Женщина и смерть

Эдвард Мунк был вторым ребенком доктора Мунка. В семье все были добры друг к другу, но царила атмосфера изолированности, подавленности, духовной замкнутости. Женщина в доме не была женщиной. Она не была даже матерью, а лишь теткой и экономкой. Многие картины Мунка построены на воспоминаниях детства. Но только один рисунок и одна картина посвящены матери. Рисунок называется «Отъезд». Одетая по-дорожному, она стоит у окна. Двое маленьких детей ползают у ее ног. Картину он никогда не выставлял, назвал ее «Холод покойника».

Доктор Мунк любил своих детей, но он был одинок, строг, углубился в мрачное христианство. Вечное чтение Библии угнетало.

«Тихо. Папа читает Библию». Чтение Библии, болезни и смерти — все это кошмаром омрачало детство Эдварда Мунка. Живопись была для него попыткой освободиться от этого кошмара.

Большая картина «Меланхолия» написана по воспоминаниям о сестре Лауре. Он был у нее однажды ярким солнечным днем и нашел ее в безнадежном мраке. Она сидит, погруженная в свой собственный мир. Желтый дневной свет течет к ней через большое окно. На столе, покрытом огненно-красной скатертью, два маленьких цветка. Ему хотелось показать противоречие между солнечным светом, яркими свежими красками вокруг нее и ночным мраком, царящим в ней. Он принес ей цветы. Она его не узнала. Сидела неподвижно, не отвечая на расспросы.

Портреты брата и сестры Ингер также исполнены грусти. Брата, о котором он всегда говорил с любовью, он написал улыбающимся. Ингер, единственную из четверых детей, пережившую Мунка, он писал особенно охотно. Вся его нежность нашла свое выражение в ее портретах. Каждый мазок кистью — это грустная ласка.

Он написал много портретов своего отца. В гравюре на дереве он изобразил его стоящим на коленях, молящимся, на других картинах он сидит и читает. Во всех этих картинах есть что-то печальное, мрачное.

Дети сильнее взрослых чувствуют, что тишина гнетет, навевает грусть. Мысли людей о боге часто свидетельствуют о том, как им жилось в детстве.

Эдвард Мунк не верил в милосердие. Не верил, что создатель всемогущ и всезнающ. Он скорее считал, что создатель живет своей жизнью и занимается более значительными вещами, чем люди и их временные блага.

— Я не знаю никого, кто мог бы читать сказки и саги так, как отец. Он любил также истории о привидениях. Часто нас пугал. Ему не следовало быть доктором. Он был, скорее, поэтом. После смерти матери он сразу постарел. Библия — толстая книга с мелкими буквами. Ее невозможно дочитать до конца. Отец хотел добра, но он был упрям и строг. Честный до мозга костей и любезный человек, на которого я смотрел снизу вверх, которого боялся, но и жалел. Его мучили тысячи страхов. Часто он боялся, что не все вымыл достаточно чисто, что не сделал всего, что должен был. Мне он всегда казался непрактичным, неловким. Всегда хотелось ему помочь. Но это не удавалось. С ним нельзя было разговаривать.

В детстве Эдвард Мунк фактически лишился и отца. Они перестали быть друзьями, которые могут говорить друг с другом обо всем. А потом он пережил еще одну большую потерю. Он любил свою молодую тетку, которая тоже отдалилась от него. Этого он никогда не смог забыть.

Эти события, эти потери в детстве — причина его мрачности и подозрительности, одиночества и страха. Не случайно, что лишь один сын из пяти детей доктора Мунка женился. Все они росли в таких условиях, которые восстановили их против брака. Брат Эдварда Мунка умер через шесть месяцев после свадьбы. Эдвард Мунк был против его женитьбы.

«Ему не следовало жениться. От отца мы унаследовали плохие нервы. А от матери — слабые легкие. Моя свояченица была добрая, хорошая женщина, но слишком дородная. Она заставила его жениться. У него не хватило для этого здоровья. Поэтому он и умер таким молодым».

