Что — добро и что — зло?

Каким бы объективным ни было описание событий, оно всегда подразумевает определенные этические представления, с точки зрения которых события описываются. Конечно, и в «сагах об исландцах» выражены определенные этические представления, и они существенно отличаются от представлений современного человека, как и следовало ожидать. Отличие это всего существеннее, по-видимому, в представлениях об убийстве. Вместе с тем, пожалуй, именно в представлениях об убийстве всего отчетливее проявляется сущность этических представлений, характерных для «саг об исландцах».¹

В «сагах об исландцах» довольно часто встречаются описания убийств в бою. Но масштабы сражений в этих сагах, а следовательно, и потерь настолько ничтожны по сравнению с масштабами сражений, которые происходят во время настоящих войн, когда сражаются целые армии, — в сущности, в сагах сражения просто поединки, а военная техника, применяемая в этих сражениях, — всего лишь мечи, секиры и копья! — настолько примитивна по сравнению с военной техникой наших дней, что убийства, совершаемые в этих сражениях, производят на современного читателя часто не больше впечатления, чем убийства, совершаемые игрушечным солдатиком в кукольном театре.

Напротив, современного читателя в «сагах об исландцах» не могут не поразить убийства, совершаемые не в бою и не в состоянии аффекта, но тем не менее так, как будто они и для того, кто их совершает, и для того, кто их описывает, не преступления, а нечто вполне естественное и законное. Может быть, однако, дело здесь не в изменившихся представлениях об убийстве, а в изменившейся природе человека, т. е. просто в том, что люди были более жестокими и поэтому им было легче убивать? Так может показаться современному читателю, когда он встречает в «сагах об исландцах» сообщения об убийстве, подобные приведенным ниже.

«Он [Коль] сошел с коня и стал ждать в лесу, пока не снесут вниз нарубленное и Сварт не останется один. Затем Коль бросился на Сварта и сказал: "Не один ты ловок рубить!". И, всадив ему секиру в голову, убил его наповал, а затем поехал домой и сказал Халльгерд об убийстве» («Сага о Ньяле»). «Эльдргим хотел на этом кончить разговор и погнал коня. Однако, когда Хрут это увидел, он взмахнул секирой и ударил Эльдгрима между лопаток так, что кольчуга лопнула и секира рассекла спину и торчала из груди. Эльдгрим упал мертвый с коня, как и следовало ожидать. Затем Хрут засыпал труп землей. Это место называется теперь холм Эльдгрима. После этого Хрут поехал в Камбснес и сказал Торлейку о случившемся» («Сага о людях из Лососьей Долины»). «Эгиль бросил рог, схватил меч и обнажил его. В сенях было темно. Он пронзил Барда мечом, так что конец меча торчал из спины. Бард упал мертвый, и из раны хлынула кровь. Упал и Эльвир, и его стало рвать. Эгиль же выскочил из дома» («Сага об Эгиле»). «Гаут проснулся, вскочил и хотел схватить оружие. Но в это мгновение Торгейр нанес ему удар секирой и рассек ему лопатки. Гаут умер от этой раны. Торгейр ушел в свою палатку» («Сага о названых братьях»). «Он [Атли] не увидел никого снаружи. Шел сильный дождь, и поэтому он не вышел из дому, а, расставив руки, оперся ими о дверной косяк и озирался. В это время Торбьёрн вдруг появился перед дверью и вонзил двумя руками копье в Атли, так что оно проткнуло его насквозь» («Сага о Греттире»). «Бьёрн поскакал за ними [двумя объявленными вне закона], нагнал их к ночи, прежде чем они успели перейти реку и, коротко говоря, убил их обоих. Затем он подтащил трупы под обрыв и засыпал их камнями» («Сага о Бьёрне»). «Затем он [Храфнкель] соскочил с коня и ударом секиры убил его [своего пастуха Эйнара]. После этого он поехал в Адальболь и сказал о случившемся» («Сага о Храфнкеле»). Подобные описания убийств нередко встречаются в «сагах об исландцах». Конечно, ситуации варьируют, но из контекста, как правило, очевидно, что убийство совершено не в состоянии аффекта и тем не менее описывается как нечто вполне естественное.

В «сагах об исландцах» иногда совершают подобные убийства и малолетние. В «Саге о названых братьях» так описывается убийство, совершенное одним из героев, когда ему было пятнадцать лет. «Торгейр стоял не очень близко от двери. В правой руке у него было копье, направленное острием вперед, а в левой секира. Ёдуру и его людям было плохо видно, так как они вышли из освещенного помещения, и Торгейру было лучше видно тех, кто стоял в дверях. Внезапно Торгейр подходит к двери и вонзает копье в него [Ёдура], так что оно протыкает его насквозь, и тот падает в дверях на руки своих людей. Торгейр скрывается в темноте ночи». В «Саге об Эгиле» рассказывается о том, как семилетний Эгиль убил мальчика, которому было лет десять-одиннадцать. «Торд дал ему [Эгилю] секиру, которую он держал в руках... Они пошли туда, где играли мальчики. Грим в это время схватил мяч и бросил его, а другие мальчики бросились за мячом. Тогда Эгиль подбежал к Гриму и всадил ему секиру глубоко в голову. Затем Эгиль и Торд ушли к своим». В той же саге девятилетний внук Эгиля Грим убивает двенадцатилетнего мальчика. Правда, это происходит в то время, когда их взрослые родичи сражаются между собой, и сам Грим получает тяжелое ранение. А в «Саге о битве на хейди» Снорри Годи так натравливает своего малолетнего сына Торда по прозвищу Кошка на девятилетнего сына своего врага: «Видит ли кошка мышь? Молодой должен убивать молодого!».

Убийства не в бою и не в состоянии аффекта в «сагах об исландцах» совершают или подготавливают и одобряют (если не могут сами совершить их) и самые миролюбивые люди. Так, когда Ньяль — а он, несомненно, один из самых миролюбивых героев «саг об исландцах» — узнает от своих сыновей, что те убили Сигмунда и Скьёльда, то он говорит: «Да будут благословенны ваши руки!».

А узнав об убийстве Гуннара, он говорит сыновьям Сигфуса, что необходимо убить несколько человек в отместку за Гуннара, что и выполняют сын Ньяля Скарпхедин и сын Гуннара Хёгни. Позднее он учит своих сыновей, как сделать, чтобы они оказались достаточно оскорбленными Траином в глазах людей и таким образом получили бы право убить его. Наконец, свой отказ выйти из горящего дома и спасти свою жизнь Ньяль мотивирует тем, что, поскольку он не сможет сам убить тех, кого он считает себя обязанным убить (т. е. убийц своих сыновей), ему не имеет смысла жить.

