«Поправка»

Мы идем по сводчатому коридору через опустевший на летние каникулы стортинг. На стенах коридора портреты депутатов. Каждый созыв отдельно — сто пятьдесят кабинетных фотографий.

— Раз уж мы будем у Хегна, спроси его, почему на хорах для публики двойной ряд перил, — советует мой спутник, но, не утерпев, тут же сам рассказывает.

Как-то в стортинге обсуждался очередной бюджет. Очередной оратор сетовал на очередную нехватку денег. В это мгновение сверху, с галерки для публики, «звеня и подпрыгивая», посыпались мелкие монетки. То ли карман у кого-то прохудился, то ли у кошелька очень своевременно испортился замок. Депутаты сначала растерялись, затем дружно захохотали, без различия партий.

После этого и решено было построить на хорах вторые перила.

Как несовершенна человеческая память! Всего несколько дней назад я был в стортинге, но не заметил этих двойных перил. А может, другу моему попросту захотелось рассказать забавную историю к случаю? Впрочем, на заседании стортинга в тот день меня крайне интересовала самая суть дебатов, и, вероятно, поэтому я не обратил никакого внимания на перила. Обсуждалось предложение о принудительных сбережениях из заработка молодежи. Об этом-то я и собирался сейчас расспросить Тронда Хегна — председателя финансового комитета стортинга.

Большая часть молодежи Скандинавии после окончания школы проходит производственную практику — несколько часов в день работают кто на фабрике, а кто в учреждении. Этот их труд оплачивается. В большинстве своем девушки и юноши эти еще живут с родителями и заработанные деньги тратят на рестораны и прочие дорогостоящие сомнительные «развлечения».

«Монеты, позвякивающие в карманах несовершеннолетних, способствуют распущенности», — утверждают многие педагоги.

Шведская печать то и дело сообщает об эксцессах в среде «раггеров» — сиречь «бешеных», которые в Финляндии именуются «плоскошляпые», в Германии — «полусильные», в Англии — «тедди-бойз», а у нас — «стиляги».

В Норвегии их называют «трактор-фольке», хотя никакого отношения к трактористам этот «тракторный народ» не имеет. Прозвали их так потому, что непременный атрибут норвежского стиляги — ботинки с толстой резиновой подошвой, оставляющие на снегу следы, схожие со следами тракторных гусениц.

В Швеции с бесчинствами «раггеров» борются пока уговорами. Правда, в самое последнее время «бешенство» раггеров приняло такой устрашающий характер, что муниципальные власти во многих городах начали строить специальные клубы для юношества, чтобы как-то отвлечь молодежь от улицы. В Норвегии же, которую эта зараза коснулась меньше, тем не менее хотели бороться с ней энергичнее. В стортинг был внесен законопроект о том, чтобы часть зарплаты, причитающейся несовершеннолетним, не выдавать на руки, а откладывать на их имя на сберкнижку. Вступая в самостоятельную жизнь, молодой человек получит сполна всю сумму. Кроме того, что у ребят будет меньше соблазнов, миллионы крон (как это сообщает статистика), которые они теперь тратят на заграничные вина, импортные безделушки и прочие предметы «пятой необходимости», — останутся в стране. Значительно уменьшится и пассив внешней торговли. Начиная самостоятельную жизнь, вступая в брак, молодые люди смогут на свои сбережения купить себе отдельную квартиру в новых домах.

Я слышал, как один из депутатов в стортинге выступал против этого проекта. Нельзя ограничивать свободу личности, запрещать распоряжаться своими деньгами, говорил он. Это будет «насилием над меньшинством», права которого стортинг также призван оберегать. Вместо того чтобы развивать инициативу у молодежи, приняв такой закон, мы будем убивать ее. Нелепо снижать сегодняшний платежеспособный спрос во имя будущих сомнительных благ.

Так аргументами в пользу свободы «прав меньшинства», «воспитания инициативы» в речи этой довольно прозрачно маскировались интересы сегодняшнего розничного товарооборота.

