Истина зовет к себе...

Норвегия избирает короля.

Раздаются голоса, чтобы на престол взошел национальный герой, которому страна так многим обязана. Но человек этот решительно отказывается от предложенной чести.

Поступает он так не потому, что уже взошел на королевский престол в науке. И не только оттого, что его вовсе не занимают почести, воздаваемые венценосному главе государства. Нет, он ставит перед собой гораздо более высокие цели — служение норвежскому народу и всему человечеству богатством накопленных знаний и своей великой совестью. Да, именно совестью, ибо мир нуждается в честных людях так же, как нуждается в хлебе, воде, угле...

В результате сложных международных интриг, после хлопотливых переговоров королем Норвегии избирается зять английского короля — датский принц Карл, принявший имя Хокона VII .

Молодому самостоятельному государству нужны были мужи, могущие защищать его интересы за рубежом. Особенно это важно было в Англии — могущественной державе, непосредственно влиявшей на жизнь соседствующей с ней Норвегии. Кто, как не Нансен, более всех обладал нужными качествами, чтобы исполнять эту ответственную роль. Разумеется, правительство обратилось к нему с такой просьбой.

«Стать дипломатом? Нет, к тому у меня нет ни малейшей склонности, — отвечает Нансен. — Мои интересы в сфере науки, в познании тайн мироздания, а не в международной политике».

Однако опять перед ним встают такие великие понятия, как Родина, Долг. Неизменно верный этим понятиям, он не устоял перед их неотразимой силой и в конце концов согласился занять пост норвежского посла в Лондоне.

Среди дипломатов, аккредитованных при дворе британской королевы, никогда не было такого человека. Не высокое аристократическое происхождение, не богатство, не родственные связи ввели Нансена в это блистательное замкнутое общество, где вершатся судьбы мира и войны, но горячая его преданность интересам родины и неукротимое стремление помочь ей.

Решительный поборник национальной свободы, он враг ее поработителей: его бескомпромиссные выступления беспощадно разят тех, кто, прикрываясь крикливыми фразами о любви к ближним, закабаляет слабейшие народы.

Его политика — ясность, его дипломатия — откровенность. При чопорном, церемонном дворе британской королевы норвежский посол кажется «белой вороной». Нансен обращается со всеми как равный с равным, словно встречается со своим закадычным другом художником Вереншельдом, или капитаном Отто Свердрупом, или лапландцем Балто, сопровождавшим его в лыжном походе через Гренландию. Даже на приемах в Букингемском дворце он ведет себя так естественно, будто находится среди собратьев-ученых, а не там, где присутствует цвет английского «высшего общества».

Письменный стол норвежского посла в Лондоне частенько принимает странный вид. Политические ноты, акты, донесения отодвигаются в сторону. Их место занимают географические карты, труды по океанографии, геологии, метеорологии, отчеты полярных экспедиций.

Занятия наукой — отдых для него, вынужденного политика. Как безмерно он устает от постоянного соприкосновения с фальшью и мишурой пестрой толпы дипломатов! То, что для профессиональных дипломатов, кочевавших из одной чужой страны в другую, являлось карьерой, то для него, горячо привязанного к родной земле, было изгнанием.

Норвежский посол в Лондоне вверяет свои чувства заветным страницам своего дневника: «Я мечтаю о том, чтобы разорвать эти оковы, я стосковался по лесу и моим вольным горам. Приручить меня невозможно».

Имелась еще одна серьезнейшая причина, из-за которой пребывание в Лондоне было особенно томительным. Уже давно, еще во время плавания на «Фраме», Нансен со своим другом капитаном Свердрупом обсуждал возможность экспедиции к Южному полюсу. На протяжении более десятка лет то, что казалось почти неосуществимой мечтой, все более претворялось в тщательно подготавливаемый план.

Завоевание Южного полюса должно было подытожить весь опыт полярного исследователя, стать венцом всех его работ. Но жизнь заставляла откладывать сроки экспедиции к полюсу. Сначала надолго отвлекли проблемы океанографии, которые пришлось разрабатывать по просьбе норвежского правительства для помощи рыболовству. Затем экспедиция намечалась на 1905 год, однако именно в это время в стране вспыхнули политические события, затянувшие Нансена в свой водоворот.

В январе 1907 года, когда Нансен на короткое время приехал из Лондона домой, к нему пришел полярный путешественник Руал Амундсен и поделился своим отчаянно смелым планом достижения Северного полюса в палатке или хижине, построенной на льду, дрейфующем от Берингова пролива к полюсу. Нансен возразил, что подобным способом вряд ли удастся достигнуть результатов, которые оправдали бы огромный риск дрейфа. Чтобы получить реальную пользу для науки, надо отправляться на таком корабле, как «Фрам».

— Тогда уступите мне «Фрам»! — сказал Амундсен, всегда быстрый в своих решениях.

— Нет! «Фрам» мне понадобится для новой экспедиции, — снова возразил Нансен.

— Куда?

— К Южному полюсу.

— Замечательно! В таком случае могу ли я рассчитывать, что вы возьмете меня с собой в это путешествие?

— Да!