Инстинкт часто заставляет людей, причем почти бессознательно, пытаться поставить себя в такие условия, в которых они находились в детстве. Большинство людей чувствует себя хорошо в привычных условиях. Новое удивляет и пугает. Требует времени, чтобы к нему привыкнуть.

Доктор Мунк был одинок, и Эдвард Мунк тоже не смог жить среди людей. Слишком часто те, кого он любил, уходили от него. Чтобы охранить себя от новых потерь, он стал нелюдимым и подозрительным. Не решался проявить нежность. Если кто-то пытался подойти к нему поближе, он воспринимал это как преследование. Боялся, что ему сделают больно.

«Когда мои враги считают, что я у них в руках, когда они уверены, что окружили меня, я поступаю, как Наполеон. Делаю смелый выпад. Во мраке ночи я вырываюсь из крепости и пробиваюсь через вражеские линии. Сажусь в поезд и уезжаю. Это вызывает смятение в лагере врагов. Они мчатся в испуге и спрашивают:

— Где же он?»

Друзья в его воображении предстают врагами. Они его преследуют. Жажда нежности и дружбы превращается в идею преследования: все люди преследуют, ищут его.

Половой инстинкт здорового человека требует наличия партнера. Любовь заключает в себе и тягу к общению с людьми. У затворника, как правило, желание не ослаблено. Но парализована тяга к общению, способность быть с людьми. Эдвард Мунк был затворником. Он бежал от жизни и людей, уединяясь со своей работой, со своим искусством. У него не было ни физического, ни духовного равновесия, необходимого для того, чтобы радоваться жизни. Радоваться тому, что дышишь, движешься, наслаждаешься, делаешь выбор, что-то совершаешь. Радоваться тому, что ты работаешь вместе с другими людьми, что ты любишь и любим. Затворников, чудаков часто считают людьми высоких целей. Они сами нередко ставят себя выше других. Как правило, они воинственны и поглощены собой. Охотно жертвуют физическими радостями своими и своих близких во имя «высоких» целей. Им кажется, что быть чем-то важнее, чем просто радоваться жизни. Мозг и воля — все, а тело — только мука. Они забывают, что человек — это и животное.

Эдвард Мунк был привязан к своим родным. Узнав о болезни какого-либо родственника, он не находил себе места.

«В нашем роду только болезни и смерть. Мы с этим родимся». Он посылал деньги и всячески помогал. Но не мог находиться с родными вместе. Даже сестру Ингер, с которой написал так много исполненных тепла портретов и которую так любил, он не мог видеть у себя.

— Мне так хочется что-нибудь для нее сделать. Она такой хороший человек. Мы так любим друг друга. И все же я не могу быть с ней вместе. Она действует мне на нервы. Если я говорю, что два и два четыре, она говорит, что четыре плюс четыре восемь. И мы не можем договориться. Или она ложится, плачет и говорит:

— Сделай это, Эдвард. Я знаю, что ты это сделаешь. — И она говорит это, исходя из добрых побуждений. Но я не терплю, чтобы мною командовали. Когда я заболеваю, я не говорю об этом ни ей, ни моей экономке. Я не желаю лежать бревном и позволять им делать со мной, что им вздумается.

— Теперь ты поешь, Эдвард.

— Лежи спокойно, Эдвард.

— Мерил ли ты температуру? Повяжи шею чулком. Как, ты работал в спальне?! Здесь такой запах. Сейчас я все приведу в порядок. Ты должен хоть немного убирать, Эдвард. Я не понимаю, как ты можешь жить в этом хаосе. Не хочешь ли ты, чтобы я переехала сюда и жила с тобой? Я с удовольствием это сделаю.