И первым моим вопросом к Хегна был:

— Какое же решение принято, чья точка зрения взяла верх?

— Голосования не было, — ответил он, — но большинство склоняется к тому, что не надо ограничивать независимость молодежи. А чтобы приохотить мальчиков к полезному, — вероятно, придут к соглашению: чем дольше пролежит их вклад в кассе, тем больший будет начисляться процент. Вместо обычных 2,5% в зависимости от сроков он дойдет до 15%.

Так и на сей раз доводы норвежских лавочников возобладали над доводами педагогов. Впрочем, и в предложении педагогов, при всем его на первый взгляд «здравом смысле», имелся тот привкус меркантильности, который чужд нашим представлениям о воспитании.

Тронд Хегна знает русский язык. Он перевел «Фому Гордеева». «Дом у Москвы-реки» — так называется в его переводе «Проточный переулок» Ильи Эренбурга. В 1956 году Хегна приезжал в Москву с делегацией стортинга, а этой весной с радушием принимал у себя на родине советских парламентариев. В дни немецкой оккупации за статью «Норвежцы не продаются» Хегна угодил в Грини. На съезде Рабочей партии он резко выступал против того, чтобы в Норвегии строились иностранные военные базы.

Отвечая на мои вопросы, Хегна сказал, что по представлению нового «министерства семьи и потребления» (есть здесь такое), с первого сентября этого года подоходный налог с работающих мужа и жены будет взиматься раздельно. До сих пор его брали с общего дохода семьи. Обложение здесь прогрессивное, и ставки налога получались намного больше, чем если бы их взимали в отдельности с заработка мужа и жены. И нередко супруги фиктивно разводились (процедура эта здесь не затруднена). «Экономия» на налоге часто превышала месячную зарплату и давала возможность «разведенным» счастливо провести отпуск, съездить за границу, прикупить мебель или отложить кое-что на черный день.

— Косвенных налогов у нас нет (исключение — сигареты и пиво). Но десятипроцентный налог на товарооборот купцы, конечно, перекладывают на плечи потребителя, соответственно повышая цены. «В нашем пиве, — говорит народ, — девяносто девять процентов налога и один процент воды», — хохочет Тронд Хегна, откидываясь в кресле.

Но когда речь переходит от домашних дел к делам международным, чувство юмора словно покидает его.

Разговор коснулся и незаконных поставок норвежского оружия Батисте, о которых, как заявил в стортинге Герхардсен, ни он, ни министр Ланге ничего не знали.

— Если бы мы имели правительство, которое извлекало прибыль из этой продажи и неоднократно занималось этим, я с радостью проголосовал бы за недоверие такому правительству. Сам бы внес такое предложение! Но ведь это не так!

«Сколько же может не знать правительство о том, что делается в стране?» — вспоминал я горькие слова Георга Русева. — И про оружие это и про Пауэрса! В дни путешествия моего по Норвегии газеты на видном месте сообщали, что на Свальборде (так называется здесь Шпицберген) специальная экспедиция отыскивает места, удобные для сооружения военных аэродромов. Читая газетные строки, я никак не думал, что норвежское правительство (как это выяснилось впоследствии) не знает и 6 задачах свальбордской экспедиции.

...Сойдя с борта дизель-электрохода в Олесунде, на набережной над темно-зеленой водой фиорда я увидел зиявшую пробоинами кирпичную стену пакгауза — результаты точной немецкой бомбежки.

Кто-то белилами вывел на полуразрушенной стене надпись.

— Это наши русы! — сказали мне.

Что же они написали?

«Навсегда нам даются одни лишь утраты».

Возможно ли, чтобы бойкие, озорные мальчишки по-настоящему ощутили всю глубину этого горестного провидения. Лишь с годами понимаешь, что такое утраты, которые остаются с тобой навсегда.

В сводках нашего командования это называлось «невозвратимые потери».

