Может ли время быть прочным и что такое смерть?

Страсть к путешествиям все больше овладевает человечеством. Все больше потребностью человека становится путешествовать, и при том не только в пространстве, но и во времени. Раньше, обращаясь к прошлому, человек по существу оставался в настоящем: отличия прошлых эпох от настоящего его не интересовали, и он эти отличия не замечал. Теперь человек все больше стремится воспринять прошлые эпохи в их отличии от настоящего и тем самым как бы вырваться из настоящего в прошлое. Но такое путешествие во времени все равно всегда только иллюзия: человек остается в том же времени, и время остается для него тем же. Возможно, однако, не иллюзорное путешествие во времени: осознание представлений о времени, отличных от наших, осознание другого восприятия времени.

Очень обобщая, можно сказать, что отличие представлений о времени в «сагах об исландцах» от наших современных представлений в этой области заключается в большем единстве, отсутствии раздвоения, противоречия, разрыва.¹

Если события, описываемые в литературном произведении, осознаются как художественное обобщение или вымысел, то уже тем самым они выносятся за рамки реального, исторического времени или того общего потока времени, в котором мыслятся все события, действительно происшедшие в прошлом. События всякого «романа из современной жизни» хотя и описываются в прошедшем времени, мыслятся вовсе не в историческом прошлом, а в некоем условном, фиктивном, «художественном» или «литературном» времени. Это литературное время как бы параллельно реальному, историческому времени, и оно само — художественное обобщение, вымысел. Именно потому такие романы и осознаются как описывающие современность. Литературное время — это создание автора литературного произведения. Он изображает протекание этого времени, располагает в нем события и компонует его в соответствии с общим замыслом своего произведения. В сущности и значение грамматических форм прошедшего времени в литературных произведениях отлично от их значения в действительной жизни или в исторических сочинениях. Такие формы прошедшего времени относят действие к фиктивному прошлому с целью обобщения того, что на самом деле вовсе не прошлое.

«Саги об исландцах» подразумевают отсутствие разрыва между временем в жизни, реальным, историческим, и временем в литературе, нереальным, вымышленным. Все, описываемое в этих сагах, было синкретической правдой, т. е. принималось за действительно происшедшее в прошлом и тем самым относилось в реальное, историческое время. Прочность отнесенности к реальному историческому времени обеспечивалась в «сагах об исландцах» многим: упоминаемые в сагах люди были звеньями в генеалогических цепочках, ведущих в конечном счете в реальное настоящее; все события в сагах были привязаны к конкретным местностям Исландии; эти события были в конечном счете привязаны к важным историческим рубежам — заселению Исландии, принятию христианства, царствованию того или иного норвежского короля; события и лица, упоминаемые в сагах, были связаны перекрестными ссылками. Впрочем, в древнеисландских сагах вообще никогда не рассказывается о событиях, вынесенных за рамки общего исторического потока времени. Условного времени, параллельного реальному, историческому времени, в них вообще не бывает. Сага из современной жизни так же немыслима, как сага о будущем. Даже в так называемых «сагах о древних временах», произведениях явно фантастических, действие не столько выносится за рамки исторического времени, сколько относится на его периферию: события, описываемые в этих сагах, осознаются как происшедшие очень далеко во времени, а часто и в пространстве.

В современном романе — будь то роман из современной жизни, исторический роман из жизни любой эпохи или даже фантастический роман из жизни будущего — события могут трактоваться в принципе в той же манере, т. е. с большим или меньшим драматизмом, реализмом и т. д., так как во всех разновидностях романа действие мыслится как происходящее в условном литературном времени, параллельном историческому времени. Между тем для древнеисландских саг характерно, что определенная трактовка того, о чем повествуется, полностью обусловлена тем, когда произошло то, о чем повествуется. С точки зрения современного литературоведения, «Сага о Стурлунгах» и другие саги о событиях XII—XIII вв., «саги об исландцах», т. е. саги о событиях X—XI вв., и «саги о древних временах», т. е. саги о событиях до X в., — это три различных жанра. Для каждой из этих трех разновидностей саг характерна специфическая манера, грубо говоря, — протокольно-натуралистическая, драматико-реалистическая и авантюрно-сказочная. Но с точки зрения исландца XIII в. все эти произведения были просто «сагами». Ведь современные названия трех разновидностей саг возникли позднее. Различным осознавалось только время, в которое произошли события, описываемые в этих сагах. Время, таким образом, было хотя и единым, но как бы неоднородным на своем протяжении.

