Земля обетованная

Свершилось великое чудо! Перед ними, наконец, появилось то, чего ждали они так долго, но уже почти потеряли надежду увидеть.

Земля! Земля!..

Давно грезилась им эта земля, и теперь явилась она как видение, как волшебная страна в сказке. Ослепительная, сверкающая вздымалась она над горизонтом, похожая на легкое облачко, которое вот-вот растает. Много дней назад они приняли ее за скопление облаков. Даже в подзорную трубу не виделось на ней ни одной темной точки, такой густой туман окутывал долгожданную землю.

Иохансен первый заметил над горизонтом какую-то темную полоску и опять принял ее за облако. А затем Нансен с вершины тороса увидел ту же полоску, и чем более смотрел на нее, тем сильнее его охватывало какое-то волнение. Он побежал за подзорной трубой. Едва навел ее, сразу убедился: да ведь это... земля!

— Земля! — вырвалось из груди.

Теплая волна радости охватила обоих. Захотелось плясать, петь, кричать. Но они стояли недвижимо и лишь улыбались счастливо.

Обетованная земля сначала казалась совсем близкой, они рассчитывали добраться до нее уже на следующий день. Но прошло много однообразных, мучительно трудных дней, а цель все еще, все еще была впереди.

Высокие торосы, рассеченные глубокими заснеженными ущельями, и широкие полыньи продолжали преграждать путь. Приходилось то становиться на лыжи и тянуть лямками тяжело нагруженные нарты, то спускать на воду каяки, чтобы переплывать полыньи. Сжатия раскрошили лед и наполнили разводья осколочной кашей.

Лили дожди. Спальные мешки размокли сверху от ливней, снизу от таявшего льда. Однажды ливень продолжался целые сутки. Путники промокли насквозь, однако переодеться было не во что: белье и верхняя одежда давно износились.

Даже железное здоровье Нансена надломилось. Иохансен старался работать за двоих и втихомолку, будто невзначай, чтобы не огорчить ослабевшего друга, подталкивал его нарты.

Через неделю Нансен поправился. Тогда природа, словно нарочно мешая людям выбраться из ледового плена, учинила новые каверзы. Лед, по которому они брели, течение отбросило от заветной земли! Тяжкий труд стольких дней оказался напрасным.

Нансен в понедельник 5 августа 1895 года записывает в свой дневник: «Худшего льда, чем вчера, мы никогда не встречали. И все же удалось проползти некоторое расстояние. День ознаменовался двумя радостными событиями: во-первых, Иохансена не съел медведь, во-вторых, мы увидели открытую воду у берега, у подножия ледника».

Неисчерпаемой верой в жизнь веет от этих строк. А написаны они вот при каких обстоятельствах.

Огромные ледяные глыбы разбросаны в хаотическом беспорядке. Между ними сугробы мокрого снега. Коварные сугробы! Путники часто проваливаются в них и оказываются по пояс в леденящем месиве. Полыньи доставляют особенно большие мученья. Приходится делать далекие обходы или перепрыгивать с одной льдины на другую, таща за собой нарты, рискуя кувыркнуться в воду.

Вот возникает еще одна широкая полынья. Нансен первым подтаскивает к воде свои нарты. И, поджидая почему-то замешкавшегося Иохансена, вдруг слышит крик:

— Хватайте ружье!

Он оборачивается и видит, что огромный медведь опрокинул Иохансена навзничь.

Ружье лежит в чехле на носу каяка. Нансен стремительно бросается туда, но в ту же секунду... каяк соскальзывает с кромки льда в воду. Надо обратно втащить его на высокую кромку. Однако каяк тяжел и не поддается усилиям одного человека.

Стоя на коленях, распластавшись всем телом на качающейся палубе, Нансен пытается дотянуться до чехла с ружьем. Посмотреть, что делается позади, ему некогда, да и невозможно. Находясь в таком положении, он слышит голос Иохансена:

— Вы должны поторопиться, если не хотите опоздать!

Нансен и так спешит как только может...

Наконец ему удается дотянуться до чехла, выхватить ружье, взвести курок. Экая досада! В правом стволе патрон с дробью. А медведь в двух шагах, и нельзя терять ни мгновенья, чтобы взвести левый курок над стволом с пулей.

Выстрел!.. Удача — весь заряд дроби угораздил медведю в ухо. Зверь упал замертво.

Иохансен, хотя едва-едва только избавился от смертельной опасности, неизменно спокоен, будто не произошло ничего особенного.

— Медведь, — объяснял он, — видно, был очень голоден, если стал красться за нами. Ну и ловко меня подкараулил! Раньше чем я его заметил, дал такую затрещину, что у меня искры посыпались из глаз. Все же я вцепился в его пушистое горло. Сжал со всей силой... Не помогло! Зверь разинул пасть прямо над моей головой...

