Покой отравленный тревогой

I

Кнут Гамсун находился в расцвете сил. Ему еще не было сорока, а он уже создал несколько самых значительных произведений своего времени. И верил, что будущее позволит ему совершить не меньше. Теперь он знал, какими творческими силами одарила его природа. Он обрел покой и продолжал работать, но покой этот был отравлен тревогой. Он нуждался в умиротворении, которое приносит с собой только стабильный, упорядоченный образ жизни. У него еще никогда не было той твердой опоры, какую может дать лишь дом и семья, и он чувствовал, как ему этого недостает.

Гамсун довольно много разъезжал в это время. В Париже он впервые встретился со своим немецким издателем Альбертом Лангеном¹ и в 1896 году посетил его в Мюнхене.

Ланген был молодой, но очень предприимчивый, энергичный издатель и обладал профессиональным чутьем. Он имел книжные издательства в Мюнхене и в Париже и выпускал также сатирический журнал «Симплициссимус» — в дни кайзера Вильгельма II этот радикальный журнал часто подходил к границе дозволенного. Ланген был женат на младшей дочери Бьернстьерне Бьернсона, Дагни, и потому был особенно внимателен к норвежской и скандинавской литературе. Для его издательской деятельности связи с норвежскими писателями, и в том числе с Гамсуном, имели большое значение. С первого дня Ланген интуитивно понял, что Гамсун именно тот писатель, который больше, чем все другие, найдет отклик у немецкого народа. «Ваши произведения расходятся неплохо, — осторожно писал Ланген о положении на книжном рынке. — Я был бы рад, если бы все книги Бьернсона шли так же хорошо».

У Лангена Гамсун еще раз встретился с Бьернсоном, и, как всегда, тот произвел на него сильное впечатление. Однако теперь Гамсун и сам уже приобрел известность. Его произведения были переведены на немецкий, французский, русский и голландский. Правда, в противоположность Бьернсону он часто прятался от людей, которые гонялись за «знаменитостями». Несмотря на то что у них было много общего, они со временем все больше отличались друг от друга своим поведением на людях. Однажды на обеде в отеле «Vier Jahreszeiten»^* в Мюнхене Бьернсон крикнул через весь длинный стол: «Гамсун, хотите горчицы?» — и протянул ему соусник с Горчицей. По мнению Гамсуна, это была совершенно ненужная демонстрация: вот, мол, здесь сидит Бьернсон, а там — Гамсун. Нервы Гамсуна не выдерживали подобных спектаклей. Соусник с горчицей переходил из рук в руки, их было не меньше двадцати, пока дошел до Гамсуна, и все время Гамсун чувствовал себя главным персонажем этой комедии, рассчитанной на публику, а он ненавидел такие роли. До конца обеда Гамсун тихо, не привлекая к себе внимания, беседовал со скромным, неизвестным человеком — это был молодой писатель, и звали его Якоб Вассерман²... Кстати, когда через год вышел роман Вассермана «Еврей из Цирндорфа», он тоже прославился и стал прятаться от преследовавшей его славы.

В своих мемуарах он вспоминает ту короткую встречу с Гамсуном. Они беседовали по-английски, но не о литературе. Гамсун держался скромно, был очень вежлив, обращался к своему собеседнику «сэр» (так было принято обращаться к незнакомому человеку в той среде, к которой Гамсун принадлежал в Америке), и Вассермана удивило, что Гамсун ни разу не заговорил о своих литературных планах, хотя его произведения тогда были уже переведены на многие языки.

Последние книги Гамсуна убедили наконец Бьернсона, что это большой художник. В статье «Современная норвежская литература», 1896 год, он с горячим восторгом писал о личности Гамсуна и о его творчестве. Описания природы в «Пане», Бьернсон называет «самыми прекрасными, самыми великолепными в норвежской литературе». Он дружески журит Гамсуна за то, «что тот в своих первых книгах «считал себя реформатором», именно за это, между прочим, Гамсун в свое время критиковал Бьернсона. И наконец «Король поэтов» говорит: «За всем этим мы различаем хитроватую, добрую физиономию и уже не можем оторвать от нее глаз. В его последних произведениях главной движущей силой сюжета и действия является совесть и честность... Однако только его бунтарство подарило нам неповторимый образ, принесший его автору мировую славу...»

Бьернсон имеет в виду Нагеля из «Мистерий», а самое книгу он называет «одной из великих книг, заявивших о себе подобно неистовому снежному бурану».