Неоднородность времени проявлялась в основном в том, что события, описываемые в саге, тем менее подчинялись требованиям правдоподобия, чем более они были удалены от настоящего. Как об этом уже говорилось подробнее в главе «Что такое правда?» (с. 35), в конечном счете это, вероятно, связано с тем, что в устной традиции хуже сохраняются сведения о том, что более удалено от настоящего. Но в сагах это несомненно определенное представление о времени. Не случайно Снорри Стурлусон, рассказывая в своем «Круге Земном» о событиях IX—XII вв., явно стремится остаться в рамках правдоподобия, избегает церковных чудес и опускает многое из того неправдоподобного, что было в его источниках. Между тем в мифологической «Саге об Инглингах», в которой рассказываются более древние события, и в «Видении Гюльви», в которой действие тоже происходит на периферии исторического времени, Снорри широко открывает двери для сверхъестественного. Правда, он как будто склоняется к эвгемеристической трактовке языческой мифологии, т. е. к трактовке языческих богов как обоготворенных людей, но непоследовательность его эвгемеризма, вероятно, тем и объясняется, что сам он отнюдь не свободен от представления, что периферийное время — это время, когда сверхъестественное было возможным. Господство сверхъестественного, фантастического, сказочного делает возможным вневременность повествования, отсутствие вообще какой-либо локализации во времени. Поэтому волшебная сказка в принципе вневременна. Сказочная вневременность — это, по-видимому, и есть зачаточная форма условного литературного времени.

Время действия «саг об исландцах» имеет общее с так называемыми «эпическими эпохами» (т. е. эпохами, к которым приурочивается действие в эпической поэзии). Оно тоже строго локализовано в реальном, историческом времени: «веком саг», как известно, обычно считается период примерно с 930 по 1030 г. Но «век саг» тем существенно отличается от «эпических эпох», что он не изолирован, не занимает какого-то островного положения, связан как с последующей эпохой, так и с предшествующей — с эпохой «саг о древних временах». Связь эта заключается, с одной стороны, в обильных генеалогиях, которые выходят за пределы «века саг» и вверх, и вниз, а с другой — в наличии произведений, которые совмещают в себе особенности двух соседних разновидностей саг — «саг об исландцах» и «саг о древних временах» или «саг об исландцах» и саг о позднейшей эпохе. Правда, известную изолированность «века саг» можно усмотреть в том, что есть разрыв почти в сто лет между эпохой, о которой рассказывается в «сагах об исландцах» — она кончается около 1030 г., — и эпохой, о которой рассказывается в сагах о событиях, более близких ко времени написания, — она начинается не раньше 1100 г. или немного позднее. Возможно, что этот разрыв по случаен и свидетельствует о том, что существовала известная тенденция к превращению «века саг» в своего рода «эпическую эпоху».

Для реального исторического времени характерна однонаправленность, необратимость. Напротив, для фиктивного времени однонаправленность необязательна, и его фиктивность всего очевиднее в тех случаях, когда однонаправленность нарушается, т. е. когда рассказ возвращается назад или забегает вперед, а потом возвращается назад. «Рассказанное время» как бы разрезается на куски, и они потом расставляются в произвольном порядке в соответствии с определенными художественными целями. В «сагах об исландцах» никакая транспозиция времени никогда не имеет места. Это, конечно, объясняется тем, что время в них осознавалось как реальное, историческое время. Напротив, параллельный рассказ о происходящем в двух разных местах, если он не нарушает однонаправленности времени, возможен в «сагах об исландцах» и в некоторых из них широко используется в целях драматического эффекта. Не нарушают однонаправленности времени и предсказания, предвестия т. п.: они элементы настоящего.

