Трудные годы

I

В Эурдале мало что изменилось с тех пор, как Гамсун жил там в первый раз. Среди добрых норвежских бревенчатых домов появилось несколько вилл в швейцарском стиле, но сохранилась та же атмосфера, что была тринадцать лет назад, и те же добрые руки приготовили все к приезду Гамсуна и его жены.

Здесь, в горах, в спокойной обстановке, на лоне прекрасной природы, где каждый дом, каждое деревце, каждый горшок с цветком на небольших окнах, закрытых занавесками, напоминал ему о счастливых временах, пережитых им здесь, летом 1898 года Гамсун написал роман «Виктория» с подзаголовком — «История одной любви».

Гамсун задумал книгу и приступил к работе над ней, когда сам был опьянен любовью. Но только в Эурдале, под впечатлением добрых воспоминаний, вдыхая свежий аромат леса, который некогда исцелил его, Гамсун сумел закончить этот небольшой роман, ставший самым популярным из всех его произведений. Незамысловатый и в то же время исполненный возвышенной, прекрасной и захватывающей грусти.

В «Виктории» рассказывается история любви сына мельника Юханнеса и гордой Виктории, дочери богатого землевладельца. Он любил ее с детства, и она тоже была влюблена в него, но они — дочь помещика и сын мельника — не могли соединиться.

Двадцать лет назад Гамсун уже написал небольшую повесть на ту же тему. В «Бьергере» молодой обещающий поэт тоже встречается на зимней дороге с барышней, стоявшей много выше его на сословной лестнице, и она тоже слишком поздно отвечает на его любовь. Как бы ни была велика разница между той наивной пробой пера и этим зрелым произведением искусства, и то и другое написано на основании одного и того же личного опыта: в юности Гамсун не раз чувствовал расстояние, отделяющее его от «благородных».

С появлением Виктории, молоденькой фрекен из Замка, галерея женских образов Гамсуна пополнилась. Виктория тонка и благородна, она аристократка духа. Гордость роднит ее с Эдвардой, но в то же время она мягка и женственно-нежна, автор смотрит на нее влюбленными глазами. Это та женщина, которая вдохновляет Юханнеса. Думая о ней, он переживает минуты пронзительного счастья: «Какое-то странное настроение убаюкало мою душу, и я начал писать. Что я писал? Вот это. Мною овладело возвышенное, неповторимое состояние. Небеса разверзлись, душу мою словно окутало летнее тепло, ангел поднес мне вина, я выпил его, оно было очень крепкое, я пил его из гранатовой чаши. Я не слышал боя часов. Не видел, что лампа давно выгорела... Вам интересно, о чем я писал? Я писал один бесконечный гимн радости, счастью. Мне казалось, будто счастье, обнаженное, смеющееся, лежит передо мной и ждет меня...»

У «Виктории» тоже «несчастливый» конец — и, с точки зрения Гамсуна на сущность любви, это логично. Нагель — Дагни, Глан — Эдварда, Юханнес — Виктория. Трагизм их отношений окрашивает короткие счастливые мгновения, выпавшие на их долю. Вряд ли красота смерти описана где-нибудь с большим пафосом, чем в прощальном письме Виктории к Юханнесу. Даже смерть становится даром жизни, потому что освобождает любовь.

Да, «Виктория» — это великолепный гимн любви, ни в одном другом произведении Гамсун не нашел для нее более прекрасных слов. И впервые героиня романа целиком и полностью удовлетворила его читательниц.

II

В Норвегии и за границей «Виктория» была единодушно одобрена критикой. И только редактор «Моргенбладет» Нильс Фогг не мог согласиться с этим мнением¹. «Моргенбладет» уже давно гневалась на Гамсуна за его «неортодоксальный радикализм», который трудно укладывался в схему. И вот теперь, когда Гамсун вопреки всем ожиданиям газеты сумел описать женщину из высшего общества, так сказать — представительницу благородного круга читателей «Моргенбладет», и описал ее нежно и проникновенно, тут уж Нильсу Фогту не оставалось ничего иного, как отрицать этот факт.

Осенью 1898 года Гамсун с женой уехали в Гельсингфорс. У Гамсуна была депрессия, его утомила жизнь в Норвегии. Донимали личные неурядицы и огорчения, а самое главное — хорошо продуманные преследования в виде анонимных писем от одной дамы². Сплетни и узость интересов, характерные даже для некоторых друзей в Валдресе, особенно огорчали Гамсуна.