И все же заключать из всего этого, что люди тогда были более жестокими, чем в паше время, было бы совершенно ошибочным. Прежде всего, как это всегда очевидно из широкого контекста, убийства, о которых идет речь, были, как правило, не самоцелью, а выполнением моральной обязанности, долга. Правда, содержание долга — это в данном случае обычно та или иная форма мести, — то ли месть за родича, то ли месть за самого себя, то ли, в случае убийства Эйнара Храфнкелем, месть за своего коня, т. е. совсем не то, что представляется его нравственным долгом современному человеку. Но отсюда отнюдь не следует, что долг навязывал себя человеку с меньшей силой, чем в наше время. Из того, что рассказывается в сагах о том, как выполняли долг мести, как, не колеблясь, шли на любой риск и любые жертвы, чтобы его выполнить, очевидно, что сила эта была тогда большей, чем в наше время. И то, что убийства совершались не в состоянии аффекта, свидетельствует вовсе не о жестокости, а только о силе, с которой долг мести навязывал себя человеку.

Убийства о «сагах об исландцах» не свидетельствуют о жестокости еще и потому, что они никогда не сопровождаются мучительством убиваемого или надругательством над его трупом. Отрезание головы убитого, которое иногда упоминается в «сагах об исландцах», символизировало победу над врагом. Оно не имело целью надругательство над его трупом. В сущности, в языке саг даже нет слов «жестокость» или «жестокий» в смысле умышленного причинения мук. Пытки упоминаются только в «сагах о королях»: их применяли норвежские короли, чтобы убедить язычников в истинности христианской религии. В «сагах об исландцах» пытки неизвестны. Вообще хотя убийство могло происходить и не в бою, как в примерах, приведенных выше, оно было все же всегда в чем-то аналогично бою: убивались, как правило, только мужчины, но не женщины и дети, убийство всегда происходило днем, удар обычно наносился открыто, не со спины или из прикрытия, и было принято, чтобы совершивший убийство сразу же объявлял о случившемся кому-нибудь. Не случайно древнеисландское слово, которое значит «убийство» (víg), значит также и «бой».

Остается все же фактом, что в «сагах об исландцах» убийства упоминаются довольно часто, и современному читателю может показаться, что это свидетельствует о повышенном интересе к убийствам, т. с. о жестокости. Но такое заключение тоже было бы совершенно ошибочным. Современный человек всегда невольно приписывает людям других эпох то, что в действительности свойственно ему самому. Это в наше время нездоровый интерес к убийствам обусловил их обязательность в самом популярном из современных литературных жанров — детективном романе. В «сагах об исландцах» убийства упоминаются вовсе не потому, что к ним существовал нездоровый или повышенный интерес, а просто потому, что мирная жизнь не осознавалась вообще как тема для рассказывания. Только нарушения мира, т. е. распри, осознавались как тема для рассказывания, а распри, естественно, сопровождались и убийствами. Вместе с тем «саги об исландцах» это синкретическая правда, так что убийства в них — это не литературный вымысел, как в детективных романах, а факты, навязанные сагам действительностью. Однако именно потому, что саги эти не о мирной жизни, а о нарушениях мира, они отражают действительность очень однобоко. У современного читателя может создаться впечатление, что в «век саг», т. е. в то время, когда происходили события, описываемые в «сагах об исландцах», убийства происходили особенно часто. Между тем если учесть, что в этих сагах сохранились сведения о большей части убийств, которые произошли в стране примерно за сто лет (ведь убийства происходили именно во время распрь, а в «сагах об исландцах» рассказывается о большей части распрь, которые происходили в течение «века саг», только о части распрь сведения, по-видимому, не сохранились, но едва ли эта часть была значительной), то придется заключить, что в «век саг» произошло совсем не так уж много убийств. Количество убийств на душу населения за сто лет в современном обществе, особенно если учитывать убийства в войнах (а не учитывать эти убийства нет никаких оснований), оказалось бы, конечно, неизмеримо большим.

По-видимому, общераспространенное в исландистике представление, что так называемая «эпоха Стурлунгов», т. е. эпоха, когда начали писать «саги об исландцах», была особенно жестокой, тоже недоразумение. Эпоха эта кажется жестокой в основном потому, что «Сага о Стурлунгах» — а она основной источник наших сведений о ней, — принимается за «историю» в современном смысле этого слова. Между тем и эта сага отражает действительность очень однобоко: и в ней рассказывается только о распрях. Наверное, не менее превратное представление сложилось бы у людей будущего от нашей эпохи, если бы от нее не сохранилось никакой другой литературы, кроме сообщений о военных действиях и протоколов судебных следствий по уголовным делам. Правда, распри приняли в «эпоху Стурлунгов» несколько другой характер в Исландии по сравнению с «веком саг» в связи с увеличившимся экономическим неравенством и усилившимся влиянием церкви. Однако отличие «Саги о Стурлунгах» от «саг об исландцах» в большей мере объясняется тем, что она была написана по свежим следам событий, которые поэтому меньше подверглись эпической стилизации.²

Но если неверно, что в «век саг», так же как и в «эпоху Стурлунгов», люди были более жестокими, чем в наше время, то остается предположить, что отличными от наших были в те времена представления об убийстве. Считалось убийство чем-то вообще плохим, достойным осуждения? Очевидно, нет. Очень часто оно явно рассматривалось как подвиг, выполнение высшего долга, нечто, поднимающее человека в глазах других людей и достойное похвалы. Не случайно прославление убийства и похвальба убийством занимают такое большое место в поэзии скальдов. Но тогда, может быть, убийство считалось чем-то вообще хорошим и достойным похвалы? Тоже, очевидно, нет. Во многих случаях оно явно рассматривалось как поступок, заслуживающий осуждения и порочащий того, кто его совершил.