Она говорит это с добрыми намерениями, но это невозможно. Несколько лет тому назад она решила выпустить книгу фотографий реки Акерсэльвен. И поверьте, она бродила по колени в воде и снимала. Фотографии получились хорошие. У нее есть чувство плоскости. Но я был уверен, что люди не будут стоять в очереди, чтобы купить фото Акерсэльвен. Ее издатель хотел, чтобы книга была большого формата. На бумаге ручной выработки и в кожаном переплете. Он хотел, чтобы я сделал офорты к книге и дал десять тысяч крон на издание. Тогда это будет большая книга.

— Я дам тысячу двести крон, — сказал я. — Но нет, тысяча двести — это ничто.

Нет, я не могу жить с ней. Я сказал, чтобы она не приходила ко мне и не звонила. Но я звоню ей. Я звоню каждую неделю торговцу Сиверсену. Они живут в одном дворе.

— Это торговец Сиверсен? — Говорит Мунк. Не видели ли вы мою сестру Ингер? Она хорошо выглядит? Передайте ей привет и скажите, что я звонил. Скажите, что я пришлю ей посылку. Как вы думаете, чего ей хочется — яиц или яблок?

Кроме сестры он помогал еще дочери брата и ее детям. Отвечал на их письма, но не желал видеть их у себя.

— Мне же нужно хоть немного писать. Я не могу ухаживать за детьми. Я не могу следить за тем, чтобы на них были крепкие башмаки и штаны без дыр.

Он положил на имя сестры сто тысяч крон. Ежегодно она получала проценты с этой суммы. Но ей он постоянно говорил: — Ты должна экономить. Мы бедны. Правда, я могу получить много денег за картины к «Фризу жизни», но я никогда с ними не расстанусь. У меня нет почти ни одной картины, которую я мог бы продать. Экономь. Помни, что я сказал.

Дочери брата он говорил:

— Будь осторожна. Скажи мужу, чтобы он не занимался торговлей. Я знаю, что его отец был способным торговцем, но по-моему это не повод для твоего мужа заниматься торговлей. Я не могу платить за это.

Как-то он показал мне несколько картин с изображением цветов, написанных его сестрой Ингер. Я хотел купить одну.

— Нет, пожалуйста, не покупайте, Ингер такая несдержанная. Сейчас она просто рисует. А если что-то продаст, то я уже не знаю, что будет.

Связь с родными иногда выражалась очень странно. Как-то в 1930-х годах он попросил меня пойти к Ингер Мунк и отнести ей цветы.

— Будьте добры, купите цветов и отнесите их моей сестре. Завтра день ее рождения, и мне очень хочется подарить ей цветы. Мы с Ингер так любим друг друга. Спросите, как она поживает. Здорова ли и хорошо ли ей в новой квартире. Пожалуйста, передайте ей большой привет и скажите, что я нездоров и не могу прийти сам.

Фрёкен Ингер Мунк поблагодарила за цветы. Спросила, не серьезно ли болен брат. Она чувствует себя здоровой, но у нее немного болит голова. Услышав о головной боли, Мунк попросил меня немедленно пойти к ней и сказать, чтобы она сделала рентгеновский снимок.

— Передайте ей привет и скажите, чтобы она пошла к хорошему доктору и сделала рентгеновский снимок головы. Я, конечно, заплачу.

Фрёкен Ингер не хотела делать снимок. Тогда Мунк сам пошел к ней и сказал, что его долг брата заботиться о ней. Она должна обратиться к доктору. Фрёкен Ингер отказывалась. Тогда он стал грозить тем, что перестанет ей помогать. Если она его не слушается, пусть живет как хочет. Наконец фрёкен Ингер пошла к врачу, врач прислал Мунку снимки и письмо о том, что Ингер здорова.

— Должен вам сказать, что я очень люблю свою сестру. Впрочем, и у меня в последнее время болела голова.

