Глава 15. «Дикая утка»

После шумного «Врага народа» Ибсен пишет пьесу о чистой и тихой душе. О душе тринадцатилетней девочки Хедвиг. Еще ребенка, еле сдерживающего слезы, когда ее себялюбивый отец забывает принести ей со званого обеда то, что он обещал — что-нибудь вкусненькое. Но уже девушки, без колебания убивающей себя в надежде снова обрести утраченную любовь этого самого отца, лентяя и краснобая, которого она обожает.

«Дикая утка» — пьеса о душе Хедвиг. А может быть, Хедвиг — это душа пьесы. Душа, первоначально запрятанная глубоко. Потому что среди персонажей пьесы Хедвиг сначала выступает как второстепенная, боковая фигура, лишь восполняющая семейство фотографа Ялмара Экдала — семейство, в котором, кроме самого фотографа, охотно перекладывающего, впрочем, всю работу по ателье на других, есть еще жена, Гина, простая, полуграмотная, но добрая и дельная женщина, есть еще дедушка, бывший лейтенант Экдал, искалеченный жизнью. В свое время вместе с опытным дельцом Верле он пустился в спекуляции на севере страны, в результате которых был изобличен в незаконной порубке казенных лесов и приговорен к нескольким годам тюрьмы. Теперь он спившийся, конченый человек, которому дает подработать перепиской бумаг его бывший компаньон, коммерсант Верле. Сам Верле был по их общему делу оправдан. Но хотя Хедвиг стоит в семье как бы на последнем месте, она принимает деятельное участие в семейных делах — помогает не только матери, но и отцу, ретушируя фотографии, хотя из-за плохого зрения это ей запрещено.

Хедвиг — подлинно ибсеновский персонаж, и персонаж подлинно норвежский. Но вместе с тем она словно пришла в пьесу Ибсена со страниц диккенсовской прозы. Она глубоко родственна тем девушкам Диккенса, на долю которых выпадают подчас очень тяжкие лишения, но которые добры и трудолюбивы и на которых, несмотря на то, что внешне они порой скорее походят на замарашек, лежит очарование сказочных принцесс¹. Хедвиг — это норвежская сестра Нелли, «маленькой маркизы» из «Лавки древностей» и крошки Доррит. Как и они, она готова радоваться даже самой малой радости, она открыта для счастья. И очарование диккенсовской сердечности проступает — пожалуй, в первый и единственный раз — в «Дикой утке» Ибсена, придавая этой пьесе в тех сценах, где выступает Хедвиг, ту непосредственную теплоту и человечность, ту трогательность, в отсутствии которой так часто упрекали Ибсена.

И так же как Нелли в «Лавке древностей» — только в более суженном, «домашнем» виде, — Хедвиг повседневно окружена обстановкой необычной, даже несколько фантастической. В жилище Ялмара Экдала есть мансарда, которая служит одновременно и как ателье фотографа, и как столовая. Одна из дверей мансарды ведет на обширный чердак, на котором устроено подобие леса (из старых елок) и водится «дичь»: много кроликов, голубей и кур. А старый лейтенант Экдал, надев свою прежнюю офицерскую форму, которую ему теперь запрещено носить, порой отправляется на чердак вместе со своим сыном, чтобы вспомнить там свои славные охотничьи подвиги, стреляя кроликов. Но самая важная персона на чердаке — это дикая утка с подстреленным крылом. Когда-то старый Верле поранил ее на охоте — она нырнула в воду и прижалась к водорослям, чтобы там умереть. Но охотничья собака Верле вытащила ее на берег; утка попала в дом коммерсанта, где, однако, не прижилась — и была передана, как и многое другое, Экдалам. А особым почетом пользуется дикая утка на чердаке, потому что только она была прежде поистине причастна к вольной жизни природы, потому что она является не имитацией этой природы, а ее частью. И именно она является любимицей Хедвиг.

В своей повседневной жизни семейство Ялмара Экдала тесно соприкасается с двумя весьма своеобразными людьми, проживающими в том же доме. Это доктор Реллинг и теолог Молвик.