Для современного сознания характерен разрыв между «объективным» временем — тем бесконечным континуумом времени, который существует в природе независимо от событий, в нем происходящих, и его восприятия в сознании отдельного человека, — и «субъективным», «психологическим», или «внутренним», временем — тем временем, которое дано в опыте отдельного человека, ориентировано в своем течении по отношению к его сознанию, может осознаваться как протекающее медленно, незаметно, быстро, стремительно и т. д. и кажется конечным, т. е. движущимся к своему концу, смерти отдельного человека. Всякий современный человек сознает, с одной стороны, то, что Ньютон назвал «абсолютным, верным и математическим временем», которое, по его словам, «в силу своей природы течет ровно и безотносительно к чему-либо внешнему». Но, с другой стороны, современному человеку свойственно также, говоря словами одного английского поэта эпохи Возрождения, все время чувствовать за своей спиной стремительное приближение настигающей его «крылатой колесницы времени». Отсутствие разрыва между условным и реальным временем — важная особенность психологии «саг об исландцах». Но она менее бросается в глаза, чем отсутствие разрыва между «объективным» и «субъективным» временем.

Субъективное восприятие времени никогда не проявляется в «сагах об исландцах» ни в точке зрения автора, ни в том, что приписывается автором ее персонажам. Впрочем, в этих произведениях такое восприятие времени, конечно, и не могло бы проявиться ни в точке зрения автора, так как она вообще отсутствует, ни в том, что приписывается персонажам саги, так как их переживания никогда не анализируются и не описываются. Зачаточное проявление субъективного восприятия времени можно было бы усмотреть разве что в выражении langt þykki mér "скучно мне" (букв, "длинно кажется мне") в последней висе Эгиля Скаллагримссона.^* Но стихи Эгиля — это не «сага об исландцах».

Ошибочно было бы заключить, однако, что, раз в «сагах об исландцах» нет «субъективного» времени, то, значит, оно в них всегда «объективное», т. е. такое, с каким оперирует наша современная наука. Дело в том, что представление о времени как равномерном и непрерывном потоке, совершенно независимом от того, что в нем происходит, тоже отсутствует в сагах. Такое представление развивалось постепенно и, вероятно, в первую очередь благодаря распространению счета времени посредством единиц, которые не были в то же время и явлениями природы. Представления о времени должны быть разными, с одной стороны, у человека, который привык смотреть на часовые стрелки и считать время такими абстрактными единицами, как часы, минуты и секунды, и, с другой стороны, у человека, который, как исландцы в древности, часов не знал и считал время только такими единицами, как ночь, день, зима, лето и т. д., т. е. единицами, которые в то же время и явления природы. Время было менее абстрагировано от происходящих в нем явлений природы или других событий.

В современных изданиях отдельных «саг об исландцах» принято в предисловиях анализировать «хронологию саги» и сводить в хронологическую таблицу даты, установленные посредством такого анализа (например: рождение Гуннлауга — 984 г., переезд Гуннлауга в Борг — 999 г., поездка Гуннлауга в Норвегию — 1002 г. и т. д.). Кое-что в таких таблицах, конечно, просто догадка или допущение. Но такие таблицы все же удается составлять, так как в «сагах об исландцах» встречаются не только очень многочисленные датировки типа «однажды утром», «однажды вечером», «па утро», «на следующий день», «через некоторое время», «весной», «той же осенью», «через несколько зим» и т. п., т. е. датировки, отражающие, так сказать, вечный аспект времени, но иногда и датировки типа «в то лето, когда Эйрик Рыжий поехал в Гренландию», «в то время, когда Харальд конунг Прекрасноволосый завоевал власть в Норвегии», «за четырнадцать зим до принятия христианства» и т. п. Но, конечно, в «сагах об исландцах» никогда не встречаются датировки типа «в 984 году», «в начале десятого века» и т. п. Наложение абстрактной хронологической сетки на события абсолютно чуждо «сагам об исландцах». Таким образом, научный анализ, т. е. в данном случае составление хронологической таблицы событий, как это часто бывает, не только не помогает нам понять психологию анализируемого произведения, но, наоборот, затемняет ее. В сущности, накладывать хронологическую сетку на события в «саге об исландцах» — это все равно, что, иллюстрируя такую сагу, изображать ее героя сидящим в капроновой куртке на молнии за рулем гоночной машины.