Всю свою жизнь Эдвард Мунк имел огромную власть над женщинами. Его застенчивость и скромность только еще больше привлекали их. Многие из прекраснейших женщин того времени искали его любви. Но он не хотел жениться. Если начиналась любовная история, он быстро с ней кончал. Просто-напросто бежал.

Когда он был беден и ему приходилось тяжко, он мог бы жениться на одной богатой женщине. Она фигурирует в нескольких его картинах о любви. Но поскольку она отвлекала его от работы, он ушел от нее. И до конца жизни боялся ее.

— Вы знаете, она говорит обо мне. И я знаю, кто поощряет все эти сплетни. Она никогда мне не простит.

В Берлине в 1890-х годах с ним произошла удивительная история. Один из его друзей, польский поэт, был женат на норвежке, которую Мунк знал с детства. Это была обаятельная женщина, красивая, непосредственная, пленительная. Эдвард Мунк и Август Стриндберг были частыми гостями в ее доме. Оба любили ее по-своему. Мунк писал ее. На одной картине она стоит как черный крест и улыбается. Глаза полузакрыты. Эта картина напоминает другую, которая называется и «Мадонна», и «Любящая женщина», и «Зачатие». И все же она написана так, что нужно поставить обе картины рядом, чтобы увидеть сходство. Повторяется игра линий. Ее изображение чудится и в той картине, которая называется «Женщина в трех стадиях». Она в них всех. Может быть, больше всего в центральной фигуре. Это образ обнаженной женщины. Она заложила руки за голову, чтобы ярче продемонстрировать свою пышную женственность.

— Я не понимаю, как мои нервы выдержали. Я сидел у них за столом и никогда не мог сказать и слова. Стриндберг говорил. А я все время думал: неужели ее муж ни о чем не догадывается? Сначала он, наверное, зеленеет, а потом злится.

Вряд ли между нею и Мунком было что-либо, кроме картин. Но картин зато было много. Как это бывало и позже, самым главным для Мунка было писать то, что он чувствует, желает, чего боится. Он, во всяком случае, написал своего друга зеленым.

Несколько лет спустя он путешествовал вместе с красивой и известной художницей. К тому же она была богатой наследницей. Они ехали из Осло в Берлин и собирались жить вместе. В поезде она заговорила о браке. Мунк тихо поднялся с места и сошел с поезда где-то в маленьком шведском местечке. Ей пришлось путешествовать одной. А он вернулся домой в Осло.

Как-то вечером, это было в 1930-х годах, он попросил прийти молодую девушку, которая ему часто позировала. Когда она пришла, стол был красиво убран. На столе лососина и шампанское. Мунк надел свой лучший костюм. Он был любезен, оживлен. После обеда он попросил ее пройти в спальню и раздеться. Войдя в спальню, Мунк остановился в дверях, внимательно посмотрел на нее и сказал:

— Я только сделаю с вас набросок углем.

Взял уголь и начал чертить.

— Я только прибавлю краски.

Он стоял в своем лучшем костюме и писал до тех пор, пока не устал. А потом сказал:

— Спасибо за сегодняшний вечер. Так мило с вашей стороны, что вы пришли.

Женщин в жизни Мунка было немало, но отношения с ними были очень кратковременными. Ни об одной из них он не вспоминал даже с оттенком благодарности или радости. Чем нежнее они к нему относились, тем больше это его пугало. Ему казалось, что женщины только и знают, что охотиться за любовниками и мужьями. Они живут мужчинами. Они своего рода пиявки. Мунк говорил о них, как о странных и опасных крылатых существах, пьющих кровь из своих беспомощных жертв. Любовный эпизод юности, когда ему отстрелили сустав пальца, вызвал к жизни весь скрывавшийся в нем страх. Он боялся женщин. Он говорил, что, несмотря на всю их прелесть и очарование, они — хищные звери. Достаточно не жертвовать им своим временем, как они уже чувствуют себя оскорбленными.