Реллинг, на первый взгляд, вполне благополучен. Он неплохо зарабатывает и в высшей степени самодоволен. Циничный и лишенный всяких иллюзий, он убежден, что нашел универсальный способ, как помочь бедным больным людям в их жизни (а такими бедными больными людьми являются, по его словам, почти все) с помощью «житейской лжи», то есть такого обмана, который придал бы смысл и значительность их неприглядной, бессмысленной жизни. Только житейская ложь, этот своеобразный нравственный дурман, может сделать человека в современном мире счастливым. Такова точка зрения Реллинга, и он активно претворяет ее на практике. Один из его пациентов — пьяница Молвик, который охотно позволяет внушить себе, что он — демоническая натура. Но главный пациент Реллинга — это сам Ялмар Экдал. До катастрофы, происшедшей с лейтенантом и разорившей семью, Ялмар был студентом, считался талантливой натурой, умел хорошо декламировать стихи, вообще был многообещающим юношей. А после катастрофы ему, с помощью старого Верле, пришлось стать фотографом, женившись на бывшей служанке коммерсанта. На попечении Ялмара оказывается и его обесчещенный отец, после того как кончился срок его тюремного заключения. К тому же сам Ялмар оказался слабым человеком, лишенным подлинных способностей и твердости. Казалось, Ялмар должен был бы быть полон горечи и отчаяния. Но Реллинг внушает ему, что он прирожденный изобретатель. И эта мысль придает ему самоуверенность и гордость, хотя он сам в течение многих лет так и не может решить, что же именно он собирается изобрести и даже однажды замечает: «...почти все уже изобретено другими до меня». Правда, в отношении Ялмара учение Реллинга попадает на прекрасно подготовленную почву. Потому что крайний эгоизм Ялмара, его почти животное себялюбие и отсутствие всякой глубины в его мыслях заставляют его с радостью и безраздельно воспринять иллюзию, дающую высшее оправдание его жизни.

Поэтому в пьесе выглядит совершенно закономерным, что, несмотря на прошлые удары судьбы, которые заставили Ялмара уйти из университета и изгнали его из «приличного общества», он да и вся его семья даже довольны своей жизнью — вплоть до старого лейтенанта, который утешает себя охотой на чердаке и пристрастием к крепким напиткам.

Скромная жизнь семейства Ялмара Экдала так и продолжала бы благополучно протекать, если бы не возвращение с Севера ближайшего друга студенческих лет Ялмара, Грегерса Верле, сына старого коммерсанта.

Между Грегерсом и его отцом лежит глубокая пропасть. Старый Верле был человеком полным сил, он любил хорошо пожить и готов был вкусить даже запретные радости. Его жена, крайне впечатлительная, воспринимала такое поведение своего мужа болезненно и порой усматривала в этом поведении и такие грехи, которые в нем отсутствовали — или еще не реализовались к этому времени. У нее, как и у фру Алвинг, отсутствовало понимание, что ее мужу была необходима жизненная радость. Но Грегерс, человек сильной и цельной нравственности, целиком встал на сторону матери и осудил отца. Именно из-за такого разлада с отцом он и уехал на Север, где работал конторщиком на одном из предприятий старого Верле, живя целиком на деньги, которые сам зарабатывал. Там он прожил шестнадцать лет, потеряв связь со своим прежним миром. Прекратилась даже переписка с его ближайшим другом, потому что отец сообщил Ялмару после катастрофы, происшедшей с лейтенантом, что Грегерс не хочет теперь знаться с Ялмаром.

Возвращается Грегерс домой по настоятельной просьбе стареющего отца, которому в скорости угрожает слепота. Коммерсант Верле хочет передать свое дело сыну, а сам удалиться на покой и жениться на своей любовнице — экономке фру Сербю. Но у Грегерса за прошедшие годы неприязнь к отцу не уменьшилась, а возросла. Когда он узнал о процессе, в результате которого лейтенант Экдал был осужден, а его компаньон Верле, которому тоже было предъявлено обвинение, оправдан, он понял, что здесь в результате умелых действий отца совершилась величайшая несправедливость. Потому что, хорошо зная лейтенанта, Грегерс был убежден, что он в своей наивности и не подозревал, что он, собственно, делает, и что всем руководил его компаньон, сумевший остаться, однако, безнаказанным.