Рецензию Нильса Фогта на «Викторию» Гамсун прочел в Финляндии; он воспринял ее не как литературную критику, а как личное оскорбление. Нервный и неуравновешенный, Гамсун обратился за помощью и советом к высшему литературному судье своей молодости — Георгу Брандесу. Ответ Брандеса, по-видимому, был дружеским и ободряющим, но, должно быть, содержал также и определенные критические замечания, потому что Гамсун тут же, несмотря на Сочельник, написал ему ответ:

«Многоуважаемый доктор Георг Брандес!

Примите мою нижайшую и сердечную благодарность за Ваше письмо. Я глубоко сожалею, что доставил Вам столько хлопот.

То письмо я отправил Вам через Свена Ланге, чтобы он прочитал его и решил, можно ли послать его Вам. Я не мог в то время положиться на себя, меня одолевали тревоги другого рода, а не рецензия в «Моргенбладет», просто рецензию я получил в тот же вечер и она переполнила чашу моего терпения. Я очень раскаиваюсь, что написал то письмо, но исправить что-либо уже не в моей власти, могу только обещать никогда больше не посылать Вам подобных писем.

«Виктория» — это только лирика, и ничего больше. Писатель имеет право выражать иногда лирические чувства, которые он испытывает, тем более если он десять лет писал книги, главным в которых была борьба. Я и не ждал другой рецензии от «Моргенбладет». Когда газета намекает, будто я и понятия не имею о «настоящих благородных дамах» и потому не способен более или менее точно описать их, то это камень в огород моей жены, которая была разведена. Рецензия совпала с беспардонным анонимным преследованием, которое вот уже три года ведется против меня одним человеком, и конца этому не видно. Конечно, Вы не могли знать об этом. Но именно это обстоятельство и заставило меня обратиться к Вам.

Нет, я не говорил Вам десять лет назад, что Ваша критика недостаточно содержательна. Вполне возможно, что мое воспитание хромает, но все-таки у меня есть пять чувств, и я на них полагаюсь. Если не считать Ваших стихов и книгу об Юлиусе Ланге, я читал все Ваши книги, и не по одному разу, и я не знаю других книг, которые бы мне сегодня так захотелось перечитать. Как высоко я Вас ставлю, могут засвидетельствовать мои знакомые, я и сам не преминул воспользоваться возможностью и хоть отчасти выразить это в своей статье в «La Revue des Revues». И если у Вас создалось иное впечатление, то это объясняется тем, что мы с Вами сталкивались в устных спорах, когда я от смущения не умел отстоять свою точку зрения, не прибегая к резкостям. Вы, конечно, имеете в виду тот случай в Студенческом обществе. Я говорил тогда, о таких малозначительных фигурах, как Шекспир и Ибсен, доказывал (я и сейчас так считаю), что драматургу необязательно быть тонким и проникновенным психологом, потому что драма — самый несовершенный из всех поэтических жанров. «Драма, — сказал я тогда, — показывает человека психологически неубедительно и тем самым позволяет по-разному толковать одно и то же действующее лицо». В качестве примеров я среди прочих назвал Гамлета, которого играли сотни актеров, каждый на свой лад. Вот в чем выражалось мое непочтительное мнение о Шекспире! И моя непочтительность по отношению к старому Ибсену была такого же свойства. Как раз тогда вышел «Сольнесс», и его толковали кто во что горазд. Я спустился в зал и спросил у Вас: «Ведь даже Вы с Вашим братом по-разному понимаете этот образ и эту пьесу?..» Вы ответили: «Ну и что?» Но публика в зале завыла, требуя продолжать этот цирк, я сбился и замолчал. А хотел я тогда сказать вот что: «Если даже Вы с Вашим братом, обычно единодушные в своих литературных оценках, что, впрочем, совершенно естественно, высказываете о «Сольнессе» такие противоположные мнения: один говорит, что Сольнесс гений, а другой это отрицает, — то нельзя ли предположить, что сама драма допускает подобную сумятицу своим ложным глубокомыслием и полным отсутствием психологизма?» По-моему, это почти то же самое, как если бы человек имел два противоположных мнения об одном и том же предмете. Вот что я сказал бы Вам в тот раз, если бы смог. Но у меня этого не получилось бы, даже если бы публика не шумела. Мне бывает очень трудно разговаривать с Вами.