— Если бы вы знали, как они шушукаются и сплетничают обо мне. Они меня ненавидят за то, что я весь ухожу в работу и не женат. Они считают себя обманутыми, оставленными в дураках.

Мунк считал, что только очень сильные люди могут жениться. Большинство брак ломает, или во всяком случае ослабляет волю. Об одном женившемся друге он сказал:

— Через несколько месяцев он превратился в размазню. Как будто она вырвала ему все зубы.

— Иди сюда, — говорит она. — И он идет.

— Нет, мы уходим, — говорит она. — И он уходит.

— Он стал словно каша. Его следовало бы вырвать из ее рук. Он прилип к ее груди — она ужасна. А у него пустые глаза и серое лицо.

— Между мужчиной и женщиной разница такая же большая, как между круглыми и прямыми линиями. Мужчина, живущий для женщины, теряет что-то от своей самобытности. Становится гладким и круглым. На него более нельзя положиться. А женщина, живущая с мужчиной, становится только еще более округлой и женственной. После совокупления мужчина чувствует себя усталым. Женщина хочет говорить. У мужчины лицо становится серым, глаза усталыми и пустыми. Женщина становится золотисто-румяной. И только когда мужчина уходит от нее, для женщины все рушится. И тогда глаза у нее становятся пустыми, а кожа — серой. Женатые мужчины прежде всего думают о еде и одежде. Они изменяют миру, как пасторы, приказывающие: сложите руки для молитвы, думайте о небе.

Мунк охотно писал обнаженных женщин. Обычно у них прекрасные, пышные формы, но уродливые грубые лица. Они пугают. Много раз у него фигурирует женщина около постели. На некоторых картинах у нее красивое тело. Она похожа на поток света, текущий к печальной и грязной стене. На большинстве картин она молода, но отвратительна. Общее для всех картин — ее поза. Она встает с постели с опущенной головой. Руки висят. Волосы скрывают лицо. Такие детали оставались у него в памяти.

Вторая картина на любовную тему, которую он особенно часто писал, называется «Смерть Марата». Марат лежит мертвый, окровавленный на кровати. Женщина стоит, обратив лицо к нам, кинжал скрыт.

Публичный дом был для Мунка вместилищем ужасов и кошмаров, крови и убийств. Он написал много картин о домах терпимости. Все они исполнены страха.

В последние годы жизни он писал и нагих мужчин, чего раньше не делал.

Ему нравилось писать себя нагим. На одном из таких автопортретов, созданных в молодости, он стоит в темной комнате. Тело его объято пламенем. Лицо искажено. Он в аду.

На очень многих картинах Мунка маячит смерть. То, что двигало Мунком, когда он писал мужчину и женщину, заставляло его писать и смерть. Его страх смерти был отражением его страха перед женщиной. Он страдал от двойственности своей психики, от борьбы между тоской и страхом, который он испытал впервые перед отцом. Всю жизнь Эдвард Мунк тосковал и стремился к тому, чего боялся.

Как большинство целомудренных людей, он боялся смерти.

— Я должен быть очень осторожен. Я просто вынужден ходить в толстых ботинках. Быть хорошо одетым. Я не могу заниматься спортом, промочу ноги — начнется бронхит. Вы не представляете себе, как я мучился с бронхитом. Я не могу спать с открытым окном. День и ночь я должен остерегаться бронхита.

В спальне он предпочитал температуру в 22 градуса. Термометр висел на шнуре над изголовьем.

— Это ужасно. Как только термометр падает ниже двадцати градусов, мне приходится вставать и топить. Иначе начнется бронхит.

