Фру Лунд

Созвонившись на другой день с фру Лунд, после обеда я пришел к ней домой. Меня встретила плотная голубоглазая женщина лет сорока. На низком диване, за низким же продолговатым столиком, уставленным кофейными чашечками и рюмочками, сидел празднично одетый мужчина. Фру Лунд познакомила нас:

— Мой муж. Я действительно была тогда фрекен Иохансен. А теперь фру Лунд.

Вот, значит, почему так хитро улыбался Хельвольд.

— Господин Лунд тоже был в убежище. Поженились мы позже... Тогда он был женат не на мне. Но это другая история...

Не окончив фразы, фру Лунд встала и исчезла в соседней комнате. Из-за двери слышался приглушенный шепот.

— Я двадцать два года районная акушерка, — продолжала через минуту, вернувшись к нам, фру Лунд. — Но пройдет еще двадцать два года, а те две недели в пещере я буду помнить день за днем, час за часом. Там скопилось несколько сот киркенесцев. Старики и дети, мужчины, женщины. Мы пришли в этот тоннель четырнадцатого октября, и в тот же день родился первый ребенок. Девочка. А ровно через час появился на свет мальчик. Жизнь, знаете ли, не прекращается.

Советские войска наступали, киркенесцы ждали их со дня на день. Слышали грохот бомбежек, разрывы снарядов... В отместку за то, что жители не покинули Киркенес, нацисты со всех концов подожгли город. Это было, кажется, единственное обещание, которое они выполнили. Так продолжалось две недели.

— Двоих новорожденных мы там и крестили — думали, что скоро умрут, такие тщедушные родились, слабенькие. Жена пастора с трехлетним ребенком тоже пряталась в тоннеле... — продолжала рассказывать фру Лунд. — В прошлом году у нас открыли новую кирку, построенную вместо той, которую разрушили... И как раз моим детям исполнилось по пятнадцати лет!.. Они первыми прошли конфирмацию в новой церкви. Десять детей я приняла в те дни, и все живы, здоровы. Чудесная у меня профессия, правда? Вот видите, снялись сразу после конфирмации, — фру Лунд протягивает фотографию.

Подростки — мальчики и девочки, тщательно причесанные, с неулыбчивыми торжественными лицами, подобающими серьезности момента.

Только их здесь почему-то не десять, а восемь...

— Двоих на снимке нет. Были заняты на работе. Мальчик служит боем в гостинице, девочка — горничной в одной семье... А вот и другой снимок, где дети все вместе. Это когда им исполнилось десять лет...

Сняты они у входа в пещеру-тоннель, где впервые открыли глаза. Фру Лунд рассказывает, что здесь в то время стоял сарай, где хранились косилки, сеялки. Хотя между бревнами были такие щели, что ветер свободно гулял по сараю, он все же оказался удобнее, чем штольня, по стенам которой сочилась вода.

— Для затемнения завесили щели домоткаными ковриками. Конечно, было и холодно и голодно. Не хватало медикаментов, но все боялись худшего — что немцы угонят отсюда.

Однажды фру Лунд (тогда еще фрекен Иохансен) вышла из сарая и увидела, как немцы расстреливали цистерны с бензином, поджигали их и к темному осеннему небу поднимались беглые языки пламени.

— Ясно было — уходят.

В разрушенном Киркенесе горели огромные штабеля каменного угля.

В сарае, где лежали роженицы, тускло светились керосиновые коптилки...

— Я велела потушить их. И встала в дверях, чтобы преградить путь немцам, если вздумают зайти. Ночью, в половине третьего, к нам постучали. Было темно и очень страшно...

«Натяните на лица простыни», — Крикнула я и открыла дверь. В сарай вошел Мэр Киркенеса — Хауген.

«Сейчас я обменялся первым рукопожатием с русскими», — сказал он.

И, словно по команде, женщины откинули с лица простыни, а я зажгла лампу. И только успела это сделать, как в дверях появился русский офицер с двумя солдатами... Он спросил, нет ли здесь немцев, и, узнав, что только женщины с детьми, отдал честь и вышел.

Поставив двух солдат у входа в пещеру, офицер засветил фонарик и вошел вглубь. Оттуда вдруг донеслась песня. Она становилась все громче...

Встречая советских воинов, норвежцы запели «Интернационал».

— Да, мы все запели, — подтвердил господин Лунд.

Так пришло освобождение.

В комнате наступило молчание, и только из-за дверей слышалось шушуканье...

Я видел этих людей в тоннеле. Видел, как, убедившись в том, что в городе русские, они вышли из убежища и двигались по дороге с детьми, со скарбом.

Я видел их слезы, их горе над тлеющим пепелищем.

Немцы и квислинговский министр Ионас Ли сдержали свое слово: от Киркенеса осталось лишь место, где когда-то стоял город. Чудом уцелело всего двадцать восемь домиков. На пороге суровой полярной зимы немцы лишили население крова, сожгли всю одежду, перекорежили все телеграфные столбы. Пробили днища у рыбацких лодок.

Над еще горячими углями склоняются — не уцелело ли что? — жители сожженных домов.

— Нацисты сделали это! — сказал мне пришедший в комендатуру вместе с только что вернувшимся из Тоннеля мэром Хаугеном Гаральд Вальдберг — долговязый, лысый человек в форме, напоминающей английскую морскую форму. Это брандмейстер города. Человек пожилой, бывалый.

У домика коменданта, где мы встретились с ним, стоял красный пожарный автомобиль.

— Почему же вы, брандмейстер, не тушили пожаров? — спросил я.