А вернувшись домой, уже во время парадного обеда, данного отцом в его честь, Грегерс, побеседовав с Ялмаром и с отцом, раскрывает дополнительные тайны из истории семейства Ялмара Экдала, о которых тот даже не подозревал.

В этом смысле «Дикая утка» никак не выпадает из общей линии интеллектуально-аналитической новой драмы Ибсена, всегда направленной на обнаружение запрятанной истинной сути той действительности, которая непосредственно фигурирует на сцене.

Эти новые тайны, которые теперь узнает Грегерс, состоят в следующем.

Когда Ялмар остается совершенно без средств, в безвыходном положении, коммерсант женит его на своей любовнице, Гине, с которой решил расстаться, и дает ему возможность открыть фотографическое ателье. А у Гины рождается девочка, Хедвиг, настоящим отцом которой является, возможно, Верле. Во всяком случае, Хедвиг страдает той же болезнью глаз, от которой слепнет старый коммерсант.

Постигнув правду, Грегерс не открывает ее сразу своему другу. Зато он без обиняков высказывает ее своему отцу и навсегда порывает с ним. Свою миссию он видит теперь в том, чтобы вырвать Ялмара из лжи, в которой тот живет, не ведая об этом.

Грегерс — правдолюбец и человек высокой морали. Отказывающийся из нравственных соображений от богатства, которое ему предлагает отец. И Грегерс умен. Он сразу же из наивных слов Ялмара заключает, что с ним произошло на самом деле, и достойно проводит решающую беседу со своим отцом — человеком не только хитрым, но и дальновидным.

Тот Грегерс, которого мы видим в первом действии пьесы, — это Бранд, только перенесенный в другую социальную сферу, в иные жизненные условия и показанный в другой стилистической манере. Но логика пьесы такова, что в последующих действиях Грегерс все больше и больше утрачивает тот ореол, которым был окружен Бранд вплоть до самого конца, несмотря на становящуюся несомненной неудачу его миссии. В «Дикой утке» неудача миссии Грегерса оказывается катастрофической не только для семейства Ялмара Экдала, которое он хотел нравственно возродить, но и для него самого. Он оказывается неумелым, неудачником, как бы лишним человеком и в конце пьесы называет сам себя «тринадцатым за столом».

В немалой мере это связано с тем, что в ходе действия пьесы в ней раскрывается еще одна, совсем другая по своему характеру тайна. А именно — тайна подлинной сути Ялмара Экдала. Правда, для зрителя Ялмар с самого начала предстает как человек себялюбивый и склонный к громким фразам. Но Грегерс говорит о нем восторженно. Называет его «великой, детски доверчивой душой». И даже один из гостей на званом обеде вспоминает, что Ялмар когда-то хорошо декламировал. Зрителю может представиться, что отрицательные черты Ялмара — это лишь внешняя личина и что они развились в нем от той тяжелой судьбы, которая выпала на его долю.

Но уже во втором действии все яснее вырисовывается крайний эгоизм Ялмара, который как нечто должное принимает свое положение в семье как кумира, ради которого жена и дочь идут на всевозможные жертвы. И такое разоблачение Ялмара продолжается в последующих действиях, затрагивая и его интеллектуальную жизнь. Впрочем, уже во втором действии мы узнаем, что он совсем мало читает. Но в конце пьесы выясняется, что и его работа над изобретением, о котором он с такой торжественностью говорит, лишь пустые слова.

И только закономерно, что когда Грегерс раскрывает Ялмару правду о прошлом Гины, то в семье Ялмара отнюдь не создается «новое, прочное здание... супружеский союз в духе истины, без всякой лжи и утайки», а происходит тяжелая сцена, полная беспощадных упреков и горечи.

И также закономерно, что когда у Ялмара возникают подозрения, что Хедвиг не его дочь, а дочь старого Верле, он начинает относиться к ней беспощадно, с ненавистью.