Все еще идет 1896 год. Кнут Гамсун живет в пансионе фрекен Хаммер в предместье Христиании Ляне. Он переписывается с Лангеном не только о своей работе. Гамсун узнает, что Эдвард Мунк собирается сделать офорт с его портрета. Он готов позировать ему и пишет в связи с этим:

«Дорогой Мунк!

Надеюсь, что у меня до марта не возникнет необходимости приезжать в город. Но ты можешь появиться здесь перед моими двадцатью пятью или тридцатью учительницами. Я живу у фрекен Хаммер, адрес известен. Но если ты сейчас пьешь, водку привези с собой, у нас ее не держат. А также запасись хорошим настроением, потому что я работаю как каторжный и потому до ужаса кислый.

Но сигары у меня есть, Маурер был так любезен, что снабдил меня ими. Я его чертовски люблю.

Твой Кнут Гамсун.

Кстати, когда ты собираешься приехать? В скором времени мне наверняка придется побывать в городе. Сообщи, как долго я должен буду тебе позировать? Звони так: сперва вызывай Беккелагет, потом пансион фрекен Хаммер, потом меня».

Между Мунком, художественным журналом «Пан» и Лангеном, по-видимому, возникли разногласия: медная пластинка для офорта стоила триста марок, и не знали, кто за нее должен платить. Мунк уехал в Париж, и они с Гамсуном обменялись письмами:

«Адрес: Cafe de la Regence.

Дорогой Гамсун! Офорт, который я сделал с твоего портрета, принят к публикации в «Пане» (то есть это значит, что журнал приобрел медную пластинку).

Поскольку ты говорил мне, что тебя не смущает, если он будет опубликован в Германии, и поскольку этот художественный журнал издается очень небольшим тиражом (во всей Норвегии его выписывает всего один человек), я не мудрствуя лукаво отправил журналу свое предложение. Из-за денежных соображений мне это очень важно.

Это еще не законченный портрет, только набросок. Я постараюсь прислать тебе оттиск. Сообщи о своем согласии!

Сердечный привет от твоего
Э. Мунка».

«Лян, Норвегия, 4 марта

Дорогой Мунк!

Во-первых, никакого офорта с моего портрета существовать не может, потому что ты не приезжал и не рисовал меня. Во-вторых, мне неприятно, действительно неприятно, что ты спрашиваешь меня об этом, тем более ведь я понимаю, что решать это тебе.

Дорогой друг, позволь лучше мне приобрести эту пластинку. Она дорогая, и средств на нее у меня нет, но я тоже дал бы тебе за нее триста марок. Я человек порядочный, и выплатил бы тебе эти деньги, только не сейчас и не за один раз. Надеюсь, я заработаю на следующей книге. И тогда я уничтожил бы эту пластинку.

В Париже ты найдешь много писателей, с которых можно сделать офорт для «Пана». Я не самая привлекательная модель для публики.

Но в любом случае прими мою благодарность за добрую дружбу.

Кнут Гамсун».

Дело кончилось тем, что офорт все-таки попал в художественный журнал «Пан», но обещанного оттиска Гамсун так и не получил.

Хотя буйство чувств, свойственное молодости, стало понемногу утихать, справиться с «неистовым снежным бураном» Гамсуну было еще трудно. Примерно в это время он пишет свои лучшие стихи, драмы, о которых потом будет сказано особо, и новеллы. Зимой 1897 года Гамсун прочел также лекцию в Студенческом обществе в Христиании «Против восхваления писателей и их творчества». Эта лекция благодаря своей «неистовости», в совокупности с другими отягчающими обстоятельствами, имела для него весьма печальные последствия.

«Против восхваления писателей и их творчества» — понятно, Гамсун не отказался от своего прежнего еретического мнения. Когда-то в цикле, состоявшем из трех лекций, он сурово расправился с современной литературой. Не был он снисходителен и на этот раз, с высоты своего нынешнего положения он призывал публику более сдержанно относиться к писателям, ибо культ писателей стал всенародным бедствием, вредное воздействие которого будет чувствоваться еще очень долго.

Художественная литература не есть нечто насущное для народа или для культуры.

Тут Гамсун высказал точку зрения, которую потом отстаивал вплоть до конца жизни. С этой точки зрения он судил и себя самого.