— Тогда вы и попросили не опоздать?

— Именно! — рассмеялся Иохансен. — Вовремя раздался ваш спасительный выстрел...

Путешественники снова впряглись в лямки, мечтая добраться до земли в тот же день.

Шли долго, часто проваливаясь в снежную жижу, не обращая внимания, что вода заливается в меховые сапоги, при каждом шаге громко хлюпает, переливаясь в голенищах вверх и вниз, как в насосе.

Все ближе придвигалось темное небо — признак открытой воды. И впрямь, вскоре под стенкой высокого ледника заплескалась чистая вода. Неужели море?

Да, это было море — голубоватая гладь его блистала подобно громадному зеркалу. После бесконечного странствования в стране белых плавучих льдов оно было так желанно! И ведь за ним где-то находилась земля...

Огромная радость захлестнула сердца. Все мучения, казалось, остались позади — море открывало свободный путь к дому, к свету и жизни.

Нансен и Иохансен долго молча смотрели на воду — удивительное чувство успокоения охватило обоих.

Но, как это часто случается, обретенное счастье соседствовало с горьким переживанием — нельзя было отправляться в море в утлых каяках вместе с собаками. С ними надо было расстаться...

Нансен и Иохансен сильно привязались к своим последним четвероногим помощникам. Сугген был всегда трогательно послушен, а Кайфас — с каким гордым величием шел он до последнего шага! Верно и терпеливо трудились они в течение всего путешествия, и вот, когда забрезжили лучшие дни, жизнь их кончалась.

Заколоть их, как ранее других, не хватало сил. Зайдя за торос, Иохансен застрелил Кайфаса, принадлежащего Нансену, а Нансен убил Суггена, которого так любил Иохансен.

...Связанные вместе каяки легко двигались с помощью весел. Потом ветер задул прямо в корму и позволил поставить парус. Так, с короткими остановками для отдыха, удалось плыть несколько дней в направлении архипелага Земля Франца Иосифа.

В пятницу шестнадцатого августа Нансен записал в дневнике: «Вечером, наконец, добрались до островов, к которым стремились в эти последние дни, и в первый раз за два года ступили на твердую землю. Невозможно выразить чувство, какое овладело нами, когда мы получили возможность перепрыгнуть с одной гранитной глыбы на другую и затем обнаружили в небольшом укромном местечке, среди морен, мох и цветы — большой красивый мак».

Впервые за долгое время путешественники заснули не в лужах от растаявшего снега, а на сухой земле. На следующий день они перешли на соседний, еще более привлекательный остров. Нансен, отнюдь не склонный к восторженности, это событие описал так: «Остров, на который мы перебрались, показался мне одним из чудесных уголков земного шара: красивый плоский берег, усеянная белыми раковинками береговая терраса, узкая полоса чистой воды вдоль берега, на дне которой виднелись улитки и морские ежи, а на поверхности плавали дафнии. На скалах наверху сидели сотни болтливых люриков, а возле нас с веселым чириканьем бойко перепархивали с камня на камень пуночки.

Внезапно сквозь легкий слой облаков проглянуло солнце, и весь мир кругом просиял. Здесь кипела жизнь, земля не скрывалась под снегом, здесь уже не было бесконечных дрейфующих льдов. Повсюду виднелись медвежьи следы, попадались и песцовые. На дне морском у самого берега я заметил целые леса водорослей. У подножия скал кое-где лежали сугробы красивого розоватого снега».

С каким поэтическим чувством написаны эти строки! Лишь тот, кто надолго был отрешен от обычной жизни, мог так радоваться скромным дарам природы.

Но превратности пути не кончались. Уже вскоре все повернулось в самую дурную сторону.

Задул ветер. Тот самый ветер, который моряки так мягко называют «свежим», но который следовало бы звать могучим, бурным, сокрушительным. В одну из ночей он разительно изменил все в природе. Лето исчезло, вернулась зима. Море покрылось плавучими льдинами. Громоздясь, сплачиваясь и смерзаясь, они превратились в непроходимые хребты.

Ветер крепчал, перешел в шторм. Немыслимо было сделать ни шагу вперед. Путешественники попали в ледяной плен. И тогда отринули последнюю надежду на скорое возвращение домой.

Предстояла долгая, темная зима. Третья, зимовка в полярной пустыне...

До наступления полярной ночи оставались считанные дни.

— Надо сложить хижину из камней, — предложил Нансен.

Немногословный Иохансен кивком головы выразил согласие.

Голыми руками выкорчевывали они камни из морен. Когда смерзшиеся камни не поддавались усилиям, то в ход пускали рычаг — кусок сломанного полоза от нарт. Копали заступом, сделанным из кости моржа, а из его клыка, привязанного к обломку лыжной палки, изготовили кирку. То были жалкие орудия, но терпение и настойчивость преодолевали все трудности.