Дело в том, что в «сагах об исландцах» время — неравномерный и непрерывный поток. Оно образует единство с событиями, неразрывно с ними связано, осознается только постольку, поскольку они происходят, существует только в них. Это очевидно из того, что в «сагах об исландцах» рассказывается вообще только о событиях, и даже не о всяких событиях, а исключительно о событиях, связанных с той или иной распрей, и никогда не описывается ни природа, ни быт, ни переживания персонажей, ни вообще ничего, что существовало независимо от событий. Не бывает в «сагах об исландцах» и сцен, с которых начинается действие. Такие вводные сцены обычны в романах. Но такие сцены подразумевают статическое описание, сделанное в определенный момент действия, и поэтому в сагах они невозможны. Характерно, что внешность действующих в саге лиц нередко впервые описывается перед важным событием в их жизни — сражением, поединком и т. п. Внешность человека оказывается как бы частью события. Характерно также, что если в саге оказывается изображенной одежда и т. п., то это, как правило, не то, что типично, а, наоборот, то, что отклоняется от обычного, т. е. представляет собой своего рода событие.

Если никаких событий не происходит, то в саге об этом иногда сообщается в трафаретных выражениях типа «некоторое время было спокойно», «год было спокойно», «две зимы было спокойно, так что нечего рассказать», «ничего не было, о чем можно рассказать, во время их пребывания там» и т. п., но чаще вообще ничего не говорится: время как бы перестает существовать и снова возникает только со следующим событием. Так, например, в «Саге о Ньяле», после того как Ньяль берет к себе на воспитание Хёскульда, время перестает существовать и снова возникает в следующем абзаце той же главы XCIV, когда Хёскульд уже оказывается взрослым и происходят события, в которых он играет важную роль.

Статические описания, которые отсутствуют в «сагах об исландцах», подразумевают восприятие времени, более абстрактное, чем то, которое характерно для этих саг. Такие описания подразумевают способность сделать мысленно срез потока времени в любой его момент, независимо от того, происходит ли какое-либо событие в этот момент, и представить себе, что должно было наблюдаться в момент этого среза, другими словами — способность осознать, что происходят не только события, но и все время что-то происходит, каким бы это «что-то» не было постепенным и незаметным. По-видимому, именно эта способность лежит в основе того, что называют исторической точкой зрения. В «сагах об исландцах» эта способность совершенно отсутствует. Впрочем, историческая точка зрения не всегда дается и современному человеку. Так, изменений, которые происходили не в результате событий и скачков, в сущности, не видят и те современные филологи, для которых «художественность», «научность», «авторство» и т. п. — это вечные и неизменные сущности.

Все, что изменялось не в результате событий или скачков, а постепенно и незаметно, например экономические или правовые отношения, семейный быт, хозяйство и т. п., т. е. все, что было только фоном для событий, отражено в сагах как бы телескопированным во времени, анахронистически, так, что в описании событий «века саг» проглядывают отношения или бытовые черты более поздней эпохи. В историческом романе сознательно воспроизводится определенная эпоха. Правда, психология персонажей в нем, как правило, современна написанию. В саге все телескопировано: и быт, и нравы, и право, и мораль, и психология. Сага похожа на геологическую породу, в которой отложения разных эпох сплюснуты вместе, и она так же отличается от исторического романа, как современный архитектурный памятник, построенный в стиле определенной прошлой эпохи, отличается от древнего памятника, много раз перестраивавшегося.

В «сагах о королях» время больше абстрагировано от происходящих в нем событий, чем в «сагах об исландцах». Правление короля — это то, что образует стержень в «сагах о королях», откуда и название их. Но правление короля — это не только события, а и течение времени. Поэтому в «сагах о королях» в отличие от «саг об исландцах» время отрывается от событий, объективируется, становится существующим само по себе. Отсюда появление в «сагах о королях» хронологической сетки, которая накладывается на события, возникновение погодного рассказа о событиях, привязывание событий к году правления короля. Хронологическая сетка, которая накладывается на события, появляется и в «сагах о епископах». Те или иные события включаются в сагу только в силу того, что их объединяет один погодный срез. Внутренняя связь событий, характерная для «саг об исландцах», уступает место связи одновременности. Однако даже в древнеисландских анналах, или погодных летописях, произведениях, сущность которых — хронологическая сетка, еще встречаются обозначения зим или лет, индивидуализирующие их не цифрой, а тем, что в них происходило, вроде, например, kynjavetr "зима чудес", skriðnavetr "зима обвалов", fellivetr "зима падежа", manntapavetr "зима человеческих смертей", frostvetr "зима морозов", bysnasumar "лето чудес" и т. п.

Но психология «саг об исландцах» ни в чем так не отличается от психологии современного человека, как в восприятии прошлого и будущего по отношению к настоящему.