«Почему Вы называете меня «писателем», ведь я никогда не был высокого мнения о писательском искусстве? Я — просто Гамсун, — писал он в 1916 году одному редактору, интересовавшемуся его мнением о некоторых высказываниях сына Ибсена, тогдашнего премьер-министра Норвегии Сигурда Ибсена³. — В настоящее время я пытаюсь возделывать землю. Сигурду Ибсену тоже следовало бы этим заняться. Он сросся с книгами, и книги сделали его тем, что он есть».

Когда Гамсуну исполнится пятьдесят один год, он напишет с ироническим отвращением: «Я устал от романов, а драмы презирал всегда. Теперь я начал писать стихи, это единственный вид творчества, про который нельзя сказать, что он и претенциозный и пустой, он только пустой».

Его пессимизм в отношении культуры с годами усиливается, так же, как и жизненный оптимизм, хотя вообще-то чаще бывает наоборот.

Говоря о типе поэта, имеющего право на существование, певце, обладающем неповторимым даром, человеке исключительном, Гамсун приводил в качестве примера старого разбойника Франсуа Вийона⁴ и представителя богемы Верлена⁵. С Верленом Гамсун познакомился в Париже и, если имел хоть немного денег, обязательно угощал его абсентом:

«Они, каждый на свой лад, гораздо ближе подошли к идее поэта, чем наши «великие» поэты, которые через год-полтора напоминают о себе произведениями, рожденными их увядшими сердцами. Истинные поэты не имеют постоянного места жительства и имущества, облагаемого налогом. Они по натуре бродяги, и души их сродни душам шарманщиков».

Но такие поэты не были образцом для пристойных стихотворцев Христиании.

* * *

Гамсун не стремился к популярности. Он говорил и писал то, что считал нужным, часто спонтанно и под влиянием настроения. У него было мужество высказывать свое мнение, и делал он это не без высокомерия. И тем не менее он пользовался любовью и друзей в Христиании, и читающей публики по всей Норвегии. После того как Гамсун добился успеха и признания как художник, он, естественно, ходатайствовал перед правительством о получении писательской стипендии. Стипендия — тысяча сто пятьдесят крон — позволила бы ему осуществить давно задуманную поездку на Восток.

Комитет по стипендиям единогласно включил Гамсуна в список первым из претендентов, за ним шли Томас Краг и Якоб Хилдич⁶.

Но тут произошло странное обстоятельство: комитет обошел Гамсуна и выдал стипендию писателю Ветле Висли⁷, который писал на лансмоле.

Это событие вызвало бурю в художественных кругах столицы, газеты пестрели заметками, к министру по делам церкви обратились за разъяснением, действительно ли его министерство считает, что значение в литературе Ветле Висли сопоставимо со значением Гамсуна?

«Моргенбладет», газета консерваторов и пасторов, выступила с таким заявлением:

«Нам сообщили, что господину Гамсуну отказали в стипендии, на получение которой он претендовал, по той причине, что он опубликовал непристойный рассказик⁸ в некоем сомнительном журнале, называющемся «Баста». Продажа журналов такого рода, как «Баста», в нашем городе запрещена. Нам известно, что это журнал немецкого книгоиздателя Лангена...»

Журнал «Баста» был датским изданием «Симплициссимуса», и «непристойная» новелла Гамсуна была перед тем опубликована в немецком издании. В сборник «Сиеста», вышедший в том же году, когда Гамсун ходатайствовал о стипендии, она включена не была. Однако кто-то из депутатов стортинга нашел эту новеллу в датском издании и бросился с ней к государственному советнику, тот в свою очередь обратился к государственному прокурору, который дал приказ полицмейстеру Христиании приостановить в городе продажу этого журнала.

Само собой разумеется, что новеллу — она называется «Голос жизни» — ни в коем случае нельзя назвать «непристойной». Она, как и все опубликованное Гамсуном, по своему характеру и по своему воздействию, произведение чисто художественное. Но тема ее реалистична и может даже внушить ужас. В ней рассказывается о молодой женщине, одетой в траур, с которой герой новеллы, от чьего имени ведется рассказ, знакомится на улице Копенгагена. Она приглашает его к себе домой. Утром, покидая ее квартиру, он заглянул в соседнюю со спальней комнату и, к своему ужасу, обнаружил там гроб, в котором лежал покойник. В тот же день он прочитал в газете фамилию дамы, извещавшей о смерти своего мужа.

«У одного человека была жена, она была на тридцать лет моложе его, он долго болел и умер от удара. И молодая вдова вздохнула с облегчением».