...В полутемном притворе средневекового собора в Тронхейме, перед теплящейся лампадой лежит искусно переплетенная толстая книга, на страницах которой от руки записаны для поминания имена и фамилии всех норвежцев, погибших в 1940—1945 годах, «вмерзших в снега» солдат, замученных в лагерях, казненных — словом, тех, кто «отдал душу свою за други своя».

В торжественном сумраке старинного собора, перелистывая эту книгу, находя знакомые имена, я вспоминал о надписи в Олесунде.

Неужели же то, что понимают русы, нашедшие эту строку у Ибсена, не понимают норвежские парламентарии?

Ведь многие из них испытали и на себе режим германских концлагерей. Сам Герхардсен был старостой одного из блоков лагеря смерти в Заксенгаузене. Там же томился нынешний министр иностранных дел Ланге и брат его Август. Мой сегодняшний собеседник Хегна тоже хлебнул горя в немецких застенках... Да разве он один? Сколько невозвратимых утрат принесли годы оккупации! Почему же в стортинге спешат забыть или делают вид, что забыли об «утратах навсегда», память о которых хранят сердца норвежцев?!

Нарушая строгую тишину, предписанную парламентским уставом, народ напоминает своим депутатам об этом. Когда после долгих прений председатель стортинга объявил, что большинство проголосовало за то, чтобы разрешить двум офицерам бундесвера постоянное пребывание в Колсосе, в штабе северной группы НАТО, неподалеку от Осло, — под сводами зала заседаний вдруг раздались торжественные звуки национального гимна:

Да, мы любим край родимый...

Все депутаты встали, некоторые даже подхватили слова гимна. Служитель стортинга на хорах, сначала вытянувшийся по стойке «смирно», первый сообразил, что произошло что-то чрезвычайное. Он заметил патефон, стоящий в проходе, где места для публики, и ударом носка опрокинул его. Гимн оборвался на полуслове. Сконфуженные, поняв, что над ними издеваются, и справедливо (сами пускают «волка в овчарню»), стараясь не глядеть друг другу в глаза, депутаты опустились на свои кресла.

Нарушителя порядка вывели, и стортинг перешел к следующему пункту повестки дня...

— Я прочитал сегодня в газете, что внешнеполитический комитет внес предложение изменить конституцию. Стортинг получает возможность передавать часть своих прав международным организациям. Нет ли в этом ущерба независимости Норвегии? — спрашиваю я у Хегна.

— Вы говорите о поправке к 93-му параграфу конституции? — уточняет он. — Да, такое предложение внесено. Мне думается, большой опасности здесь нет... Если мы входим в ООН и НАТО, в зону «свободного рынка» или «рынка семи», то почему не оформить это конституционно? На деле вопрос коснется главным образом пошлин, таможенных тарифов, которые будут определяться общим органом зоны «свободного рынка», — а до сих пор это считалось неотъемлемым правом норвежского стортинга. Это затронет лишь таможенные дела! — неуверенно повторяет Хегна.

— Так всегда начинается как будто бы с «мелочи», — говорит участвующий в беседе служащий стортинга, видимо не согласный с поправкой.

Секретарь комитета по иностранным делам что-то возражает ему. Разгорается спор, детали которого ускользают от меня, так как разговор ведется по-норвежски.

И пока они препираются, я думаю о страстных строках телеграмм газет из новых государств — Ганы, Гвинеи, Марокко... На наших глазах перекраивается карта Африки, карта мира. Черный материк — Конго, Мали, Нигерия, Чад. Средиземное море — Тунис, Ливия, Кипр... Сколько новых государств! Сколько молодых народов, порабощенных, ограбленных так, что у них украли даже историю, встают к независимой жизни на развалинах колониальных империй. За полную независимость! — под этим знаменем ведут они борьбу. А тут, в стране, которая более полувека назад добилась своей независимости, в стране, где уже больше ста лет нет неграмотных, народ которой известен своим вольнолюбием, политические лидеры с такой легкостью готовы добровольно ограничить независимость, переуступить суверенитет!