Современному человеку непременно хочется находить общие понятия у людей прошлых эпох там, где были только более частные понятия. Из данных древнеисландского языка очевидно, что у людей, говоривших на этом языке, не было понятия «убийство вообще». Были только понятия об убийствах определенного характера. Как уже было сказано выше, древнеисландское слово víg значило не только «убийство», но и «бой», «битва». Эти два значения в ряде случаев как бы совмещались, например в сложных словах типа víghugr "воинственное настроение", "желание убивать". Однако слово víg подразумевало не всякое убийство, а только убийство в бою или открытое убийство, а как юридический термин — убийство, о котором совершивший его объявлял немедленно, не дальше, чем у третьего дома, и таким образом мог быть преследуем по закону и в случае согласия другой стороны мог откупиться вирой. Если же совершивший убийство не объявлял о нем так, как полагалось, то оно уже было не víg, а morð и совершивший его считался вне закона. Словом morð называлось также убийство спящего, убийство ночью и вообще убийство, совершенное неподобающим образом. Впрочем, в поэзии слово morð употреблялось и как синоним слова víg. В «Саге о Гисли» упоминается еще одна разновидность убийства: launvíg, нечто среднее между víg и morð. Убийца в этом случае не объявляет о том, что он совершил, но оставляет свое оружие в ране. Если morð — это всегда нечто достойное осуждения, то víg — это как нечто плохое (например, если убийство не спровоцировано и при этом убийца еще и отказывается платить виру), так и нечто хорошее (если убийство — это выполнение долга мести). По-видимому, в дохристианское время не считалось достойным осуждения и так называемое «вынесение» (útburðr), т. е. оставление своего новорожденного ребенка на съедение диким зверям в случае, если родителям было нечем его прокормить, — обычай, широко распространенный у народов земного шара и, например, в Китае, существовавший еще в XX в. Но закон, разрешавший «вынесение», был отменен вскоре после того, как христианство стало официальной религией в Исландии. В «сагах об исландцах» обычай «вынесения» упоминается не раз, но обычно с осуждением.

Таким образом, как ясно из данных языка, не было представления об «убийстве вообще» и о том, что убийство — это всегда зло. Но, следовательно, не существовало и того противоречия, которое стало неизбежным с возникновением государства, когда обычным стало, с одной стороны, осуждение, лицемерное в сущности, всякого убийства, а с другой стороны — оправдание убийств, необходимых для защиты государства от его внешних и внутренних врагов, т. е. убийств в гораздо более крупных масштабах и гораздо более жестоких, чем те, которые происходили в обществе, где не было представления, что убийство — это всегда зло. Русское слово убийство (как и соответствующие ему слова в других современных европейских языках) всегда подразумевает это представление, так что, употребляя это слово для перевода слова víg в «сагах об исландцах», их героям приписывают наши современные представления в этой области. Убийствами в современном значении этого слова можно было бы скорее назвать то, что в сагах называется словом morð.

Как уже говорилось, убийства в «сагах об исландцах» — это обычно убийства из долга мести. Так что представления об убийстве, характерные для этих саг, очевидно, обусловлены той ролью, которую долг мести играл в жизни общества. В работах, посвященных этике в «сагах об исландцах», много говорится о «чести» как основе этого долга, причем «честь» (в работах немецких ученых она нередко называется также «германской честью») понимается то как нечто внешнее по отношению к человеку, как некое благо, получаемое им от других людей, то как нечто внутреннее, своего рода самоуважение, то как нечто и внешнее, и внутреннее. Но характерно, что в древнеисландском языке нет сколько-нибудь точного эквивалента современного слова «честь», но есть множество слов, которые можно с большей или меньшей натяжкой перевести этим словом, а именно sómð, virðing, sòmi, metnaðr, vegr, frami, metorð, vegsemð, heiðr, mæti, hǫfuðburðr, drengskapr. По-видимому, во всех случаях, когда современному слову, обозначающему что-либо из области духовного мира, в древнем языке соответствует несколько или множество слов (так обстоит дело, например, тоже в отношении слов «слава», «душа» или «счастье»), различие между современными и древними представлениями настолько велико, что бесполезно пытаться выразить посредством современного слова древние представления.

Люди того общества, в котором долг мести играл такую важную роль, конечно не отдавали себе отчета в том, что лежало в основе этого долга. Огромная сила, с которой он навязывал себя людям, объясняется, очевидно, тем, что он был обусловлен не системой понятий (таких как «честь», «долг» и т. п.), привитых воспитанием, но непосредственно вытекал из социальных условий, в которых человек жил, и в результате многовекового социального опыта стал как бы автоматической реакцией. В обществе, в котором не было государственных институтов, обеспечивающих безопасность отдельных его членов, не было полиции, тюрем, судей и т. п., некому было защитить отдельного человека от его врагов. Ему приходилось защищать себя от своих врагов самому с помощью своих родичей и друзей, т. е. прибегать к мести, и в частности ее наиболее эффективной форме — убийству. Ущерб имуществу или другие формы ущерба, наносимого отдельному человеку, членовредительство пли убийство влекли за собой в таком обществе, как правило, месть. С возникновением государственных институтов месть, или самопомощь, уступила место государственной системе наказаний. Враг стал преступником.

Но в Исландии еще и в XIII в. государственные институты существовали только в зародыше. В «век саг» их не было и в помине. Самопомощь господствовала, и основной ее формой была месть, т. е. всего чаще убийство. Подсчитано, что в распрях, упоминаемых в «сагах об исландцах», было 297 актов мести, большей частью кровавой, т. е. убийств, 104 мировых без тяжбы и только 119 тяжб, из которых, однако, 9 были сорваны участниками, а 60 кончились мировой. Но и тяжбы, как они описываются в «сагах об исландцах», были, по удачному выражению Хойслера, их лучшего исследователя, лишь «стилизованной местью». Тяжбу вел не судья, не представитель государства — такого представителя и не могло быть, а сами тяжущиеся стороны. Поэтому исход тяжбы обычно определялся реальным соотношением сил тяжущихся, присутствующих на тинге, а не большей или меньшей обоснованностью иска. Не случайно тяжба на тинге иногда превращалась в настоящее сражение, как это произошло во время знаменитой тяжбы на альтинге, описываемой в «Саге о Ньяле». Наконец, привести приговор в исполнение должен был сам истец или тот, кто за это по тем или иным причинам брался, иначе приговор оставался пустым словом. Таким образом, самопомощь господствовала и в тяжбе. Социальные условия, в которых выработался долг мести, еще сохранялись в Исландии в «век саг». Они не были изжиты и в эпоху, когда «саги об исландцах» писались.