Так заканчивается новелла Гамсуна. Это и есть «Голос жизни».

Совет по художественной литературе норвежского союза писателей, в который входили почти все коллеги Гамсуна, направил в правительство протест по поводу того, что при распределении стипендий Гамсун был обойден. Этот протест был подписан и Бьернсоном, и Гарборгом, но не Генриком Ибсеном.

Борьба, разгоревшаяся из-за стипендии между пасторами и консерваторами, с одной стороны, и художниками и радикалами — с другой, продолжалась на страницах газет еще целый год. Страсти утихли только после того, когда следующей осенью Гамсуну дали стипендию.

И все-таки не только «Голос жизни» помешал ему в свое время получить эту стипендию. Мелочные мракобесы и политики типа Офтедала не забыли Гамсуну его выступления ни в Студенческом обществе, ни у «Братьев Халс». Зачем давать Гамсуну стипендию, если он презирает норвежских писателей, которые платят налоги?

Но главным образом их, конечно, задели «Редактор Люнге» и статья о Ларсе Офтедале, вот они и «отблагодарили» Гамсуна за эти произведения.

II

1898 год. Уже два года Гамсун снова живет в Норвегии. Он покинул Париж, твердо решив найти какое-нибудь спокойное место, где мог бы жить постоянно и куда бы возвращался после своих беспорядочных странствий по чужим странам. Но найти подходящее место оказалось не так-то просто. К тому же в последнее время Гамсун много болел. Он легко простужался, и ему приходилось подолгу лежать в постели с высокой температурой. Конечно, он тревожился за свои легкие. Однако врачи, к которым он обращался, успокаивали его — он совершенно здоров, но плохо переносит сырой климат.

Гамсун ездил по всей стране, он перепробовал множество отелей, санаториев и пансионов. Дольше всего он жил в пансионе фрекен Хаммер в Ляне. И на то были особые причины. Здесь он встретил молодую даму, которая позже стала его женой, из-за этой любви он и задержался там дольше, чем предполагал.

Но ни в Париже, ни потом в Норвегии Гамсун не предавался праздному образу жизни. У него уже были готовы три новых произведения, составивших трилогию, — это были драмы «У врат царства», 1895 год, «Игра жизни», 1896, и «Вечерняя заря», 1898⁹.

Благодаря дружбе с Биргером Мернером и позже с датским драматургом Свеном Ланге у Гамсуна появились серьезные намерения попробовать свои силы в драматургии. Определенное влияние оказал на него, конечно, и Стриндберг, но шведскому колоссу Гамсун не посмел признаться в своих намерениях. Стриндберг был не тот человек, перед которым хотелось раскрыть душу, поэтому поощрения непосредственно от него Гамсун получить не мог.

Все три драмы объединены образом ученого и философа Ивара Карено. В первой драме Ивар Карено — двадцатидевятилетний идеалист, живо реагирующий на все события современности. Три года он боролся за то, чтобы опубликовать свои непопулярные статьи. Эта борьба не сломила его и не заставила уступить. «Для такого человека, как я, три года не слишком тяжелое испытание, — говорит он. — Я все равно буду стучаться во все двери со своими беспризорными суждениями».

Карено непоколебим, потому что молод, полон сил и горячности. Он упрямо противостоит господствующим взглядам своего времени — либерализму, демократии и утилитаризму.

«Я не верю в либерализм, не верю во всеобщее избирательное право и не верю в народное представительство... Именно либерализм возродил старое нелепое заблуждение, будто толпа, в которой каждый имеет два локтя росту, выберет себе предводителя высотой в три локтя... Я верю в того, кто рожден повелевать, — говорит Карено, — в деспота по натуре, в повелителя, которого не выбирают, а который сам провозглашает себя предводителем земных орд. Я верю и жду возвращения Великого Террориста. Квинтэссенцию человека, Цезаря...»

Всякая болтовня о пацифизме и мирной жизни вызывает у Карено негодование. «Всем кажется, будто нет ничего прекраснее вечного мира, а, на мой взгляд, это учение достойно породивших его телячьих мозгов. Да, я презираю вечный мир за то, что ему недостает гордости. Пусть грянет война, дело не в том, чтобы сохранить как можно больше жизней, источник жизни неисчерпаем, главное, чтобы человек в нас не сгибался...»