Ваш упрек относительно моей культуры я, конечно, принимаю. Сейчас о культуре говорят очень много, в последние годы это стало обычной темой, даже в Норвегии газеты рассуждают о культуре. Для них культура прежде всего определяется тем, что человек совершил столько-то путешествий, увидел столько-то картин, прочитал столько-то книг, и, вообще, культура во многом — это хорошая память. По-Вашему, об отсутствии культуры свидетельствует, например, если человек говорит без уважения о Джоне Стюарте Милле³ — как, по Вашим, словам, говорил Ницше, которому не хватало культуры, — если родители этого человека не позаботились о том, чтобы он закончил гимназию, получил степень доктора тех или иных наук, если он уехал в Америку, занимался в прериях тяжелым физическим трудом и потом был уже не в состоянии усвоить мнение большинства образованных людей об общепризнанных истинах, несмотря на то, что честно к этому стремился. Не знаю, наверно, я не понимаю, что такое культура, мне-то казалось, что культура имеет нечто общее с воспитанием сердца. Дома, в Норвегии, мне встречались люди, особенно среди газетчиков, которые отличались неустойчивым и ненадежным характером, куда более бедным по сравнению с моим жизненным опытом, равнодушным и сдержанным отношением к истине. Эти люди с врожденной и хорошо выпестованной надменностью морщили нос при виде тех, кто не имел «культуры». И тогда я подумал, что если я мог составить себе определенное законченное мировоззрение и к тому же пытался в своих книгах осуждать некоторые извращенные представления, до сих пор пользующиеся уважением образованных людей, то мне не жаль, что я не обладаю положительными знаниями, необходимыми для получения научной степени. Но обо мне уже известно, что я рожден крестьянином, что до пятнадцати-восемнадцати лет у меня не было возможности читать философские произведения, и эти широко известные подробности моей биографии чрезвычайно помогают судить о моей культуре. Не сомневаюсь, что они помогли также и Вам.

Но это, собственно, не имеет отношения к делу. Пусть будет как будет. Я только прошу у Вас извинения за свое прошлое недовольное письмо. Мне стыдно, что я написал его, и я раскаиваюсь, что отправил его Вам. Но я утешаюсь тем, что оно попало к человеку, который в состоянии понять все и который умеет встречать трудности, способные заставить отступить любого другого. Надеюсь, Вы извините меня на этот раз. Я ведь не отношусь к тем писателям, которые досаждают Вам вопросами, желая узнать Ваше мнение о своих произведениях, хотя я, конечно, пополнил бы их число, если бы писал Вам всякий раз, когда мне очень хотелось узнать Ваше мнение. Я странный писатель — вечно я не в ладах со всем и вся.

Сегодня Сочельник. Я с благодарностью вспоминаю, что девять лет назад я провел Сочельник в Вашем доме. Многое изменилось с тех пор, однако мысли мои изменяются так медленно и я так постоянен по натуре, что мое восхищение Вашей пламенной душой остается прежним.

С глубоким уважением
Кнут Гамсун».

Гамсун и его жена провели в Финляндии целый год⁴. Сначала они жили на острове недалеко от Гельсингфорса, но потом переехали в город. Им нравилось в Финляндии, и Гамсун писал шутливые письма друзьям в Норвегию: «Здесь, в Финляндии, виски запрещено законом, но коньяк мы покупаем. Я обдумываю большую книгу, на которую потребуется года два. Приобрел тут себе верстак со всевозможными инструментами — кстати, бессовестно дорого. Но зато теперь столярничаю от души и уже испортил письменный стол своей супруги...»

Этот год, прожитый в Финляндии, много дал Гамсуну во всех отношениях. Что касается творчества, он был не особенно плодотворным — Гамсун написал драму в стихах, но результат его не удовлетворил. Зато в Финляндии он познакомился с некоторыми людьми, ставшими его верными и добрыми друзьями и сохранившими ему верность при всех жизненных передрягах. Прежде всего это был шведский художник и писатель Альберт Энгстрем⁵. Этот неунывающий весельчак и непревзойденный юморист стоял с Гамсуном плечом к плечу во многих схватках. Начиная от карточного стола и шумных пирушек и кончая торжественными банкетами под хрустальными люстрами «Гранд-отеля». Когда Гамсун получил Нобелевскую премию, из всех его шведских друзей больше всех радовался, конечно, Альберт Энгстрем. Его поздравительная телеграмма была ликующим воплем, донесшимся через границу. «Господи Боже мой, как я счастлив!»