Для человека нового времени реально только настоящее, но не прошлое или будущее. Интерес к прошлому у него — это не результат органической связи с прошлым, а либо чисто теоретический интерес, результат развития исторической точки зрения, либо, в случае романтической идеализации прошлого, это эскапизм, бегство от реального настоящего в нереальное прошлое. Но, как правило, для современного человека даже вчерашние события уже неинтересны. Кто читает старые газеты? Из огромного множества событий, происходящих в мире, внимание современного человека привлекают лишь немногие, да и то не надолго. Ведь, в сущности, только то, что происходит в настоящем, существует. То, что происходило в прошлом или будет происходить в будущем, не существует. Человек как бы изолирован в настоящем. Его положение во времени ненадежно. Пропасть отделяет настоящее от прошлого и настоящее от будущего. Человек как бы примостился на крутом откосе, с которого он каждую минуту может скатиться в пропасть. Непрочность времени и ненадежность положения человека во времени стали излюбленной темой поэтов еще в эпоху Возрождения.

Никаких следов такого восприятия времени нельзя обнаружить в «сагах об исландцах». Прочная органическая связь с прошлым, сознание своего единства с прошлым проявляются в них прежде всего в том, какое огромное место занимают в них сведения о прошлом, притом сведения, которые сами по себе не могли представлять ничего эстетически значащего, — имена, генеалогии, факты родства и т. п. В наше время аналогичными сведениями заинтересовался бы разве что историк, узкий специалист по данной эпохе, но никак не массовый читатель, не имеющий отношения к истории как науке. Между тем сведения такого рода не только всегда включались в письменные саги, а следовательно, читались, слушались, списывались и переписывались, но и много раз повторялись и слушались в устной традиции (ведь бесспорно, что они не могли сохраниться с «века саг» иначе, чем в устной традиции). Другими словами, эти сведения пользовались самой широкой популярностью в обществе. Все, что произошло в прошлом, представляло интерес.

Прочная связь с прошлым в психологии «саг об исландцах» обусловливалась прежде всего тем, что расстояние, отделяющее прошлое от настоящего, осознавалось как конкретная цепь поколений, а не как протекшее абстрактное время. Именно поэтому генеалогии играют такую важную роль в «сагах об исландцах». Однако прочная связь с прошлым обусловливалась и силой родовой преемственности, прочностью и важностью родственных связей. Ведь основное, о чем рассказывается в «сагах об исландцах», — это распри, а в распрю всегда оказывались вовлеченными множество лиц, связанных между собой теми или иными родственными связями, и роль всякого участника распри определялась этими связями. Поэтому отдельный человек в «сагах об исландцах» существует как бы не в хронологических, а в генеалогических рамках. Вместе с тем в силу того, что движущая сила распри в «сагах об исландцах» — это всегда долг мести, переходящий от родича к родичу, всякая распря была эстафетой не только из прошлого в настоящее, но также из настоящего в будущее. Перед лицом насильственной смерти человек беспокоился о том, будет ли за него уплачена достаточная вира. «Я хочу просить тебя, — говорит, например, Атли в "Саге о Ньяле", — чтобы, если я буду убит, за меня была уплачена вира не как за раба». Уверенность в том, что он будет отмщен, примиряла человека со смертью. «Меня веселит мысль, — говорит, например, Скарпхедин в той же саге, — что если ты спасешься, зять, то ты отмстишь за нас». Таким образом, создавалась прочная связь не только с прошлым, но и с будущим, своего рода надвременность сознания.

Но прочность связи с будущим имеет в психологии «саг об исландцах» также и другие корни, а именно веру в судьбу, а эта вера в свою очередь подразумевает представление о времени.²