— Благодарю! А потом все-таки дадите мне «Фрам» для дрейфа на север?

— Не советую вам жертвовать столько лет своей молодой жизни на пребывание во льдах, — рассмеялся Нансен. — Впрочем...

Что-то не позволило ему вовсе лишить Руала Амундсена надежды осуществить свой план. Разве он не является подходящим человеком, чтобы продолжать дело, начатое им, Нансеном, в Арктике? И честно ли становиться на пути этого молодого отважного путешественника, чтобы самому добиться еще одного триумфа?

— Я дам вам окончательный ответ осенью... — сказал Нансен.

То было тяжелое решение. Экспедиция на Южный полюс должна была стать венцом его дел. Слишком долго вынашивал он эту мысль, слишком тщательно разрабатывал план во всех деталях, чтобы легко с ним расстаться. И он понимал: дать дорогу Амундсену означало навсегда отказаться от своей мечты.

До последнего момента не принимал Нансен окончательного решения — до того сентябрьского дня, когда ему сообщили, что в зале его ожидает Амундсен. Из своего кабинета, находившегося на верхнем этаже, он пошел вниз встретить гостя. На лестнице ему встретилась жена, она явно была чем-то сильно взволнована, и голос ее дрожал, когда она вымолвила:

— Я знаю, что будет!.. Ты снова уезжаешь от меня...

Она едва могла совладать с собой, волнение душило ее. Он молча посмотрел на нее и быстро сбежал по ступенькам вниз, в зал, где ожидал Руал Амундсен.

Когда Нансен увидел его мужественное лицо, крупный орлиный нос, сверкающие волевые глаза, которые с трудом могли скрыть напряженное ожидание, то сразу понял, что не закроет Амундсену путь, по которому тот может пройти с честью и славой. А для него самого будет лишь одной победой меньше. Научных задач перед ним стоит гораздо больше, чем он сможет осилить. Да и Ева...

Эта женщина значила для него слишком много. И разве его слава не обязана годам ее жизни? Сколько выстрадала она за время ожидания «Фрама»!

— Я пришел, чтобы... — начал было Амундсен, но его перебил твердый голос:

— Вы получите «Фрам»!

...С того момента прошло всего три месяца. Нансен вернулся в Лондон, чтобы завершить здесь некоторые дела и передать свои обязанности новому послу Норвегии. За два года пребывания в Англии он поднял международный престиж молодого норвежского государства, используя для такой цели свой огромный личный авторитет. С чувством исполненного долга теперь он мог покинуть столь чуждый ему дипломатический пост, чтобы вновь целиком отдаться любимой науке, чтобы после долгой разлуки вернуться к семье.

Оставались считанные дни до отъезда в Норвегию. Однако внезапная телеграмма заставила покинуть Лондон немедленно: врач сообщал о тяжелой болезни Евы Нансен.

Нансен прибыл домой слишком поздно...

Душа его мерзнет. Солнце как будто перестало сиять для него. Он ищет забвения в научной работе. Профессура в университете — вот его скромный удел в те трудные дни.

Ко всем огорчениям прибавилось разочарование в том, чему ранее он отдавал весь жар души. Норвегия... Освобождение ее от шведского гнета когда-то казалось ему эрой, которая откроет совершенно новый путь стране, путь к свободе, братству, расцвету лучших сил народа. Однако националистический угар удушил то, что грезилось увидеть.

Лозунг «Норвегия — норвежцам!» разжег мелкие страсти, привел к вырождению истинно патриотических чувств. Вместо того чтобы поднять самосознание народа, националисты занялись преследованием всего, что, по их мнению, было вредным, то есть напоминало им о временах шведского и датского господства. В стране менялись названия селений и городов. Преследовались говорившие не на чистом норвежском диалекте. Подозревались в нелояльности государству те, кто не придерживался исконных обычаев и обрядов.

Нансен горячо противился грубым проявлениям национализма. Никакие внешние ухищрения, говорил он, не в состоянии сделать подлинно национальными мысли и чувства людей, так же как парадные яркие одеяния не могут придать величия ничтожеству. Страх быть недостаточно норвежцем по языку или по внешнему виду вызывается лишь бедностью содержания. Страх перед чужой культурой означает не что иное, как недостаточную уверенность в самом себе. Как отвратителен, гневался Нансен, псевдопатриотизм и порожденное им хвастовство!

Он не только осуждал, но и искал путей к тому, чтобы «очистить жизнь для труда». Для того необходимо, писал он, «уничтожить яд во взаимоотношениях между народами и собрать силы не для уничтожения или угнетения других, а для построения человеческого общества, в жизни которого не будет ужаса. Для такой цели следует взять государственный руль из рук дегенератов, преступников и сумасшедших, освободить отношения между народами от лукавства подлецов и морали гангстеров и построить эти отношения согласно этическим основам».

Требовательно, без снисхождения проверяет Нансен свои мысли. Отвечают ли они истине? Ведь символ его веры — непреклонная любовь к правде, правде во всем, будь то наука или людские взаимоотношения.

