Нансен — хранитель музея в Бергене. Поездка в Неаполь

Старик с седой окладистой бородой резко отодвинул чашку недопитого кофе и скомкал прочитанное письмо. Голубые глаза его юношески сверкнули, и он ворчливо сказал, обращаясь к сидящему напротив него молодому человеку:

— Слыхано ли такое дело! Этого мальчишку-молокссоса приглашают в хранители Бергенского музея, а ему, видите ли, именно теперь надо поехать навестить сестру в Данию. Этакие нежности!

— О ком это вы, господин директор? — почтительно спросил молодой человек.

— Как, я разве вам не говорил, что принимаю Фритьофа Нансена, вернувшегося из поездки по Ледовитому океану, на эту вакансию? Будьте добры, Ганзен, по дороге отправьте эту телеграмму в Христианию.

По дороге на телеграф сотрудник музея Ганзен лукаво усмехнулся, читая текст телеграммы: «Нансен должен явиться немедленно». Казалось, что новый начальник Нансена — свирепый человек. На самом же деле директор музея Даниель Корнелиус Даниельсон был человеком с веселой, вечно молодой душой. Семидесятилетний директор был членом стортинга¹ и принимал горячее участие в культурной и политической жизни страны. При этом он неизменно сидел за своим рабочим столом в музее с 10 часов утра, успев сделать утренний обход в военном госпитале.

Вот под руководством такого человека предстояло работать Фритьофу в течение нескольких лет после окончания университета.

Даниельсон был доволен Фритьофом. Фритьоф с такой же страстью изучал инфузорий, как гонялся за белыми медведями. Занятия не мешали ему быть членом двух гимнастических обществ, и иногда, уйдя от тишины научного кабинета, он мчался на лыжах в бурю и вьюгу по норвежским горам и снежным равнинам.

На зимние каникулы Фритьоф поехал к родителям в Сторефрэн. Воспоминания детства вставали перед ним на каждом шагу, когда он приблизился к дому. Мать бежала по скрипучему снегу крыльца, все еще крепкая, статная; Александр приветствовал его знакомым криком, сопровождавшим былые забавы; отец ждал в празднично убранной столовой. У прибора Фритьофа лежал какой-то предмет, накрытый салфеткой, и он почти с детским любопытством сорвал ее.

— Микроскоп! — вот подарок, которого он и не смел ждать. Отец, видно, долго копил деньги, чтобы купить такую дорогую вещь. Пока Фритьоф с восхищением рассматривал микроскоп, мать не преминула вспомнить случай из его детства, доказывавший его раннюю любовь к исследованиям. В доме появилась только что купленная швейная машина, о которой давно мечтала мать. Фритьоф, пользуясь отсутствием матери, решил добраться до самой сути механизма и разобрал машину.

— В первый раз я видал маму в таком гневе, — вставил Александр, — когда она пришла и застала груду разрозненных частей.

— Но я ведь не успокоился на этом, — вмешался Фритьоф, — я ведь сам снова собрал машину и привел ее в полный порядок. Каждый путь нужно пройти по крайней мере дважды, чтобы освоить его.

Каникулы прошли в увлекательных беседах — ведь Фритьоф почти не был дома по возвращении из Ледовитого океана. Он часами рассказывал об охоте на тюленей, на медведей; шкуру одного из них, кстати, он увидел дома у камина в столовой: это был первый трофей, посланный в подарок матери. Но особенно горячо он рассказывал о Гренландии, он не мог забыть картину, которая открывалась там перед ним.

— Представьте себе бесконечные вершины и глетчеры, которые сурово поблескивают за массами плавучего льда в сером сумраке дня, а вечером и ночью, когда солнце зажигает воздух и облака, их дикая, недоступная красота выступает еще ярче.

У самого Фритьофа ярко горели глаза при этом рассказе.

— Уж не думаешь ли ты снова съездить туда? — осторожно спросил отец.

— Ничего я пока не думаю... — Фритьоф стал вдруг сдержан и сух, как это с ним случалось, когда речь заходила о путешествиях. В нем боролось два чувства: нетерпение скорее пуститься в путь и желание завершить свое образование и выполнить взятые на себя научные работы, которые требовали усидчивости и долгой работы.