Жена Карено, Элина, очень молода и очень женственна. Она ничего не понимает в философских тирадах мужа и не интересуется его проблемами. Она чувствует только, что они все больше и больше отдаляются друг от друга, в конце концов она покидает его. Уходит к либеральному, веселому журналисту Бондесену, умеющему держать нос по ветру.

В драме «У врат царства» Гамсун говорит об идеях, которые в то время носились в воздухе и принимались без всяких оговорок, потому что люди, высказавшие эти идеи, пользовались в свое время большим уважением. Однако Гамсун отнюдь не проповедует эту философию. Главное для него — способность человека сохранять верность самому себе, своим идеям и своим целям. Не мысли Карено, а его борьба — главная пружина действия. Гамсун делает Карено философом и вкладывает ему в уста слова Ницше только потому, что время сделало их актуальными. С таким же успехом его борьба могла касаться строительства на водопаде или любого другого дела, из-за которого человек мог оказаться в оппозиции.

В «Игре жизни» мы встречаем Карено через десять лет, годы побелили его голову. Но не согнули шею. Он такой же упрямый и бескомпромиссный, как прежде.

Действие этой драмы происходит в Нурланне, где Карено служит домашним учителем в доме богача Отермана и воспитывает двух его сыновей.

Если в первой пьесе образ Карено доминировал над остальными, то во второй не меньшее значение имеет и образ дочери Отермана, Тереситы.

Как и Эдварда, Тересита живет под болезненным светом полуночного солнца. Она капризна и непредсказуема, как само северное лето. Но Тересите не хватает изысканной аристократичности гордой Эдварды, которая так украшала ее. Душа Тереситы неустойчива, как погода. Кровь в ней так и бурлит, этот тип женщины Гамсун явно позаимствовал в более южных широтах. В любви и страсти, в ненависти и ревности Тересита более поверхностна, чем Эдварда. И потому менее щепетильна в выборе средств.

Если Карено ищет истину, хочет «дойти до сути» и постичь то, что находится за пределами человеческого разума, Тересита без устали ищет любви и счастья. Подобно Эдварде, искавшей «своего Принца», Тересита стремится удовлетворить свою страсть — и всегда напрасно, — с этой целью задерживается она и возле Карено.

На конфликте между этими двумя образами и построена вся драма. Хитрая, чувственная Тересита отрывает Карено от науки и от работы — ради нее он забывает обо всем. Она заставляет его опуститься на колени так же, как своих прежних поклонников, будь то работники ее отца или горбун инженер Бреде. Карено позволяет ей вовлечь себя в безумную игру жизни.

В результате этой игры случается страшная катастрофа. Сгорает башня Карено, в которой он обычно работал, погибают сыновья Отермана, братья Тереситы, огонь уничтожает труд всей жизни Карено.

И все это дело рук Тереситы. А сама она погибает от случайного выстрела: «Ведь справедливость — слепое животное. Оно мстит наугад. Его выстрел непредсказуем».

Но несмотря на свою силу и интеллект, Карено тоже уязвим, он живой человек, и ему присущи все человеческие слабости, возникающие в непреодолимом вихре страстей. Эти слабости Карено, его человечность, в буквальном смысле слова, и будут той основой, на которой развернется действие третьей драмы — «Вечерней зари».

«Игра жизни» с точки зрения драматургии носит более экспериментальный характер, чем «У врат царства» и «Вечерняя заря». Гамсун прибегает даже к лирической символике, которой вообще-то не пользуется больше нигде. Благодаря этой символике «Игра жизни» отличается от двух остальных драм, и стилистическая связь между ними нарушается.

Гамсун сознательно по-разному обращается с материалом. Игру жизни, со всеми ее страстями и демонами, захватившую Тереситу, Карено и всех людей вокруг них, нельзя было изобразить с помощью традиционных средств. Возможности гамсуновской фантазии не ограничены здесь ничем, и с точки зрения драматургических критериев эта драма — самая сильная из трех.

В «Вечерней заре», заключающей трилогию, Карено опять единственный главный герой. Элина, изменившая ему и покинувшая его во «Вратах царства», мелькает и в «Игре жизни», а в «Вечерней заре» она уже опять жена Карено. Она прощена, все забыто, и она возвращается к нему со своими деньгами и ребенком от другого человека. «Простить? — писал Гамсун в «Новых силах». — Но это же дико, это лишает нас представления о справедливости». Карено пятьдесят лет, в нем пробуждаются признаки обычных человеческих качеств, в том числе и способности прощать. Как ученый, мыслитель и политик Карено все дальше отдаляется от идеалов своей юности. «Вы нам дороже такой, каким вы были прежде, — говорит один из его приверженцев, пытаясь вернуть Карено на прежний путь. — Ваш голос не сливался с хором дураков. В нашем обществе он звучал благодатным диссонансом!»