В 1941 году Альберт Энгстрем умер, и Гамсун потерял последнего друга молодости. «Он был очень мягкий и деликатный, — писал Гамсун в воспоминаниях об Альберте Энгстреме, — в его юморе не было яда, улыбка и смех шли от сердца. Его искусство было смелым и свободным, серьезность перемежалась у него шуткой, и все это опиралось на истинно шведский склад ума и мощный дух художника. Он ушел из жизни, а мы живы. Едва ли у него остались враги, зато друзей не счесть.

Кроме того, в Гельсингфорсе Гамсун много общался с художниками Альбертом Эдельфельтом⁶, Акселем Галленом⁷, Венцелем Хагельстамом⁸ и композитором Яном Сибелиусом⁹. Сильная личность Сибелиуса задавала тон в любой компании. Гамсун рассказывает: «Я был почетным гостем в одной компании. Там присутствовал и Сибелиус. У него были зеленые глаза, когда он сердился, они становились еще зеленее... Чтобы как-то почтить меня, норвежца, гости начали разбирать печь. Ряд за рядом они снимали кирпич и бросали его на пол. Это было чистое безумие. В конце концов мне захотелось помочь им, я поплевал на руки и принялся за дело. Однако они оттолкнули меня в сторону: нет — я почетный гость и они разрушают печь в мою честь!»

Однако события того времени не располагали к веселью, Гамсуна занимали и политические проблемы, переживаемые этим народом, к которому он, познакомившись с ним поближе, проникся глубоким уважением. Царь только что прислал в Финляндию нового генерал-губернатора, Бобрикова, осуществившего там первый русский государственный переворот. Весь Гельсингфорс был в волнении, все говорили только о политике. Гамсун тоже внес свою лепту в эту политическую борьбу, выступив в защиту Финляндии. Весной 1899 года он прочитал лекцию — «Жизнь писателя»¹⁰ — в актовом зале Гельсингфорского университета и полученные за нее деньги передал в антирусский фонд народного просвещения, созданный графиней Маннергейм. Кроме того, Гамсун публиковал статьи в финских газетах, в том числе статью о Стриндберге и статью «Век духовного обнищания».

Гамсун восхищался упорством, волей и силой финского народа, и его восхищение со временем только возросло. Но и для финского народа этот год, что Гамсун прожил в Финляндии, и его более позднее творчество тоже не прошли бесследно. В произведениях таких писателей, как Теуво Паккала, Йоэл Летхонен и Ф.Э. Силланпяя, если говорить о самых представительных, явно чувствуется влияние Гамсуна.

III

Получив государственную стипендию, Кнут Гамсун с женой проехали через Россию по маршруту Санкт-Петербург — Москва — Кавказ. Книга с описанием этого путешествия, получившая название «В сказочном царстве», вышла три года спустя.

О дальнейшем путешествии Гамсуна по Турции рассказывается в книге «В стране полумесяца». Во время этого путешествия, длившегося несколько месяцев, Гамсун близко познакомился с пышностью и таинственностью Востока. В описаниях этой поездки Гамсун демонстрирует редкую, присущую, пожалуй, только ему способность детального изображения. Он замечает все, любую мелочь, которую никто, кроме него, не заметил бы, и одухотворяет увиденное живой поэзией.

В Финляндии друзья предупреждали Гамсуна, чтобы он воздерживался от откровенных высказываний о политике русских. В противном случае он рискует навлечь на себя неприятности, когда попадет в Россию. По-видимому, Гамсун не придал значения этим предостережениям, потому что его путешествие протекало не совсем гладко, однако все окончилось благополучно, и, вообще, Гамсун никогда не был настроен против русских. Особенно когда дело касалось основных вопросов культуры. Ни одна литература не производила на него столь сильного впечатления, как русская, и в своей книге он отводит ей много места.

В одном из ресторанов Москвы Гамсун наблюдал за людьми: «Я счастлив, что мне попался именно этот ресторан, неподалеку от меня едят и тихо беседуют симпатичные пожилые люди, лица у них не обезображены старостью и морщинами, как это часто бывает, — напротив, они открыты и приветливы, и волосы у всех густые. Славяне, — думаю я, глядя на них, — народ будущего, властители мира, первые после германцев! Лишь у такого народа, как русский, и могла появиться такая великолепная, возвышенная и благородная литература, восемь великих русских писателей — это восемь горячих неиссякаемых источников...»