Попытка Грегерса очистить жизнь Ялмара от лжи кончается трагической неудачей. И это неудача не частная. В пьесе она получает обобщенное истолкование.

С юности Грегерс всегда предъявлял к людям, по его собственному выражению, «идеальные требования». Он делал это с тем большим рвением, что сам в молодости проявил слабость, не помешав своему отцу переложить на лейтенанта Экдала всю вину за преступление, совершенное самим коммерсантом. С тех пор у него совесть стала больной и он не мог терпеть в людях никакой нравственной слабости. Но ему никогда не удавалось чего-нибудь добиться, потому что реальная жизнь реальных людей заставляла их отступать от идеальных начал, чтобы не разрушить основ своего существования, чтобы не впасть в безнадежное отчаяние. И в отличие от «Бранда», в котором такая невозможность для обычных людей выполнить идеальные требования трактовалась на основном пространстве пьесы как признак их ничтожества, в «Дикой утке» эти человеческие свойства рассматриваются как естественные, требующие снисхождения. У Ибсена начинают звучать теперь ноты сострадания и сочувствия к обычным людям в их нелегкой жизни, возникает требование бережного и заботливого отношения к жизни и счастью реальных людей. Брандовская нетерпимость к косной человеческой массе, стокмановская недооценка простого, среднего человека сменяется в «Дикой утке» призывом подходить к каждому человеку с учетом его сил и возможностей.

Те, кого Грегерс рассматривает как морально неполноценных и кого он хочет поднять — как, например, Гину, жену Ялмара, — по сути дела выполняют свои обязанности и приносят пользу другим людям так, что заслуживают сочувствия и уважения. Необразованная и путающая все иностранные слова Гина, бывшая возлюбленная старого Верле, заботясь о своем никчемном, прожорливом муже и о своей слепнущей дочери, оказывается несравненно более «на месте» и в своей семье, и вообще в жизни, чем сам Грегерс.

На первый взгляд, удачливым противником Грегерса в пьесе является доктор Реллинг, который своей теорией житейской лжи как бы дает теоретическое оправдание права обычных людей жить не по высшим нравственным меркам.

Кстати, житейской лжи оказываются подвластны и те люди, которых доктор Реллинг не лечит. Они приходят к ней сами, чтобы наполнить свою жизнь каким-нибудь содержанием. И первым из них является сам Реллинг, человек талантливый, но не сумевший развить свои дарования и спившийся почти так же, как Молвик. Как говорит о Реллинге фру Сербю, в которую он был когда-то влюблен и которая сама была к нему неравнодушна, он «растратил и расточил то лучшее, чем обладал». Лечение окружающих житейской ложью и является для него своеобразным утешением, позволяющим забыть о неудачно сложившейся жизни.

Однако торжество Реллинга в пьесе — это торжество лишь кажущееся. Было бы неверно ставить знак равенства между доктором Реллингом с его теорией житейской лжи и автором пьесы. В «Дикой утке» есть и персонажи, не подвластные житейской лжи, не нуждающиеся в ней. На низком, как бы на рефлектирующем уровне это, как уже было отмечено, — Гина. На самом высоком и чистом, даже героическом уровне это — Хедвиг, полная подлинной любви и готовности к самопожертвованию. Но без житейской лжи обходятся и люди, не похожие ни на Гину, ни на Хедвиг. Старый Верле, этот опытный делец, безжалостный к тем, кто стоит у него на дороге, также не нуждается ни в каких иллюзиях: он берет жизнь, как она есть, и называет вещи своими именами. Такова же фру Сербю, его экономка и любовница, на долю которой выпала нелегкая жизнь. Она отнюдь не является образцом морального совершенства, но трезво смотрит на вещи и на самое себя. Старый Верле и фру Сербю люди, естественно, отнюдь не идеальные. И все же по логике пьесы они оказываются чем-то выше несчастных жертв коммерсанта, лейтенанта Экдала и Ялмара, которые в своей слабости и поддавшись житейской лжи не способны на ту прямоту и откровенность, которые проявляют и коммерсант, и его экономка, когда решают пожениться. Фру Сербю рассказала своему будущему мужу без утайки все, в чем ее можно было обвинить, а Верле также рассказал ей все о своем прошлом. Тем самым им удается осуществить то, о чем мечтал Грегерс для Ялмара и Гины, — вступить в истинный брак, основанный на правде и искренности.