Так мало-помалу вырастали стены хижины, выдававшиеся над землей только на метр. Чтобы в будущем жилье можно было выпрямиться во весь рост, строители вырыли в полу глубокую яму. Крышу сделали из моржовых шкур, а медвежьей шкурой прикрыли вход, настолько узкий и низкий, что сквозь него можно было пробраться лишь на четвереньках.

В этой хижине, вернее — берлоге, два человека прожили много-много дней и ночей, одинаково темных, одинаково томительных.

Молчание окружающего мира гнетом своим спорило с холодом и мраком ночи. Жизнь текла в медленном, мучительном однообразии. Зимовка длилась девять месяцев. Девять месяцев! Величайшее испытание стойкости характеров, возвышенности чувств людей, отрезанных от всякого общения с остальным человечеством.

Книги! Зимовщики мечтали хотя бы об одной интересной книге. Какой чудесной казалась им жизнь на «Фраме», где имелась целая библиотека! Случайно сохранившиеся обрывки календаря и мореходных таблиц они читали и перечитывали столько раз, что заучили наизусть слово в слово. Им доставляло удовольствие хотя бы перелистывать эти странички: самый вид печатных букв как бы возвращал к цивилизации.

Все темы для беседы давным-давно исчерпались. Не оставалось никаких мыслей, которыми зимовщики уже не обменялись. Главным из немногих оставшихся удовольствий было рисовать друг другу картины того, как, наконец, попадут они домой, увидят, близких, родных.

Иногда, когда приходилось особенно туго, мечтали, что летом за ними придет какой-нибудь парусник. И, конечно, едва они окажутся на его борту, постараются сразу вознаградить себя за все лишения. Неужели на судне не найдется картофеля и свежего хлеба? Ну, на худой конец годятся и черные морские сухари... И сахар...

Но лучше всякой еды будет чистое белье и платье. Разумеется, и книги... подумать только — книги!

Часами толковали они об этом, сидя у коптящего светильника — тряпичного фитиля, опущенного в медвежий жир. Казалось невероятным, что на земле есть иная жизнь. Неужели на самом деле когда-нибудь удастся сбросить с себя эти тяжелые, просаленные отрепья? Ногам приходилось хуже всего: пропитанные ворванью штаны так заскорузли, что при ходьбе царапали и образовывали кровоточащие раны.

— Никогда раньше я не понимал, какое превосходное изобретение мыло! — как-то воскликнул Нансен, тщетно пытаясь избавиться от толстого слоя копоти и ворвани на теле.

— И как прекрасна возможность побриться! — добавил Иохансен.

У них не осталось ни кусочка мыла, и они не брились и не стриглись так долго, что отросшие бороды совсем закрыли лица, а волосы ниспадали до плеч. Такая густая растительность придавала им дикий, первобытный вид, но хоть отчасти спасала от постоянного жестокого холода.

Медленно тянулись дни, неразличимые от ночи. В хижине-берлоге казалось даже уютно, когда снаружи завывал лютый ветер, кружились снежные вихри или доносился треск и грохот ледника. Могучий ледяной великан венчал ближнюю гору. В сильные холода он будто корчился от озноба, и на его огромной поверхности возникали трещины. Тогда разносились громоподобные звуки, и земля содрогалась так, что стены хижины вот-вот могли развалиться.

Иногда зимовщики наблюдали дивное зрелище: вспыхивало северное сияние. То была великолепная игра света и огненных красок, бушевавших в борьбе с тьмой ночи. Все начиналось с мерцания зловеще-желтого света, похожего на зарево далекого пожара. Зарево разливалось все шире и шире, и вскоре половина неба превращалась в сплошную пылающую массу.

Пожар гас, в тот же миг светящаяся туманная лента прорезала небо. Взгляд не успевал привыкнуть к ее виду: вдруг лента превращалась в лучи, почти достигавшие высоты зенита. Поток огненных лучей! С бешеной скоростью мчались они с востока на запад все выше и выше.

И опять зрелище длилось недолго, сменяясь новой небесной картиной. С высоты зенита низвергалась завеса, сотканная из лучей нежных и блестящих, как тончайшие трепещущие серебряные струны.

В ясные морозные ночи луна превращала ледяную страну в сказочный мир. Призрачный лунный свет разливался над заснеженными гребнями скал и ледяными полями. То была картина какой-то вымершей планеты, покрытой сверкающим мрамором. Вот так, наверно, выглядят там горы и воды, скованные льдом и покрытые снежным саваном. И вот так же медленно и бесшумно плывет луна, совершая свой бесконечный путь по безжизненному пространству.

В такие ночи вокруг царила тишина, жуткая тишина. Великое, беспредельное безмолвие полярной пустыни...