Для того чтобы кровавая месть была эффективной формой самопомощи, она должна быть долгом, т. е. осуществляться независимо от чувства человека, его симпатий или антипатий, любви или ненависти, чувства обиды, гнева или даже чувства справедливости. Поэтому убийство в силу долга мести — это совсем не то, что месть в современном понимании этого слова. Выполняя долг мести, человек, не задумываясь, рисковал собственной жизнью или жизнью близких, совершал далекие и трудные поездки, проявлял огромную выдержку, выжидая удобного случая иногда в продолжение многих лет. В «сагах об исландцах» описывается много случаев такой затянутой мести. Быстрое осуществление мести или ее осуществление в состоянии аффекта считалось плохим выполнением долга. Напротив, чем более долгим было выжидание удобного случая, чтобы осуществить кровавую месть, чем больше выдержки проявил при этом человек и тем самым чем меньше он был в состоянии аффекта во время ее осуществления, тем лучшим было выполнение долга. Исландская пословица, известная по «Саге о Греттире», гласит: «Только раб мстит сразу, а трус — никогда». Другими словами, только тот, у кого нет чувства долга, мстит в состоянии аффекта. Когда аффект отсутствует, выполнение долга выступает, так сказать в чистом виде.

Раз убийство из мести осуществлялось независимо от чувств того, кто убивал, или даже вопреки им, кровавая месть могла быть направлена не на самого обидчика, а на его родича или домочадца. При этом выбор того, кто становился объектом кровавой мести, определялся не его участием в нанесении ущерба, а его весом в глазах других людей, его опасностью в будущем или просто случайностью. Таким образом, кровавая месть могла быть направлена на человека, по отношению к которому у того, кто ее осуществлял, не могло быть никакого чувства обиды, гнева или ненависти. Типично в этом отношении убийство Эйвинда Храфнкелем в «Саге о Храфнкеле». Брат Эйвинда, Сам, унизил могущественного Храфнкеля, добился его объявления вне закона, заставил его оставить свои владения и переселиться в другую местность. Но в отместку Храфнкель убивает не Сама, а его брата Эйвинда, который только что вернулся в Исландию после семилетнего отсутствия и не имеет никакого отношения к тому, что произошло с Храфнкелем, тогда как Сама, когда тот попадает в его руки, Храфнкель щадит.

Таким образом, если убийство в распре было местью за убийство, то убитым из мести мог оказаться не сам убийца, а его родич или сторонник. Важно было, чтобы общее количество убитых в распре оказалось с той и другой стороны одинаковым. Поэтому, если распря кончалась мировой, то производился расчет: убийство такого-то идет за убийство такого-то, рана такого-то за рапу такого-то и т. д. Разность в убитых или раненых могла быть компенсирована вирой. Любопытный пример того, насколько сильно сознавалась необходимость уравновешивания потерь в распре, содержит «Сага о людях с Песчаного Берега». Произошла битва между сыновьями Торб-ранда и Стейнтором и ого людьми, причем один из сыновей Торбранда был убит, а у Стейнтора никто не был убит, только его младший брат Бергтор был тяжело ранен и оставлен в корабельном сарае. Другой его брат, Тормод, был женат на Торгерд, сестре сыновей Торбранда, врагов ее мужа. «Говорят, — рассказывается в саге, — что Торгерд не захотела в этот вечер лечь в одну постель с Тормодом, ее мужем. Но в это время пришел человек снизу, из корабельного сарая, и сказал, что Бергтор только что умер. После того как он это сказал, Торгерд легла в постель с мужем, и не говорится, чтобы между супругами был после этого какой-нибудь разлад».

Поскольку кровавая месть была долгом, то естественно, что она представлялась благом и подвигом. Она была лучшим удовлетворением оскорбленного и лучшей почестью убитому. Убийства из мести воспевались в стихах, и они — одна из главных тем саг. Но естественно также, что в силу этого обязательным для мужчин и общераспространенным было владение оружием и высоко ценились воинственность, храбрость, а следовательно, и уменье убивать. Поэтому хотя не существовало представления, что вообще убийство — это благо и подвиг, все же иногда, по-видимому, убийство могло быть совершено только для того, чтобы показать свое уменье убивать. В «Саге о названых братьях» Торгейр Хаварссон геройски убивает убийцу своего отца (рассказ об этом приведен на с. 83) и совершает ряд других геройских убийств, но однажды он отрубает голову у одного пастуха только потому, что тот стоял, удобно подставив шею для удара. А в «Саге о людях с Болота» мальчики сговариваются между собой, что не примут в игру того, кто не убил какое-нибудь животное. Торгильс Тордарсон, которому было тогда пять лет, не спит ночью и обдумывает, как бы сделать так, чтобы не оставаться больше вне игры. «Он встал, взял уздечку, вышел из дома и увидел коня Иллинга у двора. Он направился туда, взял коня и повел его к какому-то дому. Затем он взял копье в руку, подошел к коню, проткнул ему копьем живот, и конь упал мертвый. А Торгильс лег спать». Представление, что в убийстве есть что-то геройское, даже если оно не спровоцировано и заслуживает осуждения, находит отражение и в языке саг. «Люди будут называть это и большим делом (stórvirki) и злым делом (illvirki)», — говорит Флоси, глава «поджигателей», о сожжении Ньяля. Всякое убийство было «большим делом» (stórvirki) или «большим предприятием» (stórræði). Впрочем, представление, что в убийстве есть что-то геройское, нередко дает о себе знать и в наше время и не только в мальчишеских играх, но обычно принимает более лицемерную форму.

Очень много было написано о том, в какой мере язычество и христианство отражено в «сагах об исландцах». В последнее время принято утверждать, что, хотя христианский культ отражен в этих сагах очень скудно, в основном они выражают христианское мировоззрение, представления верующего христианина и т. д. Раньше, напротив, принято было утверждать, что, хотя языческий культ отражен в этих сагах очень скудно, в основном они выражают языческое мировоззрение, языческую мораль, языческий дух и т. д. Но, по-видимому, и в тех и других высказываниях сильно преувеличивается роль официального культа в формировании человеческой психики. Официальные культы наслаиваются в силу тех или иных исторических условий на глубинные, подсознательные представления, лежащие в основе поведения человека и его восприятия мира, но отнюдь не обязательно выражают эти представления. Правда, в письменной литературе, возникающей в условиях развитой государственности, официальный культ, его догмы, его мифология и фразеология обычно в большей или меньшей мере заслоняют эти глубинные представления. Одно из огромных преимуществ «саг об исландцах» перед всей остальной средневековой литературой заключается в том, что официальные культы, как языческий, так и христианский, очень скудно отражены в этих произведениях. Поэтому «саги об исландцах» представляют собой исключительно благоприятный материал для изучения представлений, коренящихся в человеческой психике более глубоко, чем культовые идеалы и догмы.³