Вот почему он порвал с протестантизмом и вообще с религией. На вопрос, как то случилось, он отвечал: «К тому привела меня правда науки. Когда Коперник разрушил веру в то, что Земля — центр вселенной, и забросил ее, как пылинку, в бесконечность времени и пространства, это означало революцию в мышлении. Земля и все земное сжалось тогда до крохотной частицы, несущейся в космосе. Детское представление людей о чуде звездного мира померкло, но зато обрелась мужественная правда.

Современная наука все более разрывает религиозные связи. И напрасно жрецы религии тщатся возводить барьеры на пути всесильного потока знаний».

Еще будучи послом в Лондоне, Нансен выступал перед большой аудиторией с лекцией на тему «Наука и мораль». На первый взгляд неожиданное, странное сочетание понятий. Но, по глубокому убеждению Нансена, современная наука требует особенно высокой морали. Почему? Потому, что наука владеет уже такими знаниями, которые становятся опасными для неподготовленного человека. Распад старых понятий до того, пока их место займут новые истины, представляет угрозу уже теперь и станет еще более опасен в будущем.

Не слишком ли пессимистичен такой взгляд? Нет! Правде следует смотреть прямо в глаза: развитие технических средств в руках нравственно недостаточно развитых и слабых существ может вызвать последствия катастрофические.

Должны ли мы из-за этого проклинать науку? Нисколько! Это было бы равносильно осуждению нашего стремления к истине. И где сказано, что истина не может быть горькой? Надо, наконец, понять, что она существует не для услаждения и не для того, чтобы с ней кокетничать. Либо надо заниматься поиском в науке и принимать на себя последствия, либо следует отказаться от знаний. Уже давно сказано: «Видеть правду и не идти к ней — недостаток мужества». К тому можно добавить — бессмысленно бороться с нашей потребностью и стремлением к знанию.

Каковы пути к постигновению истинных знаний? На этот вопрос Нансен отвечал примерно так: современное так называемое высшее образование ограничивается тем, что молодому формирующемуся человеку вдалбливают застывшие истины и прививают технические навыки. Это таит опасность для всей культуры, ибо в результате она распадется на «знание» и «действие». Но ей не будет хватать связующей нравственной идеи. Следовательно, воспитание нравственно устойчивых членов общества является жизненно важнейшей проблемой современной культуры.

С тех пор как смерть унесла самого близкого, и любимого человека, Нансен все более замыкается в самом себе. Даже внешне он сильно изменился — черты лица его стали заметно мягче, хотя непреклонная воля по-прежнему оставляла следы своего резца.

Чуткость и доброта придают силы его мужественному сердцу. Однажды ему сообщили, что некий общественный деятель клевещет на него, обвиняя в своей же ошибке. На вопрос: «Неужели вы стерпите это?» — Нансен ответил без колебаний: «Да, конечно! Ведь я скорее выдержу, чем он...»

И когда переводчик его трудов на французский язык Шарль Рабо известил о смерти своей единственной дочери, то Нансен откликнулся чутким письмом, словно этот удар потряс его собственное отцовское сердце. «Я знаю сам, — писал он Шарлю Рабо, — что означает печаль, знаю, что значит, когда все вокруг нас гаснет, когда жизнь становится лишь мучением: то, что приносило нам солнечный свет, ушло навеки, и мы беспомощно смотрим в ночь. Потому я могу, вероятно, лучше, чем некоторые другие, понять Вашу потерю. Хоть в этом мало утешения, но Вы должны знать, что здесь в одиночестве живет друг, который посвящает Вам любящие и сочувственные мысли и хотел бы быть Вашей опорой. К сожалению, мы так мало в состоянии сделать — печаль не могут унести другие: приходится днем и ночью бороться с ней самому».

Так писал человек, не ведавший, что вскоре его самого постигнет такое же горе: младший сын, двенадцатилетний Аасмунд, умрет от болезни мозга. То был любимый сын, и отец делал все возможное для спасения его жизни. Но тщетно... Дрожащей рукой Нансен записал в дневнике: «Сегодня Аасмунд умер так же тихо, как он жил... Утром ему было лучше, но затем стал дышать медленнее и медленнее, пока он не уплыл в великий покой... Такого трогательно ласкового и хорошего, каким был ты, я не знал никого. Твоей последней мыслью было, что ты сможешь подарить своим братьям и сестрам, когда поправишься. Ты был слишком хорошим, чтобы жить... Более чистая душа никогда не жила. И потому ты умер. Лучше бы это был я, а ты мог остаться жить, чтобы показать миру, что такое хороший человек».

Одиночество углублялось. Еще ранее — 7 июня 1910 года пришлось пережить удар, который тоже нанес сердцу кровоточащую рану. В тот день с башни своего дома Нансен видел, как из фиорда вышел «Фрам» с Руалом Амундсеном на командном мостике.

Забыл ли он тот миг? Вероятно, нет! Такие переживания не забываются, след их остается на всю жизнь. Во всяком случае, с тех пор море влекло его к себе еще с большей силой. Он построил небольшую яхту, на которой совершал далекие плавания и даже заходил далеко на север от Шпицбергена. А когда осенью в год смерти сына из России пришло приглашение совершить плавание вдоль берегов Сибири, то Нансен ответил согласием.