Девочка Ваня

Море не волнуется.

Ни пенистых гребешков, ни волн. Просто глубокое дыхание Ледовитого океана мерно колышет его гордую, соленую толщу. Мы прилетели сюда из Тромсе на маленьком шестиместном почтовом гидроплане, который покачивается сейчас посреди голубоватого аквадрома Соре-Варангер-фиорда, последнего фиорда Норвегии.

Отсюда на север уже нет земли. Океан. Льды. Полюс. Льды. Снова океан и первый берег — Америка.

Бросаю прощальный взгляд на подрагивающие поплавки, короткие растопыренные крылышки самолета. Еще только выгружаются брезентовые мешки почты, еще не все пассажиры вышли из моторки на пристань, а мы уже мчимся по дороге, пробитой вдоль подножья горы, на склоне которой выросли огромные цехи железорудной обогатительной фабрики.

Так второй раз в моей жизни возникает Киркенес — с воздуха, с моря, с запада. В начале лета. Мирный. Первый раз я пришел сюда в дни войны по каменистой суше с востока глубокой осенью, шестнадцать лег назад...

За рулем Хельвольд, председатель киркенесских коммунистов — один из старейших деятелей Коммунистической партии Норвегии.

Он встретил нас на пристани.

Вместе с ним в машине добродушный молодой чело век, похожий на рыжего медведя, в пенсне и фетровой шляпе. Это каменщик из Вадсе, приехавший наниматься на строительство гидростанции вблизи от Киркенеса, ток которой пойдет в Советский Союз. Через несколько часов он отправляется обратно за семьей и в ожидании парохода, отваливающего рано утром, вместе с Хельвольдом пришел встретить нас.

Как тихо и безветренно сейчас в этом самом «ветреном» месте Европы — Финмарке, где частые свирепые вихри сбивают с ног человека, срывают с фундаментов дома!

Нет, здешняя пословица о том, что в Финмарке в году девять месяцев зима, а три месяца нельзя ходить на лыжах — как и положено пословице, — преувеличивает. Бывает здесь и лето, пусть робкое, пусть быстрое, но бывает — такое, как сейчас. И оно не только в обилии вечернего света, но и в зеленеющих перед уютными двухэтажными домами палисадничках, в горделиво выпрямившихся стрельчатых цветах иван-чая. Каменистые склоны гор кажутся облитыми кровью и молоком — от алых и белых цветов устилающего их вереска.

* * *

— Завтра с утра Курт Мортенсен из «Скалы Севера» поведет тебя на железные рудники — самые северные в мире! — и на обогатительную фабрику. А вечером в Рабочем доме ты встретишься с активом нашего общества дружбы с Советским Союзом... — говорит Хельвольд. — Кого бы ты еще хотел встретить здесь? — спрашивает он.

У меня много адресов, но прежде всего я хочу повидать Дагни. Когда немцы захватили Финмарк, она бежала на мотоботе в Советский Союз, а после того как Гитлер начал войну с нами, ее сбросили на парашюте в тыл фашистов с боевыми заданиями. После войны, когда здесь спорили, откуда — из Англии или из Советского Союза — сброшена в Норвегию первая парашютистка, было точно установлено, что из СССР — Дагни Сиблунд.

— Это невозможно, — отвечает Хельвольд.

Что же стряслось в мирное время с ней, вынесшей такие испытания войны?

— О нет! Ничего плохого. Только она уже не Сиблунд... Переменила Фамилию — вышла замуж. И сейчас вместе с мужем в Швеции.

— Я хотел бы еще побывать у шофера, который прятал нашего летчика.

— А-а... Таксист Сигурд Ларсен... Хорошо, ты будешь у него...

— Ну, а девочку Ваню можно видеть?

— Тоже нет... Во-первых, она уже не девочка, годы идут... Во-вторых, она до осени в Нарвике.

— А может, она вернулась, — с надеждой спрашивает Мартин, — и ты еще не знаешь об этом?..

— Кому же знать, как не мне... Это моя дочка, — смеясь отвечает Хельвольд... — Правда, она теперь не единственная Ваня. Это имя так понравилось нашим женщинам, что уже в трех городах есть по девочке Ване... Это те, что я знаю. А может быть, их и больше... Но первая-то Ваня моя!

Я не знаю, кто в Скандинавии первым дал своей дочери имя Соня. Но это случилось в те дни, когда Софья Ковалевская стала профессором Стокгольмского университета. И сам факт этот был необычаен, а история ее жизни — ученой «нигилистки» — так романтична, что с тех пор именем ее — не Софья, а уменьшительным — Соня в Скандинавии стали нарекать девочек. Самая известная из норвежских Сонь — Соня Хени, чемпионка мира по фигурному катанию на коньках. Но Соня все же имя женское. А как же такое ярко выраженное мужское имя Ваня превратилось здесь в девичье?..

Незадолго до прихода немцев жена Хельвольда родила дочку. Мужа ее в это время в городе не было. Разделяя симпатии Хельвольда к советскому народу и желая сделать приятное ему, но не зная русского языка, она окрестила дочку Ваней — самым русским именем из всех, какие знала, полагая, что это имя женское...

Когда Хельвольд вернулся, все было уже сделано, и к тому же имя это ему тоже нравилось. Кроме того, оно звучало как вызов!