То, что принимается за христианское в «сагах об исландцах», обычно «христианское» только в том смысле, что оно существовало и после введения христианства. Вместе с тем, когда полагают, что «саги об исландцах» должны выражать христианское мировоззрение, то, по-видимому, представляют себе, может быть безотчетно, обращение в христианство так, как его представляли себе христианские миссионеры, т. е. как автоматическое и мгновенное превращение в качественно нового человека с качественно другим сознанием: раз люди стали христианами, то, значит, и душа у них стала христианской, — так, очевидно, представляют себе христианизацию. Такая вера в чудодейственность обращения в новую религию понятна, конечно, у миссионеров, но она кажется странной у современных ученых. По-видимому, для них сознание язычника отличается от сознания христианина той же эпохи неизмеримо больше, чем средневековое сознание от сознания современного человека. Другими словами, в понимании духовного мира человека у этих ученых господствует не историческая, а конфессиональная точка зрения. В действительности смена одной официальной религии другой, особенно если, как это было в Исландии, такая смена не сопровождалась никакими существенными изменениями социального строя, не могла привести и к существенным изменениям в сознании человека. Это особенно очевидно в случае представлений об убийство, отраженных в «сагах об исландцах», произведениях, написанных спустя но меньше двух веков после принятия христианства в Исландии. Эти представления непосредственно вытекали из социальных условий, существовавших как до, так и после христианизации. Естественно поэтому, что она не привела ни к каким существенным изменениям в этих представлениях. Для верующего христианина, как и для верующего язычника, совершить убийство из мести было подвигом, а не совершить его — позором.

Но те, кто утверждали, что «саги об исландцах» выражают в основном языческие представления, тоже преувеличивали роль религии. «Языческие» эти представления, как правило, тоже только в том смысле, что они существовали и во времена язычества. Если, однако, они сохранились и после христианизации, а иногда и до нового времени, как, например, представления о «живых мертвецах», отраженные и в «сагах об исландцах», и в исландских народных сказках нового времени, то они явно коренятся в человеческой психике более глубоко, чем те или иные официальные культовые идеалы.

Но все это, конечно, не исключает того, что представления, коренящиеся в человеческой психике глубже, чем культовые идеалы и догмы, могли в какой-то мере приспособиться к официальному культу. Так, в языческую эпоху представления об убийстве, описанные выше, могли связываться с культом Одина как бога войны и смерти, которому посвящались убитые. В христианскую эпоху эти представления могли связываться с культом христианского бога. В «сагах об исландцах» неоднократно рассказывается о том, как тот, кто собирался совершить убийство из мести, обращался к христианскому богу и получал от него помощь. В «Саге о Ньяле», например, рассказывается следующее. Слепой Амунди обращается к Лютингу, который убил его отца, с требованием виры, но тот отказывает ему. Тогда Амунди обращается к богу и сразу же прозревает. «Хвала богу, господу моему! Теперь я вижу, чего он хочет», — говорит он и ударом секиры по голове убивает Лютинга, после чего снова становится слепым. В той же саге Хильдигунн заклинает Флоси «всеми чудесами Христа» отмстить за убийство ее мужа Хёскульда. В «Саге о Хаварде» пожилой и хилый Хавард дает обет принять христианство, если бы ему удалось убить могущественного Торбьёрна, убийцу его сына. И тут же Хаварду удается его убить благодаря тому, что тот поскользнулся и камень, которым он хотел убить Хаварда, падает на грудь ему самому. Впоследствии Хавард едет в Норвегию и принимает там христианство. А в «Саге о названых братьях» так прославляется христианский бог за то, что он помог пятнадцатилетнему Торгейру осуществить кровавую месть за убийство отца (см. с. 83): «Всем, кто слышал эту новость, казалось удивительным, что юнец убил такого воинственного хёвдинга и такого доблестного воина, как Ёдур. Однако это не было удивительным, ибо творец мира создал и вложил в грудь Торгейра такое бесстрашное и твердое сердце, что он ничего побоялся и был так же бесстрашен во всех испытаниях, как лев. И поскольку все хорошее создано богом, то и бесстрашие создано им и вложено в грудь храбрецам вместе со свободой делать, что они хотят, добро или зло. Ибо Христос сделал христиан своими сыновьями, а не своими рабами, и он награждает всех по заслугам».

Впрочем, такое отношение к кровавой мести не типично для официальной христианской идеологии. Ведь одним из ее краеугольных камней считается заповедь «не убий». Было ли, однако, христианское «не убий» чем-то более гуманным, чем представления об убийстве, господствующие в «сагах об исландцах»? В условиях, в которых происходила христианизация в средневековой Скандинавии, когда государственная власть в лице короля и церкви брала в свои руки права и обязанности, которые раньше были прерогативой отдельного члена общества, другими словами, когда самопомощь, господствовавшая раньше, уступала место государственной системе наказаний, христианское «не убий» было, конечно, величайшим лицемерием. Право наказывать и, в частности, убивать переходило от отдельного человека к государству, чтобы быть использованным этим последним в гораздо более крупных масштабах, чем те, которые были возможны для отдельного человека. Но теперь убивали не в отместку за себя или своих родичей и друзей, а по приказу свыше или по велению бога, идеального прообраза государственной власти. Каждый человек становился, таким образом, потенциальным наемным убийцей или палачом. При этом узаконивалось лицемерное отношение к убийству, поскольку одновременно проповедовалась заповедь «не убий», т. е. осуждалось убийство вообще, хотя истинным смыслом этой заповеди было: «не убивай твоего врага, но убивай врагов короля и бога». С введением христианства вошли в употребление пытки. Людей пытали и казнили за отказ принять христианство, т. о. стали возможными убийства во имя идеи, нечто, неизвестное раньше и делавшее возможным убийства в неслыханных раньше масштабах. Вместе с тем уступка своих прав и обязанностей государству или карающему и награждающему богу с его адом и раем была ограничением независимости и самостоятельности отдельного человека, уменьшением его моральной ответственности, уроном его самоуважению и достоинству и тем самым предпосылкой для развития в нем комплекса неполноценности.

В работах о «сагах об исландцах» принято всякое проявление гуманности или миролюбия в этих сагах считать результатом христианского влияния. Такая практика основана, очевидно, на представлении о христианстве как гуманной и миролюбивой идеологии. Но это представление было бы, может быть, понятным в отношении того сентиментального христианства, которое получило распространение в Европе сравнительно недавно, христианства без веры в мучения грешников в аду, без нетерпимости, без культа самоистязания и прочего садизма и мазохизма, издавна характерных для христианства. В отношении средневекового христианства это представление безусловно неверно.