Общепризнано, что вера в судьбу играет огромную роль в «сагах об исландцах». Об этой вере много написано и даже кое-что установлено. В частности, уже давно установлено, что, проявляясь в вещих снах, предвестиях, предчувствиях и предсказаниях, она играет важную роль в композиции саг, образуя связующую пить повествования. Однако предположение, что вера в судьбу в «сагах об исландцах» — просто «композиционный прием», абсурдно, конечно, и, в частности, потому, что в ряде случаев ее проявления явно не играют никакой композиционной роли. Но вера в судьбу — это и не «мировоззрение автора», так как она проявляется во всех «сагах об исландцах» в большей или меньшей мере (всего больше, по-видимому, в «Саге о людях из Озерной Долины», «Саге о Ньяле», «Саге о Вига-Глуме», «Саге о людях из Лососьей Долины» и «Саге о Гуннлауге Змеином Языке»). А никому никогда не приходило в голову, что «саги об исландцах» написал один автор. Вера в судьбу, конечно, вообще не «идейное содержание» в обычном смысле этого слова. Она просто то, что бытовало в жизни и поэтому находило выражение в литературе, правдиво отражающей жизнь. И в жизни, как и в сагах, она выражалась в поговорках и пословицах вроде «от судьбы не уйдешь» (таких пословиц немало в «сагах об исландцах» и очень много в исландском языке), в понимании снов как предвещающих будущее, в рассказах о предсказателях и ясновидцах, сбывшихся предвестиях, предчувствиях, предзнаменованиях, предсказаниях и т. д.

Вера в судьбу явно противоречит христианскому учению. Поэтому попытка объяснить ее христианским влиянием — не больше чем курьез. Однако считать ее наследием языческого культа, как обычно до сих пор делалось, тоже едва ли правильно: ведь эта вера представлена и у народов с другими официальными культами, например в античном мире пли у мусульманских народов. Более вероятно поэтому, что корни веры в судьбу — в каких-то глубинных особенностях психики, всего скорее в представлении о прочности времени, в том, что можно назвать «специализацией времени» или «пространственной метафорой времени», т. о. представлении, что близкое и удаленное во времени, т. е. настоящее и будущее, одинаково прочны и реальны, как одинаково прочны и реальны близкое и удаленное в пространстве. Ведь вера в судьбу, в то, что будущее, или удаленное во времени, нельзя изменить, но можно узнать из предсказания или увидеть во сне, подразумевает, что будущее как бы обладает какой-то реальностью, существует, присутствует в настоящем, точно так, как существует или обладает реальностью удаленное в пространстве. Такое восприятие будущего — одно из проявлений тесной связи временных и пространственных представлений, характерной для человека того времени.

Пространственная метафора очень часто имеет место в языковых обозначениях времени. Например, в русском языке пространственный предлог «перед» употребляется метафорически во временном значении (ср. «перед вечером» и т. п.). Возможно, что такая языковая метафора в конечном счете объясняется определенным представлением о времени, его «специализацией». Но в отношении психологии «саг об исландцах» речь идет, конечно, не о языковом явлении, а об определенном представлении. Человек, который будет убит в ближайшей битве, уже носит на себе реальный отпечаток этого. Его будущая смерть как бы уже существует. Она обозначалась словом feigð (переводу на современные языки это слово не поддается). Будущая несчастная судьба (ógæfa — слово, тоже непереводимое на современные языки) накладывает отпечаток на человека уже в настоящем. Она как бы уже существует. Так что по внешности человека видно, что он человек с будущей несчастной судьбой (ógæfumaðr, ógæfusamligr maðr или eigi gæfumaðr). Надвигающееся несчастье можно видеть воочию. Оно дает о себе знать в зловещих предвестиях или снах. Оно уже присутствует в настоящем. Женщина, ощупывая руками человека, отправляющегося в битву, может руками почувствовать те места, где будут его раны. Они уже обладают реальностью. Оружие, которое сразит врага в ближайшей битве, сообщает об этом своим звоном, так как смертельный удар, который будет нанесен этим оружием, уже нечто реальное. Такие представления следуют из того, что рассказывается в «сагах об исландцах».

С верой в судьбу, а тем самым и с определенными представлениями о времени связано, по-видимому, и то специфическое отношение к смерти, которое постоянно проявляется в «сагах об исландцах». В этих сагах никогда не встречается описания страха, вызываемого смертью. Но постоянно рассказывается о случаях отсутствия такого страха (речь идет, как правило, о насильственной смерти в бою или в результате нападения и т. п., так как смерть естественная, от болезни или старости, обычно вообще не описывается и только иногда упоминается, ведь такая смерть — не событие!). Последние слова человека перед лицом неизбежной смерти обычно носят чисто деловой характер или содержат объективное сообщение о каких-то фактах. Если человек, умирая от смертельной раны, сочиняет вису, как Гисли в «Саге о Гисли» или скальд Тормод в «Саге о названых братьях», то эта виса, как, впрочем, и всякая скальдическая виса, строго формалистична и тоже содержит объективное сообщение о каких-то фактах. Эти рассказы о том, как человек умирает, часто содержат вполне правдоподобные детали, а в свое время несомненно и целиком казались вполне правдоподобными, т. е. отражали действительность, даже если были вымыслом.