Но Карено уступает все больше и больше. Желание человека несвободно, говорит он, утешая самого себя. Он хотел бы остаться молодым — и душой и мыслями, — но возраст требует легкой, спокойной жизни, и в конце концов он становится ренегатом, одним из тех, которым он сам когда-то отказывал в праве на честь и на жизнь...

За эти драмы Гамсуна критиковали с разных сторон, но больше всего христианские и консервативные круги, возмущенные эротичностью Тереситы. Сигурд Бедткер¹⁰, осмелившийся напечатать в газете «Моргенбладет» независимую хвалебную оценку этой пьесы, был вынужден перейти в «Верденс Ганг»; после премьеры пресса требовала запрета на дальнейший показ спектакля. Но против кареновской «морали властелина» не выступал никто, на такой тип людей и на подобную тему в то время смотрели иначе, чем сегодня. Сегодня трилогию Гамсуна целиком можно было бы смотреть лишь как забавные картинки определенной эпохи. Но «Игра жизни» все-таки составляет исключение, в последний раз она была поставлена на сцене «Нового театра» в Осло в 1961 году, режиссер — Йенс Бьернебу¹¹.

III

Из пансиона фрекен Хаммер в Ляне Гамсун пишет своему другу Эрику Фрюденлунду:

«Теперь и «Игра жизни» принята к постановке в «Христиания-театр». «У врат царства» будет идти еще примерно неделю. Я нездоров, слабость не проходит. Был на обследовании, но в легких ничего не нашли, а я покрываюсь испариной при малейшем усилии. Стоит мне засидеться вечером попозже, и следующий день испорчен целиком. Подумываю о том, чтобы на зиму уехать в теплые края...»

Но в это время Гамсун встретил молодую красивую Бергльот Гепферт, и мысли его приняли другое направление. Весной 1898 года Фрюденлунд получил от него новое письмо:

«А теперь слушай! — писал Гамсун. — Вполне возможно, что я возьму и женюсь 13 мая. (Если это не произойдет в мае, то уже не раньше 13 июня). Как бы там ни было, я женюсь. И мне надо к осени найти для нас временное пристанище. Может, есть что-нибудь подходящее в Эурдале? Как ты понимаешь, я приеду с супругой. Мне не хотелось бы жить ни в санатории, ни у Уле Оберга или Ингебрета Меркета или, например, у Фера, потому что мне необходимо работать. Вот я и подумал, хорошо бы ты захотел и смог приютить нас. Ведь у тебя хватит и места и еды еще на двух человек, и, конечно, мы заплатим, сколько скажешь, — я пишу прямо и не прими это за бахвальство, я говорю это серьезно. Супруга моя необыкновенная: добрая, милая, симпатичная и веселая, и никому у вас в доме не доставит никаких хлопот, имей это в виду...»

Будущая жена Кнута Гамсуна Бергльот Гепферт, урожденная Бек, — очень бойкая, невысокого роста дама двадцати пяти лет, с пышными темно-русыми волосами и карими глазами. У нее были тонкие выразительные черты лица, которое так и светилось жизнерадостностью. Когда они с Кнутом Гамсуном встретились в пансионе фрекен Хаммер, она была еще замужем за Эдвардом Гепфертом, австрийским консулом в Христиании, у них была четырехлетняя дочь. После развода девочка осталась с отцом, что весьма огорчило Гамсуна, любившего детей.

Тогда между ними впервые пробежал холодок, первый вестник того, что запаса тепла, необходимого для совместной жизни, может и не хватить. Даже несколько лет спустя Гамсун писал об этом все еще с горечью: «Она была такая хорошенькая, милая девочка. Мать отправила ее в Австрию, якобы ради моего спокойствия, хотя я орал во все горло, что хочу, чтобы она жила с нами...»