Что касается миролюбия, то очевидно, что оно должно было цениться и в обществе, где господствовала самопомощь и открытое убийство было законным. В таком обществе люди вскоре истребили бы друг друга, если бы не существовало представления, что неспровоцированное убийство — зло, т. е. если люди не ценили бы миролюбия. «Урожая и мира» было принято просить у богов во время пиршества в языческом храме. Положительные оценки людей в «сагах об исландцах» — это всего чаще «которого любят, у которого много друзей» (vinsæll), а также «спокойный, сдержанный» (vel stilltr), т. е. миролюбивый, а отрицательные — «которого не любят» (óvinsæll), «неуступчивый, несговорчивый» (ódæll, óvæginn), «насильник, задира» (ójafnaðarmaðr, óeirðarmaðr, vígamaðr) и т. п., т. е. не миролюбивый. Особо миролюбивых героев «саг об исландцах», таких как Аскель в «Саге о людях из Долины Дымов», Ингимунд и его сын Торстейн в «Саге о людях из Озерной Долины», Гуннар и Ньяль в «Саге о Ньяле» и т. д., в последнее время толковали как христианское переосмысление языческих героев, как попытку сделать языческих героев предтечами христианства. Но таким образом тем, кто писал «саги об исландцах», приписывается сентиментальное представление о христианской религии, которое получило распространение в литературе только в XIX в.

Не случайно оба основных провозвестника христианства в западной Скандинавии — норвежские короли Олав Трюггвасон и Олав Святой — начали свою карьеру как викинги, и в сагах о них очень большое место занимают их воинские подвиги. Что христианство отнюдь не было гуманным и миролюбивым, очевидно из многочисленных и часто очень обстоятельных рассказов о том, как оно вводилось в Исландии и Норвегии. Саги, в которых сохранились эти рассказы, написаны верующими христианами, так что, хотя в них, конечно, не все исторически точно, нет никаких оснований сомневаться в том, что моральная сущность христианства, какой она была еще и в эпоху написания этих саг, передана в них верно.

Например, в саге о короле Олаве Трюггвасоне, написанной монахом Оддом Сноррасоном около 1190 г. для прославления Олава как исландского национального героя (при нем было введено христианство в Исландии), много рассказывается о том, как язычники принимали христианство вовсе не потому, что осознавали моральное превосходство христианской религии, но потому, что король пытками, казнями и запугиванием адскими мучениями принуждал их принять ее пли как-нибудь иначе убеждал их в том, что христианский бог сильнее языческих богов или просто что он, Олав, сильнее язычников. В союзе с императором Оттоном Олав Трюггвасон воевал против датского короля и норвежского ярла. «Всюду, где они проходили, — рассказывается в саге, — они велели людям креститься, и тогда они не грабили их. Большинство к своему благу принимали крещение, а тех, которые не хотели его принять, они убивали». Когда оркнейский ярл Сигурд Хлёдвессон, несмотря на то что король запугивал его «мучениями в аду, вечном огне и морозе и многими другими ужасными муками», отказался принять христианство, король захватил юного сына ярла и грозил отрубить ему голову на глазах ярла, если тот не примет христианства. Только тогда «ярл согласился и на принятие христианства, и на мир с королем. Ярл и все его люди приняли крещение». Жителей острова Мостр убедило в превосходстве христианства только то, что три их оратора, которым было поручено защищать язычество, вдруг потеряли дар речи: на одного напал кашель, на второго — заиканье, на третьего — хрипота. В Трондхейме, собрав на пир местную знать, король предложил всем либо быть принесенными в жертву языческим богам, т. е. быть убитыми, либо принять христианство. «Одно из двух, — сказал он, — креститесь или отправляйтесь к вашим богам». Все согласились креститься. «Так-то оно лучше для нас всех», — милостиво сказал король.

На второй год своего царствования король «объявил вне закона всех искусных в волшебстве, тех, кто следовал старой вере, и особенно всех тех, женщин или мужчин, кого норвежцы называют колдунами и колдуньями, и велел убивать их как стоящих вне закона или убийц». Собрав однажды всех колдунов и колдуний якобы на прощальный пир перед их отъездом из Норвегии на корабле, он велел поджечь дом, где происходил пир, «и поднялся там страшный плач и вопли женщин и мужчин», — рассказывает сага.

Хроальд с острова Годей упорствовал в язычестве, и король предложил ему на выбор — оставить язычество или умереть и угрожал жестокими мучениями. Хроальд предпочел смерть. «Увидев, как Хроальд упорствует в своей вере, король велел повесить его на высокой виселице, и так тот умер». Хаука и Сигурда, двух норвежцев, приехавших из Англии и не пожелавших принять христианство, король велел посадить в оковы. Но на третью ночь тем удалось сбежать к Хареку, могущественному халогаландскому вождю, упорствовавшему в язычестве. Хареку король предложил взять в управление два фюлька (области) с тем, чтобы тот принял христианство. Но Харек отказался и от трех фюльков. Однако, когда король предложил ему четыре фюлька, он согласился. Пришлось тогда принять христианство и Хауку с Сигурдом. Другому халогаландскому вождю, Эйвинду Рассеченная Щека, который не поддался на уговоры короля и не согласился принять христианство даже за пять фюльков, король велел поставить на живот таз с горящими угольями. Умирая, Эйвинд объяснил, что по может креститься, так как он не человек, а злой дух, который при помощи колдовства был заманен в чрево его матери. Так злой дух и умер с горящими угольями на животе.

Язычников, собравшихся в храме в Фроста в Трондхейме, король убедил в превосходстве христианской религии тем, что разрубил секирой идол Тора, между тем как его люди убили их вождя Ярнскегги. Могущественного Хроальда из Мольдафьорда, который упорствовал в язычестве и с помощью волшебства не допускал приблизиться к своему жилью, король взял в плен и, когда тот все-таки отказался принять христианство, велел убить. Когда на тинге, на котором король проповедовал христианство, один язычник стал ому красноречиво возражать, король велел взять его и заставить змею вползти ему в рот. Змея вползла в рот, когда к ней было привязано раскаленное железо, и выползла назад, держа во рту сердце красноречивого язычника. «И увидев это, все язычники были очень испуганы», — говорит сага. Но нигде в ней и вообще нигде в древнеисландских сагах не рассказывается ничего, что могло бы свидетельствовать о том, что христианство производило на язычников впечатление превосходством своей морали. Языческие боги, в существование которых автор саги явно верил, — и Один, и Тор являлись, согласно этой саге, Олаву Трюггвасону в человеческом образе — были в его представлении просто менее могущественны, чем христианский бог.