Но в этом же году осенью Фритьоф прочитал в газете, что Норденшельд благополучно вернулся из экспедиции в Гренландию, проникнув в глубь ледника на 200 километров и поднявшись на 1950 метров высоты. Он нашел там одну бесконечную снежную пустыню, по которой в сопровождении двух лапландцев делал большие переходы в самое короткое время, так как там отличный путь для лыж.

— Я перейду на лыжах через Гренландию, — вскочил Нансен и, не дочитав газеты, бросился вон на улицу, чтобы в движении унять разбушевавшуюся кровь. Микроскоп спокойно поблескивал на столе в рабочем кабинете, и в этот день Фритьоф не притронулся к нему.

Эти припадки повторялись нечасто. Фритьоф хорошо понимал, что такое путешествие сопряжено с большим риском, а ему не хотелось ставить на карту жизнь, не закончив своих научных трудов.

До того как поехать в Гренландию, Фритьофу предстояло провести еще одну весну под ярким небом Италии.

В Италию его повлекло стремление изучить созданный итальянским профессором Гольджи способ окрашивать нервные волокна и самому поработать над богатой итальянской растительностью и животным миром. Там, на берегу Средиземного моря, на лоне прекрасной природы Неаполя, находилась лучшая в мире зоологическая станция. Нансен мог получить на ней все необходимое для его специальных работ по изучению нервной системы. Уезжая в Италию, Нансен временно лишался службы, а значит и средств к существованию. Тут-то ему пришли на помощь его находчивость и умение довольствоваться малым. За первый значительный научный труд о червях-паразитах в 1885 году Фритьофу была присуждена большая золотая медаль; он решил получить ее в бронзе с тем, чтобы ему была выплачена разница деньгами. Этих денег ему хватило на 3 месяца жизни в Италии.

Основатель и руководитель станции Антон Дорн был именно тем человеком, который мог прийтись по душе Фритьофу: он упорно добивался намеченной цели, отдавши все, что имел, для достижения ее. Фритьоф застал станцию в полном расцвете, но 10 лет назад Дорн, вложив свои небольшие средства в ее устройство, обивал пороги всех министерств, прося выдачи субсидии. Он неуклонно добивался разрешения неаполитанского городского управления на строительство станции на одном из участков замечательнейшего «Национального парка» в Неаполе. Все это доставалось с таким трудом, несмотря на то, что мировое научное значение такой станции на берегу богатейшего Средиземного моря было очевидно.

Фритьоф, мечтавший о необозримых ледяных пространствах, в своей научной работе приковал себя к микроскопу и наблюдениям над мельчайшими разветвлениями центральной нервной системы, главным образом червей, раков и различных беспозвоночных животных.

Стараясь как можно полнее и полезнее использовать свое пребывание в Италии для научной работы, Фритьоф успел сблизиться со многими учеными, съезжавшимися на зоологическую станцию со всех концов света. Особенно полюбил он Дорна.

Была ясная лунная ночь. Экскурсия молодых ученых сделала привал у подножья Везувия; вокруг расстилалась печальная равнина, залитая лавой — это все, что оставалось от города Сан-Себастьяно, разрушенного извержением вулкана в 1872 году. Нансен, оживленно разговаривавший всю дорогу и успевший уже поплясать на одной из лужаек парка с двумя своими соотечественницами, приехавшими посмотреть станцию, уселся на глыбу лавы и приумолк. Дорн подошел к Нансену и попытался веселой шуткой вывести его из задумчивости, но это не удалось. Фритьоф думал о великих силах природы, о человеке, который должен напрячь все свои силы, чтобы победить ее и заставить служить себе. Невдалеке раздавалось бренчание мандолины, прекрасный мужской голос пел о красоте и счастье. Фритьоф просидел около двух часов молча и неподвижно, пока остальная компания бродила по развалинам, развлекалась пением и рассказыванием страшных и веселых историй.

На обратном пути он шел под руку с Дорном ч тоже всю дорогу молчал. Дорн понимал настроение Нансена, он кое-что знал о его замыслах. И как бы в ответ на непроизнесенный вопрос, Фритьоф сказал:

— Хотелось бы, чтобы в будущем году в это время мне вместо старушки-луны светило северное сияние.

Примечания

1. Стортинг — законодательное собрание Норвегии.