Супружеская жизнь Кнута Гамсуна была обречена на неудачу с самого начала. Женщине, которая потом будет играть главную роль в его жизни, он писал: «Этот брак был следствием лихорадки, прошедшей так же быстро, как и начавшейся. Но я уже дал слово. Сразу после этого я говорил, что ей нужно еще хорошенько подумать, что нам обоим надо хорошенько подумать. Но получил такой ответ: «По-моему, сейчас об этом думать не стоит!» Словом, мы обвенчались. И оказалось, что ни у нее, ни у меня нет любви...» Фру Бергльот развелась с первым мужем ради Гамсуна, и потому отступить он не мог.

Фру Бергльот была добродушная, веселая и очень простая женщина, но ее способность понимать и дарить была ограниченной. Гамсун же, со своей стороны, требовал от женщины не только самостоятельности и понимания, но часто и прямо противоположного — полного и безоговорочного подчинения. И нельзя упрекать фру Бергльот за то, что она не соответствовала этим требованиям. Она была не исключительной личностью, а самой обычной хорошенькой женщиной с обычными мелкими недостатками. В «Мечтателях» — небольшом романе, действие которого происходит в Нурланне и, который Гамсун написал спустя несколько лет, он воспользовался некоторым опытом своей супружеской жизни, создавая образ легкомысленной пасторши.

Примечания

*. «Четыре времени года» (нем.).

1. После скандала по поводу обвинения Гамсуна в плагиате его немецкий издатель Фишер отказался выпускать «Мистерии», мотивируя это. тем, что предыдущий роман «Голод» плохо раскупается в Германии. Тогда на помощь Гамсуну пришли Альберт Ланген и Гретор, создавшие небольшое издательство «Альберт Ланген, Вух унд Кунст Верлаг», где в 1894 г. и вышли «Мистерии» в переводе на немецкий язык. С этого времени все произведения Гамсуна в Германии выходили лишь в издательстве Лангена.

Ланген Альберт (1869—1909) — немецкий издатель, был женат на дочери Бьернсона. С 1896 г. издавал журнал «Симпли-циссимус».

2. Вассерман Якоб (1873—1934) — немецкий писатель европейского происхождения, с самого начала активно сотрудничал в «Симплициссимусе».

3. Ибсен Сигурд (1859—1930) — норвежский политик, государственный советник (1902), премьер-министр Швеции (1903—1905), выпустил также несколько книг..

4. Вийон Франсуа (1431—1464) — французский поэт, один из наиболее значимых поэтов Средневековья. Был эксцентричной личностью, вором и убийцей.

5. Верлен Поль (1844—1896) — французский поэт-символист, ввел в лирическую поэзию сложный мир чувств и переживаний, придал стиху тонкую музыкальность.

6. Хилдич Якоб (1864—1930) — норвежский писатель, известен романом «Почта из Трантвика» (1900—1907).

7. Висли Ветле — норвежский писатель, почти неизвестный как во времена Гамсуна, так и в наши дни. В 1890—1891 гг. Гамсун оказывал ему моральную и финансовую помощь.

8. Новелла «Голос жизни» была написана для «Симплициссимуса» в 1896 г., когда Гамсун гостил в Мюнхене у Альберта Лангена. В Германии на эту новеллу почти не было откликов, но когда она была перепечатана в «Баста», ее прочитал норвежский политик Джон Люнд, который попытался запретить журнал. В этом же году 26 человек направили коллективное письмо в одну из газет Христиании, где пьеса Гамсуна «Игра жизни» была объявлена аморальной.

Кроме того, очень много для того, чтобы Гамсуну не дали стипендию, сделала некая Анна Мунк, рассылавшая письма, в которых обвиняла писателя во всех смертных грехах, особенно упирая на его многочисленные и беспорядочные связи с женщинами.

9. Трилогия Гамсуна была поставлена на сцене «Христиания-театра»: «У врат царства» была показана 21 раз, «Игра жизни» — 16, а «Вечерняя заря» — 11. Критика без восторга приняла эти пьесы, и вскоре они были сняты с репертуара.

Наибольший успех трилогия имела за границей, прежде всего в Германии и России. «У врат царства» и «Игра жизни» были поставлены на сцене Художественного театра, и последняя особенно нравилась Станиславскому. В своей книге «Моя жизнь в искусстве» Станиславский отводит «Игре жизни» целую главу, а свою работу над пьесой оценивает как поворотный пункт в творчестве. Пьеса имела скандальный успех в России.

10. Бедткер Сигурд (1866—1928) — известный норвежский театральный критик, автор книги «Премьеры в Христиании за последние 30 лет» (1923—1929).

11. Бьернебу Йенс (1920—1976) — классик современной норвежской литературы.