Снорри Стурлусон в «Круге Земном» рассказывает еще о том, как Олав Трюггвасон убеждал Рауда Могучего, богатого бонда с острова Годей, в превосходстве христианства над язычеством. Король напал со своим флотом на Рауда ночью, перебил многих его людей, а его самого захватил в плен и предложил креститься, обещая отпустить на свободу и оставить ему его имущество. «Но Рауд яростно отвергнул предложение, сказал, что никогда не поверит в Христа и очень богохульствовал». Тогда король рассердился, велел привязать Рауда спиной к бревну, вставить трубку ему в рот и вогнать ему в горло живую змею. Рауд так и не понял превосходства христианства и умер, прогрызенный змеей. «Король Олав захватил там, — рассказывает Снорри дальше, — много золота и серебра и другого имущества, оружия и разных драгоценностей, а всех людей, которые были с Раудом, он велел крестить, а тех, которые не хотели креститься, убить или пытать».

В так называемой «Легендарной саге об Олаве Святом», написанной для прославления этого провозвестника христианства и сохранившейся в рукописи середины XIII в., немало рассказывается о битвах, в которых он убил много людей и много награбил, а также о том, как он заставлял принимать христианство, угрожая смертью. Об этом же, но более подробно рассказывает «Сага об Олаве Святом» из «Круга Земного», и в частности о том, что «если кто-либо не хотел оставить язычество, он [Олав Святой] некоторых высылал из страны, у других велел отрубить руки и ноги или выколоть глаза, иных повесить или зарубить, так что никто не оставался ненаказанным из тех, кто не хотел служить богу».

В Исландии не было королевской власти, не было института, который нуждался бы в поддержке христианской церкви и мог бы использовать ее для подчинения себе населения. Поэтому в Исландии христианство вводилось не под угрозой пыток и смерти. Однако и в Исландии миссионеры не останавливались перед убийством, как видно из «Саги о крещении». Торвальд Кодранссон, один из первых христиан в Исландии, убил троих за нид (хулительные стихи), сочиненный о нем и немецком епископе Фридреке. Правда, в ниде этом говорилось (и это было действительно крайне обидным по тем временам), что епископ якобы родил девятерых детей от Торвальда. Немецкий священник Тангбранд, который потом был миссионером в Исландии, однажды убил человека в поединке: негодяй хотел отнять у него красивую ирландскую рабыню. Затем Тангбранд ходил в викингский поход против язычников и взял большую добычу. Король Олав Трюггвасон послал его в Исландию проповедовать христианство. Там Тангбранд и его последователи убили за нид сначала скальда Ветрлиди, потом Торвальда Хворого, а в битве с людьми, у которых Тангбранд и его последователи насильно купили пищу, было убито еще девять человек. В «Саге о Ньяле» рассказывается еще, что Тангбранд убил в поединке некоего Торкеля: негодяй посмел выступать против веры, которую проповедовал Тангбранд.

Как очевидно из «Саги о крещении», исландцы принимали христианство вовсе не потому, что находили в нем высшую мораль, но потому, что миссионерам удавалось убедить их в могуществе христианского бога. Кодран Эйливссон принял крещение потому, что жертвенный камень, в котором жил, как Кодран считал, его дух-покровитель, лопнул, когда епископ Фридрек произнес над этим камнем молитву. Торкель Крафля и многие другие дали себя крестить после того, как огонь, освященный тем же епископом, обжег свирепых берсерков, не боявшихся огня. Гест Оддлейфссон и его друзья дали себя крестить после того, как огонь, освященный Тангбрандом, сжег ноги другому свирепому берсерку, не боявшемуся огня. И так далее. Не случайно Торгейр Годи в своей знаменитой речи на альтинге мотивировал необходимость принятия христианства в Исландии только политическими мотивами и ни слова не сказал о моральном превосходстве христианства.

Моральной сущностью христианства были для людей того времени, конечно, вовсе не гуманность и миролюбие (они стали атрибутами христианства только в сентиментальных и антиисторических фантазиях ученых нового времени!), а щедрое награждение всех праведников, т. е. всех поклоняющихся христианскому богу, и жестокое наказание всех грешников, т. е. всех, не поклоняющихся ему, и в первую очередь всех язычников. Награда за поклонение христианскому богу казалась реальной, в частности, в силу веры в чудеса, которая усиленно насаждалась церковью. А реальность наказания за непоклонение ему обеспечивалась деятельностью тех провозвестников христианства, которые подвергали язычников казни и пыткам, а также верой в ужасы ада, тоже усиленно насаждавшейся церковью. Как рассказывается в Элуцидарии, схоластическом трактате, пользовавшемся огромной популярностью в средние века и переведенном на исландский язык, по-видимому, еще в конце XII в., большая часть человечества попадет в ад, в том числе и многие дети старше трех лет, а также все, не принявшие крещения, и наибольшим удовольствием для спасенных от ада будет наблюдать, как корчатся осужденные на вечные муки в аду.

В этой морали награды и наказания свыше, очевидно, нет ничего гуманного и миролюбивого. И она была, конечно, большим регрессом по сравнению с моралью самопомощи. Мораль награды и наказания свыше широко представлена в «сагах о епископах», нередко и в «сагах о королях». В «сагах об исландцах» она почти совсем не представлена. Это, конечно, объясняется тем, что, хотя христианство и было принято в Исландии еще на рубеже X и XI вв., христианский бог в силу отсутствия в Исландии государственных институтов не мог пользоваться там таким авторитетом, каким он пользовался, например, в Норвегии, где его культ насаждался самим королем. Ведь изменение того, во что люди верили, не означало изменения того, как люди верили: вера в бога была для людей того времени не столько верой в его существование (по-видимому, в представлении людей того времени языческие боги существовали наряду с христианским богом), сколько верой в его силу.