Как противоречит предлагаемая поправка к конституции общему ходу истории!

В том, что шведский консул за границей в прошлом одновременно представлял и Норвегию, норвежцы видели умаление своего достоинства. Требование раздельных консульств стало поводом для расторжения унии со Швецией.

— Так почему же столь чувствительные в начале века норвежские политики сейчас с такой готовностью поступаются суверенностью родины?

— О, полвека многое в состоянии изменить! Кто, к примеру, помышлял тогда о транспорте со скоростью звука? Будем реалистами, — говорит Тронд Хегна, — техника многое изменила. Борьба за национальный суверенитет была прогрессивной. Теперь требование суверенитета становится реакционным. Современная техника требует не разбивки на мелкие национальные хозяйства, а интеграции. Разве страны социалистического лагеря не образовали свой Совет экономической взаимопомощи? — задает он встречный вопрос.

— Нет, я не согласен, что интересы небольшого народа нужно приносить в жертву интересам другой страны. Ведь в «наднациональном», как говорите вы, органе всегда господствует экономически наиболее мощное государство. Нынешний уровень техники действительно делает наиболее выгодным согласованные усилия нескольких стран. Но для этого нужно полное равноправие независимых государств — так это и есть в социалистическом лагере, — а не отказ от своей независимости, который предлагают ваши законодатели. Ведь вот и Швеция и Австрия входят в зону «свободного рынка», наряду с Норвегией, но там нет таких поправок к конституции.

Хегна выслушивает мои возражения спокойно. Доводы ему эти уже, вероятно, знакомы. Дело, по-видимому в том, что, в отличие от Норвегии, Швеция и Австрия не состоят в НАТО. Им не надо жертвовать своей самостоятельностью.

— Странно, вы не хотите ограничить ни на одну крону «независимость» своих юношей и девушек, а так легко соглашаетесь ограничить суверенитет всей страны, даже не рассчитывая на пятнадцатипроцентную премию!

— Огорчаться еще рано, — говорит Хегна, словно утешая меня. — Это только проект. Чтобы он стал законом, требуется две трети голосов. Возможно, эта поправка их не соберет.

Мне показалось, что и собеседнику моему не хочется, чтобы прошла эта поправка. Связанный партийной дисциплиной, он не мог сказать мне этого прямо.

Но когда, через полтора года после нашей беседы, стортинг большинством голосов все же принял «поправку», среди тридцати пяти депутатов, голосовавших против, было и пятеро товарищей Тронда Хегна по партии. Они открыто сказали — интересы родины и ее независимость им дороже фракционной дисциплины.

Во время прений, предшествовавших голосованию, на Эйдволлской площади перед зданием стортинга собрались тысячи и тысячи норвежцев. В просветах между плакатами с гневными словами протеста, среди голых, черных, как обводы некролога, сучьев зимнего парка виднелась статуя продрогшего в изморози поэта Вергеланда. На голове его отдыхала чайка. А немного подальше, покрытые зеленой паутиной времени бронзовые Ибсен — с горькой иронией и Бьернсон — с гневом смотрели на стортинг.

На плакатах, высоко поднятых над толпами народа, — три цифры:

1814—1905—1962.

1814. Год Эйдсволла.

1905. Норвегия разорвала унию со Швецией и обрела независимость.

1962. «Поправка» к конституции.

Но это произошло, повторяю, года через полтора, — а в тот день, после встречи в стортинге, предвкушая новую встречу с полотнами Кристиана Крога, Эрика Вереншельда, Даля и Эдварда Мунка, я пошел в Национальную галерею. И уже подымаясь по лестнице музея, около знаменитого полотна Кристиана Крога «Лейв Эйриксон — открыватель Америки — заметил землю», которое почему-то вынесли из зала на лестничную площадку, — я вдруг вспомнил, что, уходя от Хегна, забыл взглянуть: правда ли, что на хорах для публики двойные перила?