— Мы пытались тушить! — живо отвечает Вальдберг. — Поджигали специальные команды. Они подымали оружие на всякого, кто пытался сбить пламя. Мой собственный дом сначала не загорелся. Его подожгли второй раз, а когда я хотел вынести одежду, немецкий солдат отнял ее у меня и бросил обратно в огонь.

— Они увели, — добавил Хауген, — всех наших лошадей, забрали автомобили, охотничьи ружья. Даже у лесника забрали ружье...

— А утром я увидела первую советскую женщину, — продолжала фру Лунд... — Высокая, офицер, с русыми косами вокруг головы. Сначала, не поняв, кто это, я не пустила ее в сарай... «Я доктор», — сказала женщина. С ней был норвежский переводчик... Она вошла, огляделась и поняла все. «Надо срочно найти другое место...» И нашла... У доктора Хальстрема в березовой роще за Эльвинесом была лечебница... Рядом с ней и расположилась ваша санитарная часть. К вечеру туда отвезли всех матерей с новорожденными. Я, конечно, была с ними. С тех пор каждый год в день освобождения Киркенеса мы, десять матерей с детьми и я, собираемся — пьем кофе, фотографируемся и вспоминаем то время.

Опять в комнате воцарилось молчание.

— Да, ведь я приготовила вам сюрприз, — спохватилась фру Лунд, встала и торжественно распахнула дверь, — входите!..

В гостиную вошли две беленькие, тоненькие девушки и двое парнишек. Девушки присели в книксене, парнишки расшаркались.

Пожимая мне руку, они называют свои имена.

Так вот кто, оказывается, шушукался за дверью, еле сдерживая смех. Нелегко было им ждать полтора часа.

Глядя на них, я думаю о том, что памятник советскому воину-освободителю в центре Киркенеса для этих девушек и юношей не просто символ, а постоянное вещественное напоминание о самых первых днях жизни, о том, что девочки немногим моложе сейчас, чем была Дагни Сиблунд в начале войны.

Смущение первых минут знакомства быстро проходит за чашкой горячего кофе.

Ребята рассказывают о своих планах.

Стройная, с пронзительно голубыми глазами Сесиль Вильгельмсен (отец ее электросварщик), оканчивая в будущем году школу, собирается стать манекенщицей.

— Это так интересно — все время новые и новые платья. Муж у меня должен быть непременно учитель и брюнет, — вслух мечтает она... — Ведь у учителей все лето отпуск.

Планы ее подружки Эббы Сеттер, тоже школьницы, скромнее, но возвышеннее. Дочь рабочего обогатительной фабрики, она недавно вступила в комсомол и мечтает быть сестрой-воспитательницей в детском саду.

— Так важно вырастить новое, морально и физически здоровое поколение... — наставительно говорит Эбба.

Отец Бьерна-Харальда Тюнстада — хозяин «Киркенесского спортивного магазина».

— Я хочу быть таким, как ваш Колчин, — объявляет Бьерн и недоумевает, почему я не знаком лично с Владимиром Куцем. — В Норвегии так трудно стать чемпионом по лыжам, — говорит он.

— К тому же лыжным спортом у нас не прокормишься, все ходят на лыжах, — вставляет фру Лунд. — Но за Бьерна я спокойна. Будет продолжать коммерцию отца... А вот ему, — кивает она на второго парнишку, — Харальду Рондо, потруднее.

Это его не было на снимке в группе конфирмантов. Окончив семилетку, Харальд нашел работу. Он бой в «Гранд-отеле», который недавно еще был единственной гостиницей городка.

Работа оплачивается чаевыми. А когда он подкопит немного денег, то поступит в школу, готовящую работников отелей...

Эта работа кажется ему почетнее, чем отцовская...

Отец Харальда — бригадир взрывников. Это его руками и руками его товарищей в железных рудниках Киркенеса в скале сделаны были тоннель и штольня, ставшие убежищем в дни войны. Работа в отелях, конечно, чище, безопаснее, лучше оплачивается, но...

— Я ему так посоветовала, — говорит фру Лунд. — С каждым годом все больше туристов приезжает в Норвегию. У отелей большое будущее...

Веснушчатый мальчик кивает в такт ее словам.

— Фру Лунд права, — говорит он.

А мне жаль его. Грустно и за Бьерна, которому пред-уготовано продолжать «коммерцию» отца. И за Сесиль, с ее мечтой о брюнете-учителе, которую, пожалуй, даже и мечтой не назовешь. Слишком короткое у этой «мечты» дыхание.

Однако мне пора прощаться с фру Лунд и «ее детьми» — надо идти в новый Рабочий дом.

Только что звонили, что там уже собрались и друзья Дагни Сиблунд, и родители Эббы Сеттер, и шофер Сигурд Ларсен, который спас в годы войны и прятал у себя на чердаке Павла Кочегина, нашего летчика с подбитого немцами самолета, и плотник Мартин Юхансен, с которым я познакомился сегодня утром на строительстве бассейна для плаванья. Пришли люди с обогатительной фабрики и железного рудника. И Курт Мортенсен — председатель их боевого, сыгравшего немалую роль в рабочем движении Норвегии профсоюза, гордо именуемого (здесь каждый профсоюз имеет свое собственное название) «Скала Севера». Мортенсен совсем еще молодой человек. Когда наши части освободили Финмарк, он был моложе тех парнишек, с которыми я познакомился у фру Лунд.

На эту встречу-собрание Киркенесского общества дружбы с Советским Союзом пришла и Сольвейг Вике — родная сестра Иенсена, того рыбака, расстрелянного за то, что на мотоботе переправлял антифашистов на восток. Был там и младший брат Хельвольда, ведающий сейчас отделом труда в муниципалитете. А на вечер я был приглашен в гости Хельвольдом-старшим и его женой, назвавшей свою дочку Ваня.