Все же христианская вера в чудеса представлена кое-где и в «сагах об исландцах». Может показаться, что переход от осуждавшейся христианством веры в колдовство — а она очень широко представлена в «сагах об исландцах» — к христианской вере в чудеса тоже был изменением только того, во что верили, а не того, как верили. Однако это не так.⁴

В рассказах о колдовстве, обильно представленных в «сагах об исландцах», часто не происходит ничего такого, что не могло бы произойти в действительности. Так, например, в «Саге о Кормаке» рассказывается, что Кормак поразил копьем кита, и тот потонул, но людям показалось, что у кита были глаза как у старухи Торвейг, а о ней было известно, что она колдунья и, следовательно, могла обратиться в кита, и действительно тогда же Торвейг тяжело заболела и умерла. В «Саге о людях из Озерной Долины» рассказывается, что один пастух видел, как Гроа, слывшая колдуньей, вышла из своего дома, обошла вокруг него против солнца, посмотрела на соседнюю гору, махнула узелком, в котором было ее золото, сказала: «Пусть произойдет то, что подготовлено», вошла в дом и закрыла за собой дверь. Обвал, который вскоре после этого засыпал дом вместе со всеми, кто в нем был, в том числе и колдуньей, рассматривается в саге как вызванный ее действиями. Вполне реальные факты — непогода, болезнь, смерть, кораблекрушение, падеж скота, обвал, любовная неудача и тому подобное — в «сагах об исландцах» нередко рассматриваются как результат колдовства. В древнеисландском языке есть даже специальные слова, обозначающие непогоду и болезнь, вызванные колдовством (gerningaveðr и gerningasótt). Но сплошь и рядом ничего фантастичного в результате действий колдунов и колдуний в «сагах об исландцах», в сущности, не происходит. Таким образом, вера в колдовство не мешала объективно правильному восприятию самих фактов действительности и проявлялась только в фантастичных объяснениях причинных связей между этими фактами. Но ведь возможно, что и многое из того, что в наше время кажется правильным объяснением причинных связей, покажется будущим поколениям таким же фантастичным.

Между тем вера в чудеса, которую насаждала церковь, сплошь и рядом подразумевала фантастичное представление о самих фактах действительности: в христианских чудесах слепой вдруг прозревает, калека мгновенно исцеляется от своего увечья, рана исчезает бесследно, кости вдруг превращаются в хрящи, труп распространяет дивный аромат, и даже оживает умерший, т. е. происходит то, что не могло произойти в действительности.

Но не менее существенное отличие колдовства от христианских чудес заключается в том, что колдовство подразумевало знания, искусство, технику, подчас довольно сложную. Надо было произнести определенные слова, спеть что-то каким-то особенным способом, уметь пользоваться рунами, уметь сделать определенные движения руками или специальным предметом — магическим посохом, платком и т. п., совершить определенное жертвоприношение, построить специальное сооружение, соблюсти определенные, иногда очень трудные условия. Не случайно ученые люди в народной традиции часто слывут колдунами, как, например, Сэмунд Мудрый в исландской народной традиции. Для своего времени колдовство было аналогом современного научного эксперимента. Колдовская техника кажется современному человеку фантастичной. Но ведь и в технике научного эксперимента нередок элемент фантазии. В этом смысле и научный эксперимент (да простят автору ученые-экспериментаторы!) часто своего рода колдовство. Между тем, как следует из рассказов о христианских чудесах в сагах, для того чтобы вызвать чудо, не надо было никакого искусства, никаких знаний, никакой техники. Надо было только поклониться богу или какому-нибудь его представителю на земле — святому и т. п. Христианское чудо было только наградой за рабское поклонение или наказанием за отказ от такого поклонения.

Примечания

1. Об этических представлениях в «сагах об исландцах» см.: Toorn M.C. van den. Ethics and moral in Icelandic saga literature. Assen, 1955; Jónasson M. Die Grundnormen des Handelns bei den Isländern heidnischer Zeit. — Beitrage zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur (Halle), 1945—1946, 68, S. 139—184; Hovstad J. Mannen og samfundet, studiar i norrøn etikk. Oslo, 1943; Kuhn H. Sitte und Sittlichkeit. — In: Germanische Altertumskunde. München, 1938, p. 171—221; Gehl W. Ruhm und Ehre bei den Nordgermanen. Berlin, 1937; Heusler A. Altgermanische Sittenlehre und Lebensweisheit. — In: Germanische Wiedererstehung. Heidelberg, 1926, p. 156—204; Grönbech V. Vor Folkeæt i Oldtiden. København. 1909—1912, I—IV (английский перевод: The culture of the Teutons. London, 1931, I—III; немецкий перевод: Kultur und Religion der Germanen. Hamburg, 1937; Darmstadt, 1961). См. также классические работы о распрях в Исландии: Heusler A. 1) Das Strafrecht der Isländersagas. Leipzig, 1911; 2) Zum isländischen Fehdewesen in der Sturlungazeit. — Abhandlungen der Preuss. Akad. der Wiss., phil.-hist. CI., 1912, S. 1—102.

2. Об эпохе Стурлунгов см.: Thomas R.G. The Sturlung ago as an age of saga writing. — The Germanic Review, 1950, XXV, 1, p. 50—66; Sveinsson E.Ó. Sturlungaöld. Reykjavík, 1940 (английский перевод: The age of the Sturlungs. London, 1953); Paasche F. Snorre Sturlason og Sturlungerne. Kristiania, 1922 (в основном пересказ «Саги о Стурлунгах»; о ней см. прим. 11).

3. О язычестве и христианстве в «сагах об исландцах» говорится в очень многих работах. См., в частности: Lönnroth L. The noble heathen: a theme in the sagas. — Scandinavian Studies, 1969, I, 41, p. 1—29 (о христианском переосмыслении языческих героев); Scovazzi M. Paganesimo е christianesimo delle sagho nordiche. — In: Settimane di studio del Centro italiano di studi sull’alto medioevo. Spoleto, 1967, p. 759—794; Baetke W. Christliches Lehngut in der Sagareligion. — Berichte über die Verhandlungen der Sächsischen Akad. der Wiss. zu Leipzig, phil.-hist. Kl., 1951, 98, 6, S. 7—55 (истолкование всего, что считалось языческим в сагах, как христианского); Kuhn H. Das nordgermanische Heidentum in den ersten chrislichen Jahrhunderten. — Zeitschrift für deutsches Altertum und deutsche Literatur, 1942, LXXIX, S. 133—166 (о вере в языческих богов и после христианизации); Ljungberg H. Den nordiska religionen och kristendomen, studier over det nordiska religionsskiftet under vikingatiden. Uppsala, 1938; Kummer B. Midgards Untergang, germanisches Kult und Glaube in den letzten heidnischen Jahrhunderten. Leipzig, 1927 (идеализация язычества как «германской религии» в основном на материале саг); Maurer K. Die Bekehrung des norwegischen Stammes zum Christentum. München, 1855—1856, I—II (очень богатое собрание материала).

4. О колдовстве в «сагах об исландцах» см.: Bayerschmidt C.F. The element of supernatural in the sagas of Icelanders. — In: Scandinavian Studies. Menasha, 1965, p. 39—53; Jarausch K. Der Zauber in den Isländersagas. — Zeitschrift für Volkskunde, 1930, I. 3. S. 237—268.