Впрочем, такое распределение света и тени не является для Ибсена чем-то новым. И прежде Ибсен предпочитал тех персонажей, которые воспринимают реальную жизнь без прикрас, такой, какова она на самом деле, тем, кто пытается ее преобразить различными иллюзиями. Еще в «Комедии любви» трезвый и глубоко разбирающийся в практической жизни богач Гульстад был на голову выше окружавших его мещан с их романтическими и сентиментальными фразами.

Раскрытие сюжетных тайн пьесы и неудачная борьба Грегерса за выполнение своей миссии долгое время заполняет основное действие пьесы. Но начиная со второго действия на сцене нередко присутствует и Хедвиг, оживляя, очеловечивая своей непосредственностью, своей добротой и трудолюбием, своей наивной верой в громкие фразы ее никчемного, но беззаветно любимого ею отца, всю смысловую ткань пьесы. А когда объяснение между Грегерсом и Ялмаром происходит, девочка начинает играть заметную роль — и она сразу выдвигается на передний план, когда у Ялмара, узнавшего о пожизненной пенсии, которую Верле подарил Хедвиг ко дню ее рождения, и о его грядущей слепоте, возникает подозрение, что Хедвиг дочь коммерсанта. Это подозрение переходит в почти полную уверенность — и Экдал Ялмар не желает больше видеть Хедвиг. Она с ужасом слышит его слова, что у него больше нет дочери. Хедвиг ничего не может понять, кроме того, что ее любимый отец возненавидел ее, и сначала рыдает, а затем, слегка успокоившись, беседует с Грегерсом, который дает ей совет принести отцу в жертву самое дорогое, что у нее есть, — убить дикую утку, которую Ялмар возненавидел, и этим вернуть себе его любовь.

И когда на следующий день вернувшийся после пьяной ночи Ялмар при виде Хедвиг машет на нее рукой и говорит: «Прочь, прочь!», а затем просит Гину избавить его от присутствия в доме чужих лиц, Хедвиг, испуганная и растерянная, решается на эту жертву и, достав пистолет, проскальзывает на чердак. Но, стоя там, она слышит, как Ялмар говорит Грегерсу, что он не верит, будто Хедвиг действительно любит его и что она ответила бы отказом на его вопрос, согласна ли она была бы отказаться от жизни ради него. И в тот же момент Хедвиг на чердаке стреляет — но не в утку, а себе в грудь.

Развязка «Дикой утки» глубоко трагедийна. Но сама по себе трагедийность совсем не заложена в той жизни, которая изображена в пьесе. Если бы не появление Грегерса Верле, то стесненная, но по сути дела счастливая жизнь семьи Ялмара Экдала продолжалась бы и дальше. А сама эта жизнь, со свойственным ей разительным противоречием между представлениями Экдала о самом себе и его действительным обликом, отнюдь не трагедийна, а смехотворна. Она дает материал не для трагедии, а для комедии. И действительно, постоянно проявляющееся противоречие между громкими фразами Ялмара и его эгоистическими поступками, сущность которых предстает в самой наглядной форме, способно то и дело вызывать смех у зрителей. Комические черты были свойственны «новой драме» Ибсена и прежде, но здесь комедийное начало особенно сильно. Если применять чеховскую терминологию, то «Дикую утку» можно было бы определить и как комедию. Правда, как комедию жестокую.

