чем сам персонаж. Все это, однако, лишь исключительные случаи. В общем для современного человека собственные имена — это все же ярлыки, сами по себе лишенные значения и служащие только для того, чтобы различать тех, к кому эти ярлыки прикреплены. И это особенно очевидно, когда о носителе данного имени ничего не известно. Такое имя для современного человека — это пустой звук, балласт, бесполезно обременяющий память. Именно поэтому современного человека утомляет то огромное количество имен, которое он находит в «сагах об исландцах» — ведь об их носителях большей частью ничего или почти ничего не известно.⁶

Но для человека того общества, в котором создавались «саги об исландцах», имена были, по-видимому, гораздо менее похожи на ярлыки, внутренне не связанные с их носителями. И это не потому, что носители имен, упоминаемых в сагах, были всегда знакомы людям, но потому, что связь имени с его носителем была вообще прочнее и теснее. В современных языках возможны совершенно «разновоплощенные» собственные имена, т. е. имена, рассматриваемые независимо от того, прикреплены ли они к чему-либо или нет, например имена в работах по ономастике (науке о личных именах), в списках рекомендуемых или употребляемых личных имен и т. п. В обществе, в котором возникали «саги об исландцах», все собственные имена употреблялись только как «воплощенные», т. е. прикрепленные к определенным объектам. Всякое личное имя всегда подразумевало какое-то лицо, даже если об этом лице ничего не было известно, кроме его самого общего признака, например того, что оно было исландцем. Тем не менее имя этого лица было содержательнее, чем нарицательное «исландец». Впрочем, сама граница между именем нарицательным и именем собственным была зыбкой и совсем не той, что в современных языках. Это видно, например, из очень своеобразного употребления некоторых собственных имен, о носителях которых ничего не известно, кроме их самого общего признака, в качестве нарицательных в поэзии скальдов. Так, «огонь Марны» (а о Марне ничего не было известно скальдам, кроме того, что это какая-то река) значило «огонь реки», т. е. «золото». Это употребление собственного имени совсем непохоже на превращение собственного имени в нарицательное в современных европейских языках, где имя собственное, обозначающее кого-то, обладающего общеизвестными признаками, легко становится обозначением этих признаков, т. е. как бы «развоплощается». «Воплощенность» собственных имен была, по-видимому, гораздо большей, чем в наше время.

Наиболее очевидное проявление большей «воплощенности» собственных имен — это их роль в «сагах об исландцах». В этих сагах приводятся тысячи «воплощенных» собственных имен — длинные генеалогические ряды, длинные перечни имен различных конкретных лиц, сотни названий конкретных местностей в Исландии. Особенно характерны генеалогии. Современному человеку, если он не историк с очень специальными интересами, они представляются просто балластом, набором пустых звуков. Между тем в свое время они, вероятно, представлялись максимально содержательными элементами саги. Характерно также, что если в «сагах об исландцах» упоминается какое-то лицо, то непременно сообщается его имя, какую бы эпизодическую или ничтожную роль это лицо не играло. Напротив, выражения «какой-то человек» и т. п. чрезвычайно редко встречаются в «сагах об исландцах». Не менее характерно также то, что имя лица, принимающего участие в действии саги, как правило, вводится до того, иногда задолго до того, как сообщается, в чем заключается участие этого лица в действии саги. Имя было само по себе настолько «воплощено», что уже его сообщение было вводом данного персонажа в сагу. Имя было частью человеческой личности (но это, конечно, совсем не то, что, возможно, стало с развитием государства, когда титул, звание или чин подчас становятся частью или даже большей и основной частью человеческой личности).

Примечания

1. Статистический метод определения авторов саг применяет шведский литературовед Халльберг во многих работах. См., например: Hallberg P. 1) Stilsignalement och författarskap i norrön sagalitteraturen. Göteborg, 1968; 2) Om språklig författarkriterier i isländska sagatexter. — Arkiv för nordisk filologi, 1965, LXXX, p. 157—186. Критика этого метода есть в рецензии Лённрота на одну из работ Халльберга: Lönnroth L. Samlaren, 1963, 84, p. 280—285.

2. О значении разбираемых здесь слов см. прим. 5.