Между тем в наше время рассказы в «сагах об исландцах» о том, как человек умирает, могут производить комический эффект, настолько иначе современный человек относится к смерти. В «Саге о Греттире», например, рассказывается о том, как был убит Атли, брат Греттира. Торбьёрн, враг Атли, стучит в дверь, и Атли, не зная, кто стучит, выходит на порог. «Он не увидел никого снаружи. Шел сильный дождь, и поэтому он не вышел, а, расставив руки, оперся ими о дверной косяк и озирался. В это время Торбьёрн вдруг появился перед дверью и вонзил двумя руками копье в середину Атли, так что оно проткнуло его насквозь. "Они теперь в моде — эти широкие наконечники копий", — сказал Атли, принимая удар, и упал ничком на порог». Когда, рассказывается в «Саге о Ньяле», у Коля Эгильссона была в битве отрублена нога у бедра, он сказал: «Я поплатился за то, что не закрылся щитом». «И он стоял некоторое время на другой ноге и смотрел на обрубок своей ноги. Тогда Кольскегг сказал: "Нечего смотреть. Так оно и есть: ноги нет". И Коль упал мертвым на землю». В той же саге норвежец Торгрим, которому Гуннар нанес из окошка смертельную рану копьем, будучи спрошен, дома ли Гуннар, ответил: «Сами узнаете. Я знаю только, что копье его дома». И он упал мертвым на землю. Конечно, в известной мере такие изображения смерти отражают героический идеал поведения воина, а не действительность. Но ведь сам этот героический идеал имел определенную почву в действительности. А вместе с тем характерно, что смерть миролюбивого и отнюдь не воинственного Ньяля, изображается, в сущности, так же. Его последние слова, которые он произносит в объятом пламенем доме, — это сообщение о том, как он будет лежать в постели, в которую он (вместе с внуком и женой) лег, чтобы их кости было легче потом найти на пепелище.

Рассказы о случаях презрения к смерти встречаются не только в «сагах об исландцах», но и в сагах, рассказывающих о событиях в Исландии в XII и XIII вв. Например, в «Саге о Стурлунгах» (точнее — в «Саге об исландцах» Стурлы Тордарсона) рассказывается, что, когда после битвы при Эрлюгсстадире нескольких пленных казнили, Торир Ёкуль, прежде чем подставить свою шею человеку, который должен был отрубить ему голову (его брата он когда-то убил), сочинил скальдическую вису, в которой выражал свое бесстрашие перед лицом смерти («Дев любил ты вволю, смерть лишь раз на долю», — кончается виса). В «Саге о Стурлунгах» есть еще несколько обстоятельных и сухих сообщений о таких казнях и о том, как казнимые проявляли презрение к смерти. В «Саге о Хаконе старом» Стурлы Тордарсона так рассказывается о смерти герцога Скули, претендента на норвежский престол: «Когда герцог увидел, что они [его враги] хотят сжечь монастырь, он сказал своим людям, чтобы они выходили. Они пошли к выходу. Герцог тоже вышел, держа щит перед лицом. Он сказал: "Не рубите меня в лицо, ибо с правителями так не делают". И они убили его и всех, кто с ним вышел».

Принято объяснять это презрение к смерти для языческой эпохи влиянием героических идеалов язычества, а для христианской эпохи — христианской жаждой мученичества. Между тем гораздо более вероятно, что в основе этого отношения к смерти лежат представления, более глубоко коренящиеся в человеческой психике, чем официальные культовые идеалы, языческие или христианские. Едва ли презрение к смерти можно объяснить представлениями о загробной жизни, характерными для того или иного культа. Как известно, языческие представления о жизни после смерти (в частности, если судить по их следам в «сагах об исландцах») были крайне неясны и противоречивы, возможно, в результате того, что представления разных эпох наслаивались друг на друга. После смерти человек продолжал существовать то ли как бестелесная душа (ее называли и представляли себе по-разному), то ли — и это всего чаще! — как вполне телесный «живой мертвец», а его обиталищем была то ли Вальгалла, палаты Одина, то ли Хель, царство мертвых, неясно, где расположенное, то ли внутренность горы, в которой жили все его умершие предки, то ли, если он утонул, жилище Ран, морской богини, то ли просто его могила, то ли, наконец, какой-то его потомок, в котором он продолжал жить. Однако христианское представление о загробной жизни тоже очень противоречиво: с одной стороны, после смерти живет душа человека, а с другой стороны, грешники в аду испытывают вполне телесные мучения. В «сагах об исландцах» следов христианского учения о загробной жизни очень мало, и в них совершенно нет того ужаса перед смертью, который должен был бы владеть людьми, если бы они верили в христианское учение об адских мучениях. Судя по исландским народным сказкам, отражающим представления гораздо более поздней эпохи, в Исландии и позднее оставалось господствующим представление о «живых мертвецах», т. е. о том, что умерший живет в могиле в своем телесном обличье, видит и слышит, ест и пьет, испытывает гнев, радость, страх и т. д., словом, обладает всеми свойствами и способностями живого.³