Гитлеровские егеря в те дни захватили Финмарк, и ночью на рыбацком мотоботе семья Хельвольда вместе с несколькими другими семьями бежала в Мурманск.

Путь этот был изведан — так большевики доставляли в царскую Россию транспорты нелегальной литературы, так в годы блокады Советской России норвежские рыбаки переправляли делегатов на конгрессы Коминтерна. Так пробирались в Москву Галахер и Тельман...

Хельвольд останавливает машину посреди Киркенеса, около высокого, гладко обтесанного гранитного камня. На нем высечены имена киркенесцев, расстрелянных немцами.

И среди других фамилий — Иенсен.

— Это он. За то, что переправил меня с семьей на мотоботе в Россию... Когда Иенсен вернулся домой, гестаповцы уже ждали его.

На открытой площадке, где высится монумент, еще один памятник — здание городской библиотеки.

В Норвегии было четырнадцать тысяч школьных учителей, и двенадцать тысяч из них в годы оккупации подписали декларацию о том, что отказываются вести преподавание по новым квислинговским программам, «противоречащим их убеждениям, а также гуманным принципам воспитания детей...»

Получив эту пощечину, квислинговцы арестовали каждого десятого учителя. Семьсот из них — половину арестованных — после «следствия», учиненного эсэсовцами, и двухнедельного «показательного устрашения» погрузили на открытые платформы для перевозки скота (дело было в феврале) и отправили в Тронхейм. Там перегрузили в трюмы двух старых пароходов каботажного плавания и отправили вокруг Нордкапа (без еды, медикаментов, в тесноте такой, что нельзя было прилечь) в Киркенес, где заставили разгружать суда с боеприпасами и грузить их железной рудой.

Поселили учителей в концлагере, вместе с советскими военнопленными. Только посильная помощь, которую украдкой оказывали им жители округа, помогла выжить многим из этих людей, так же как и тысячам наших пленных.

После войны, желая отблагодарить киркенесцев, томившиеся здесь учителя решили, что лучшей памятью о тех днях, лучшим выражением их благодарности будет новая городская библиотека. Старую немцы сожгли при отходе.

«Обязательно зайду сюда», — решаю я, пока Мартин переводит надпись на бронзовой доске, прибитой на стене библиотеки.

«Построена в благодарность населению Южного Варангера, помогавшему 636 норвежским учителям, заключенным здесь в лагере Южный Варангер...»

Вблизи от библиотеки, тоже в центре города, на широкой гранитной площадке, высеченной из камня, боец в знакомой гимнастерке, в знакомой пилотке, со знакомым автоматом — памятник советским воинам — освободителям Киркенеса. В первоначальном своем виде наш солдат попирал ногой хищную птицу германского геральдического орла... Потом орел исчез.

— Почему?

— Вероятно, потому, что и его включили в НАТО, он стал «союзничком», — горько усмехается Хельвольд и снова включает мотор.

Чего только не делают пропагандисты НАТО, чтобы внушить народам страх перед Советским Союзом, который будто бы силой собирается захватить Норвегию и другие страны Европы. Чем меньше знают советских людей, чем дальше от границ Советского Союза, тем большим успехом пользуется эта пропаганда. Один американский студент-турист, побывав в Киркенесе, с удивлением рассказывал, что, когда он уезжал из Нью-Йорка, там буквально была паника в связи с «угрозой советского нападения». В Лондоне, говорил он, побаивались этого, но уже значительно меньше, чем в США. В Осло только немногие говорили об этой проблематической возможности. А в Финмарке, рядом с Советским Союзом, никто не только не боялся этого мифического нападения, но и не говорил о нем. Здесь знали советских людей не понаслышке. Чем ближе к границе Советского Союза, тем меньше боятся его.

— Как тебе сейчас Киркенес? — спрашивает Хельвольд через минуту.

«Эта груда камней, что когда-то звалась Киркенесом», — вспоминаю я строки стихотворения Бориса Лихарева, написанные им в первые дни освобождения города.

«Эта груда камней» превратилась сейчас в пестрый, благоустроенный городок, самый северный в мире рабочий центр.

Хельвольд был первым мэром Киркенеса после его освобождения...

— Гордость своим городом у них — семейное, — говорит каменщик из Вадсё, напоминая, что отец Хельвольда пришел на рудник, когда ни города, ни поселка еще и не было. Дважды затем был он мэром молодого городка и всей округи южного Варангер-фиорда...

На другой день на стене ратуши я увидел портреты — таков здесь обычай — Хельвольда и его отца.

Часы на новой церкви показывает половину двенадцатого, но то, что это не полдень, а полночь, понимаешь лишь по безлюдию улиц.

— В гости сейчас поздно, — говорит Хельвольд. — Но разве можно сразу после самолета ложиться спать!

И мы выезжаем из Киркенеса на восток, к такой близкой отсюда советской границе, самой северной в мире границе между государствами, самой восточной в Европе и, пожалуй, единственной в мире, которая за все свое тысячелетнее существование не была омрачена ни одним военным конфликтом между соседями. Строящаяся сейчас для Советского Союза на границе руками норвежцев, по их чертежам гидроэлектростанция не только обновляет это ставшее традицией добрососедство, но, закрепляя его в бетоне, вопреки воинственным майорам всех рангов, подымает на новую ступеньку.