3. Литература по проблеме происхождения «саг об исландцах» очень велика. Последние сводки по этой проблеме: Andersson Th.M. The problem of Icelandic saga origins, a historical survey. New Haven; London, 1964; Scovassi M. La saga di Hrafnkell e il problema delle saghe islandesi. Brescia, 1960. Точка зрения, господствовавшая в первой половине XIX в., представлена в работах: Müller P.E. 1) Über den Ursprung und Verfall der isländischen Historiographie. Kopenhagen, 1813; 2) Sagabibliothek med Anmærkninger. København, 1817, 1; Keyser R. Normændenes Videnskabelighed og Litteratur i Middelalderen. — In: Keyser R. Efterladte Skrifter, Christiania, 1886, 1. Поворот в сторону «теории книжной прозы» наметился в работе: Maurer K. Die norwegische Auffassung der nordischen Literatur-Geschichte. — Zeitschrift für deutsche Philologie, 1869, I, p. 25—28. «Теория свободной прозы» представлена в работах: Meissner R. Die Strengleikar. Ein Beitrag zur Geschichte der altnordischen Prosaliteratur. Halle. 1902; Neckel G. Von der isländischen Saga. — Germanisch-romanisches Monatsschrift, 1911, 3, S. 369—381, 439—452; Heusler A. Die Anfänge der isländischen Saga. Berlin, 1914 (Abhandlungen der preuss. Akademie d. Wiss. phill.-hist. CI., 1913, 9; также в кн.: Heusler A. Kleine Schriften. Berlin, 1969, 2, S. 388—460); Olson E. Den isländska sagans Ursprung. — Nordisk tidskrift för vetenskap, konst och industri, 1918, p. 411—429; Liestøl К. 1) Upphavet til den islendske ættesoga. Oslo, 1929 (английский перевод: The origin of the Icelandic family sagas. Oslo, 1930), 2) Tradisjon og forfattar i den islendske ættesoga. — Maal og minne, 1936, p. 1—16.

«Теория книжной прозы», возрожденная исландскими учеными, представлена, в частности, в работах: Olsen B.M. Um íslendingasögur. Safn til sögu Íslands og íslenzkra bókmennta að fornu og nýju, 1937—1939, VI, N 3, p. 1—428; Nordal S. 1) Snorri Sturluson. Reykjavík, 1920; 2) Formáli. — In: Egils saga Skallagrimssonar. Reykjavík, 1933, p. V—CV (Íslenzk fornrit, II); 3) Hrafnkatla. Reykjavík, 1940 (Studia islandica, 7); 4) Sagalitteraturen. — In: Nordisk kultur, 8B. Stockholm; Oslo; København, 1953, p. 180—273; Sveinsson E.Ó. 1) The Icelandic sagas and the period in which they were written. — Acta philologica Scandinavica, 1937—1933, 12, p. 71—90; 2) Á Njálsbúð. Reykjavík, 1943; 3) Formáli. — In: Brennu-Njáls saga. Reykjavík, 1943, p. V—CLXIII (Íslenzk fornrit. XIII). Острая критика методов исландской школы есть в работе: Lie H. Noen metodologiske overveielser i anl. av et bind av «Íslenzk fornrit». — Maal og minne, 1939, p. 97—138. Полное отрицание исторического элемента и роли устной традиции в «сагах об исландцах» представлено в работе: Baetke W. Über die Entstehung der Isländersagas. Berlin. 1956 (Berichte über Verhandlungen der sächs. Akademie der Wiss. zu Leipzig, phil.-hist. Kl., N 102, 5). Острая критика этой работы есть в рецензии: Kuhn N. — Anzeiger für deutsches Altertum und deutsche Literatur, 1964, 75, I. p. 73—75. Компромиссная точка зрения на происхождение «саг об исландцах» представлена, например, в работах: Strömbäck D. Von der isländischen Familiensaga. — Beiträge zur Geschichte der deutschen Sprache und Literature (Halle), 1942, S. 117—133; Vries J. de. Die isländische Saga und die mündliche Überlieferung. — In: Märchen, Mythos, Dichtung. Festschrift für F. von der Leyen. München, 1965, S. 169—176.

4. О методах датировки «саг об исландцах» см.: Sveinsson E.Ó. Dating the Icelandic sagas, an essay in method. London, 1958 (исландское издание: Ritunartími íslendingasagna, rök og rannsóknarferð. Reykjavík, 1965.

5. О характеристиках в «сагах об исландцах» см.: Hruby A. Zur Technik der isländischen Saga, die Kategorien ihrer Personencharakteristik. Wien, 1929.

6. О специфике собственных имен в древнеисландской литературе см.: Стеблин-Каменский М.И. Древнеисландская топономастика как материал к истории имени собственного. — В кн.: Скандинавский сборник. 1969, XIV, с. 99—105.