Общее во всех этих представлениях о жизни после смерти только одно: для отдельного человека время не кончается со смертью, оно обладает прочностью. И эта прочность времени всего отчетливее в представлении о «живых мертвецах», т. е. о том, что человек остается после смерти, в сущности, таким же, каким он был при жизни. Вера в загробную жизнь не причина, а следствие представления о прочности времени. Не те или иные представления о жизни после смерти определяют отношение человека к смерти, а его представления о времени. Если время едино и прочно и для отдельного человека не кончается со смертью, то она не так уж опасна. Она гораздо опаснее для человека, если пропасть лежит между временем в природе и временем в индивидуальном опыте, то, что было, и то, что будет, не существуют, настоящее — единственная реальность, и оно — лишь миг, и сознание изолировано в нем, и нет у времени никакой прочности.

Примечания

*. Виса эта переведена А.И. Корсуном так:

Еле ползет
Время. Я стар
И одинок.
Не защитит
Конунг меня.
Пятки мои
Как две вдовы:
Холодно им.

А С.В. Петровым так:

Сколь же постыло
Старцу время.
Мне от конунга
Нет заступы.
Обе пяты
Объяты хладом,
Спят, что вдовы
Долгой ночью.

В оригинале игра слов: ekkjur значит и «пятки» и «вдовы».

1. О представлениях о времени в «сагах об исландцах» см.: Toorn M.C. van den. Zeit und Tempus in der Saga. — Arkiv för nordisk filologi, 1961, LXXVI, S. 134—152. Но здесь трактуются в основном проблемы, которые в этой книге не затрагиваются, а именно отношение «времени рассказа» к «рассказанному времени», темп саги, роль грамматического времени и т. д. О грамматическом времени в «сагах об исландцах» см. также: Morris Ph.M. Das Futurum in den altislandischen Familiensagen: Ausdruck und Anwendung. München, 1964; Sprenger U. Praesens historicum und Praeteritum in der altisländischen Saga, ein Beitrag zur Frage Freiprosa — Buchprosa. Basel, 1951; Lehmann W. Das Präsens historicum in den Íslendinga sǫgur, Würzburg-Aumühle. 1939. О хронологии во всех «сагах об исландцах» см.: Vigfússon G. Um tímatal í íslendinga sögum í fornöld. — In: Safn til sögu íslands, 1855, I, p. 185—502. Содержание данной главы в основном повторяет статью: Steblin-Kamenskij M.I. Tidsforestillingene i islendingesagaene. — Edda, 1968, LXVIII, 6, p. 351—361.

2. О вере в судьбу в «сагах об исландцах», см.: Loescher G. Gestalt und Funktion der Vorausdeutung in der isländischen Sagaliteratur, Studien zur Interpretation der Isländersagas. Tübingen, 1956 (о предсказаниях как композиционном средстве); Wirth W. Der Schicksalsglaube in den Isländersagas. Stuttgart; Berlin, 1940; Gehl W. Der germanische Schicksalsglaube. Berlin, 1939; Bååth A.U. Studier öfver kompositionen i några isländska ättsagor. Lund, 1885 (о вере в судьбу как композиционном средстве).

3. О «живых мертвецах» в «сагах об исландцах» см.: Klare H.J. Die Toten in der altnordischen Literatur. — Acta philologica Scandinavica, 1933—1934, VIII, p. 1—56; Neuberg H. Der Aberglaube in den íslendinga sögur. Riga, 1926.