Он ложился отдохнуть, как только чувствовал усталость, но считал опасным лежать долго. Спать хорошо, но опасно лежать и дремать. Ему нельзя было сказать, что он болен, плохо выглядит. Тогда он начинал беспокойно ходить взад и вперед или ложился. Нельзя было и говорить, что ты встретил кого-то, кто хорошо выглядит. Он это воспринимал как намек на свой счет. Узнав о смерти Эрика Вереншёлля, он сказал:

— Подумать только, и он умер. Все мне говорили: ты видел Вереншёлля? Он хорошо выглядит. Просто удивительно, как он хорошо выглядят. — Да, да, так мне говорили. Я слышал, что он просто заснул. Да, да. Он состарился, устал, перестал работать.

Мунк не мог видеть больных и стариков. «Вы знаете, этот старый больной человек хочет прийти повидаться со мной. Не можете ли вы позвонить ему и сказать, что я сам так стар, что не могу никого принимать».

Мунку хотелось знать, как люди умирают. Когда умер мой брат, он расспрашивал меня:

— Были ли у него боли? Говорил ли он что-нибудь? Знал ли сам, что умирает? Боялся ли он? Был ли он просветленным? Не казалось ли, что он что-то видит? Или все было мрачно? Не мерз ли он? Не было ли у него болей? Как вы думаете, может человек умереть от боли? Делали ли ему уколы? Сколько? Верил ли он во что-нибудь? Как вы думаете, помогает ли вера?

Совершенно очевидно, что Мунк не был в состоянии верить во что-либо. Он не хотел сгнить, превратиться в газ и костяную крошку. Он надеялся, что смерть — это переход к новой форме существования. Ему очень хотелось в это верить, но он видел слишком много нужды, чтобы верить в бога. Он считал, что во всем должен быть какой-то смысл. Но только не был в состоянии его понять.

— Интересно, что думает собака о своем хозяине. Понимает ли она что-либо. Считает ли, что мы — люди — всемогущи и всезнающи? Что мы создали все сущее? Даже если никакого бога нет, мы ничего не потеряем, живя так, как будто он есть. Тот, кто сеет доброту, пожинает доброту. В это я верю. Нет, я в этом не уверен. Не всегда. Пасторы часто фальшивы. Это можно заметить, когда они отправляют богослужение. Библейские слова звучат, как заклинание. Аминь, аминь. Сезам, Сезам, откройся. В большинстве своем пасторы худые и серые. Толстые, жирные священники верят, наверно, в милость господню. Они думают: бог простит мне. Самое главное — верить в него. А может быть, это действительно самое главное. Почем я знаю?

— Смерть — черным-черна. Краски — это свет. Быть художником — значит работать со световыми лучами. Может быть, смерть — это когда тебе выклюют глаза. И ты ничего не сможешь видеть. А может быть, это как будто тебя бросили в погреб. И все ушли. Хлопнули дверью и ушли. И ничего не видно. Чувствуешь только промозглый холод покойника. Света нет.

Холод покойника. Мунк писал этот холод. На портрете матери, написанном маслом, ребенок отвернулся от покойницы. Она лежит бледная и худая. Он от нее уходит, одной рукой зажимая нос.

В 1919 году он написал автопортрет, когда был еще болен. Он назывался «Больной испанкой». Он старый, усталый, сидит в кресле, накрытый пледом. Рот открыт. Он задыхается.

— Вы чувствуете удушающий запах?

— Что вы хотите сказать?

— Вы чувствуете запах?

— Запах?

— Да, неужели вы не видите, что я вот-вот начну гнить.

Эдвард Мунк не любил цветов, терпел их только ко дню рождения и на рождество.

— Почему мне прислали сегодня цветы? Я же не болен? Или я плохо выгляжу.

Он только взглядывал на полученные цветы. Вынимал из них визитные карточки и говорил:

— Пожалуйста, вынесите цветы. Я не хочу, чтобы они вяли здесь.

Гиацинтов он не терпел. Однажды вечером мы с ним вернулись после небольшой прогулки. Войдя в дом, он помчался в кухню и сказал экономке:

— Я же говорил, что не желаю видеть гиацинтов. Кто прислал мне гиацинты?