Но есть еще и другое начало, которое значительно возрастает в «Дикой утке» по сравнению с прежними ибсеновскими «новыми драмами». Это начало — метафорически-символическое. Причудливость жилища Ялмара не случайна. То подобие леса, которое устроено на чердаке и в котором лейтенант Экдал и Ярмал охотятся на своих кроликов — это не только попытка имитировать прежнюю жизнь лейтенанта, но и гротескное воплощение той лжи, в которой живет семейство Экдал. И многообразно символична сама подстреленная дикая утка, нашедшая себе на чердаке почетный приют. Уже в первом действии намечается одно из символических толкований — в словах старого Верле, имеющего в виду семью Экдала: «Есть такие люди, которые сразу идут ко дну, как только им попадет пара дробинок в тело, и никогда уже не всплывают». Поразительно, что почти теми же словами говорит о подстреленных диких утках лейтенант Экдал: «...Нырнут на дно... в самую глубь... вцепятся в траву, водоросли... и во всякую чертовщину там внизу... и уж наверх больше не всплывают». А затем происходит поворот от общего образа раненой утки к той конкретной утке, которая живет в корыте на чердаке Экдала. На слова Грегерса: «И тут у вас на чердаке ей живется отлично?» — Ялмар отвечает: «Удивительно! Даже разжирела...» И дикая утка оказывается еще более сближенной с реальной участью семейства Экдал. О Ялмаре Грегерс, при их встрече на званом обеде, говорит: «Ты почти раздобрел, таким солидным стал». А в четвертом действии заключает: «В тебе много сидит от дикой утки, Ялмар».

Но дикая утка трактуется в пьесе еще по-иному. Она принадлежит Хедвиг. Хедвиг любит ее и гордится ею. И каждый вечер молится, чтобы она была жива и здорова. А самое главное, что ей предназначено было стать той жертвой, которая должна была вернуть Хедвиг любовь отца — но на самом деле этой жертвой стала сама Хедвиг. Дикая утка и символически, и сюжетно так прочно вплетена в ткань драмы, в такой мере воплощает ее атмосферу, что закономерно смогла стать ее заголовком. Заголовком многозначительным, но естественным.

Нарастание символического начала в «Дикой утке» никак не снижает конкретность показанной в ней жизни. Пьеса предметна не в меньшей, а, быть может, даже в большей мере, чем предшествующие социально-проблемные драмы Ибсена. Не только каждая реплика, но и каждая вещь, фигурирующая в пьесе, именно в своей конкретности важна для развития ее действия. Это касается, например, ружья и пистолета, о которых не раз идет речь в пьесе и которые начинают играть важнейшую роль в ее финале: появление лейтенанта Экдала из своей комнаты с ружьем в руке заставляет присутствующих понять, что стреляла на чердаке — из пистолета — Хедвиг. Знаменитые слова Чехова, что если в первом действии пьесы на стене висит ружье, то в последнем действии оно должно выстрелить, навеяны, возможно, именно «Дикой уткой». Правда, ружье здесь появляется не в первом действии, а в третьем. Впрочем, в «Гедде Габлер» пистолеты, которыми убивают себя и Левборг, и сама Гедда, упоминаются уже в первом действии, появляются во втором, а действуют в последнем.

К тому же Ибсен со свойственной ему беспощадностью ко всем иллюзиям косвенно ставит под сомнение и само символическое начало в своей пьесе. Для Грегерса Верле в высшей степени характерны многозначительные, полные какого-то скрытого содержания, в конечном счете как бы символические слова. Когда Хедвиг с улыбкой говорит ему, что чердак порой представляется ей морской пучиной, между тем как это просто чердак, то Грегерс отвечает: «А вы так уверены в этом?» И повторяет в ответ на удивленный вопрос Хедвиг: «Да, вы вполне в этом убеждены?» После чего Хедвиг «молча смотрит на него с открытым ртом». И с проницательностью, иногда свойственной детям, Хедвиг замечает о Грегерсе: «...он все время как будто говорит одно, а думает другое». И такая затуманенно-символическая манера выражения приписывается человеку, который оказывается полностью скомпрометированным по ходу пьесы².

Тем не менее важная символическая нота в пьесе несомненна³. И это знаменует поворот в характере ибсеновской драмы в не меньшей степени, чем тот сдвиг в проблематике, которым отмечена «Дикая утка».

Примечания

1. См.: Сильман Т. Диккенс: Очерки творчества. М., 1958. С. 178—182, 326.

2. Weygand H.J. The Modern Ibsen. New York, 1960. P. 162.

3. Johnston B. The Metaforic Structure of the Wild Duck // Contemporary. V. 1.