Гамсун не сомневается, что когда-нибудь, когда время Запада истечет, это огромное государство, у народа которого такая здоровая и неиспорченная суть, будет играть в мире решающую роль. Он и впоследствии не отказался от этой мысли. С политикой он это никак не связывал. Он имел в виду дарвинизм, «survival of the fittest»^*.

Но встреча с Кавказом и Востоком привела его в восторг еще больше, чем встреча с Россией. Вот где он увидел настоящую сказку! Он описывает короткое пребывание в одном кавказском городе, куда они приехали ночью: «Темно хоть глаз выколи, но перед каждой лавочкой, где продают фрукты, табак и горячие пирожки, горит фонарь. В каждой лавке стоит вооруженный до зубов лезгин, или кист, или как там их еще называют, и самым мирным образом торгует виноградом и сигаретами, на боку у него висит сабля, за пояс заткнут кинжал и пистолет. Под акациями гуляет много народу, некоторые кое-что покупают, но большинство просто прогуливаются, одни напевают, другие идут молча, погруженные в свои грезы, иногда они останавливаются и долго стоят под деревьями. Чем дальше на Восток, тем меньше встречается беседующих людей. Эти древние народы преодолели потребность болтать и смеяться, они лишь молчат и улыбаются. Так оно, наверно, и лучше. Коран создал мировоззрение, которое не подлежит обсуждению на собраниях, смысл Корана в одном: счастлив тот, кто выдержал эту жизнь до конца, потом ему будет легче. Фатализм».

В Турции Гамсун посетил одно кладбище. Кладбище и места погребений всегда притягивали его. Дома, в Нурланне, в Христиании, когда ему было особенно тяжело, он всегда приходил на кладбище. В Лиллесанне он целыми днями ходил и читал надписи на надгробиях. Также и здесь, на этом магометанском кладбище, его охватило непередаваемое настроение: «Мы сидим здесь, как будто вернулись к чему-то давно известному, в страну, в которой когда-то были, к событиям, которые видели во сне или пережили в прошлой жизни. Нашей колыбелью был когда-то лотос, который рос под пальмами, и они баюкали нас».

* * *

Но чем дальше уезжает Гамсун от родины, тем ближе он к ней мысленно. Его корни в Норвегии, но не в городах, не в их современной сутолоке, а в Нурланне времен его детства. Во время этой поездки он записывает воспоминания о своей мальчишеской жизни. Вспоминает, как пас коров и как уютно ему было сидеть во время дождя под нависшей скалой.

После этого долгого путешествия Гамсун с женой какое-то время жили в Копенгагене. Но тоска по Нурланну была так сильна, что Гамсун неожиданно сорвался с места и поехал туда. Фру Бергльот осталась в Христиании.

IV

«Хамарей, 30 апреля, 1900

Милейший Э.К. Ф.

Подумай только, наконец-то я дома, после двадцатипятилетнего отсутствия, и мне захотелось послать отсюда привет тебе и твоим близким, которые поили и кормили меня в один из самых тяжелых периодов моей жизни. Мне так странно снова жить дома, отцу и матери сильно за семьдесят, и они снова превращаются в детей, как все это странно! А ты — мой добрый друг и старый товарищ! Я люблю тебя, как брата. Если бы в Валдресе не ходило столько грязных сплетен, мы с Бергльот снова приехали бы к вам. Там все, кроме тебя и твоих близких, почему-то враждебно к нам относились. И ведь никто из нас этого не заслужил, правда? Бергльот сейчас в Христиании у своего отца, а я сделал круг и навестил старые места. Мы с ней часто беседовали о тебе, фру Юханне и твоей матери. Перед отъездом из Копенгагена Бергльот вспомнила, что мы давно вам не писали, по-моему, последний раз я отправил тебе письмо с Кавказа.

Видел бы ты, какие чудные люди живут тут, в Нурланне! Они и по сей день верят в Шестую книгу Моисея и придают особое значение полнолунию, новолунию и четвертьлунию. Я подумываю о том, чтобы выкупить отцовскую усадьбу (которую он несколько лет назад продал за тысячу шестьсот крон), но теперешний ее владелец не хочет расставаться со своим баронетством. Здесь живет мой несчастный брат, которому я отдал бы эту усадьбу, но ничего не получилось. Поэтому я изрядно злюсь, сам понимаешь, но вообще-то настроение у меня превосходное. И я буду работать, когда придет время...»

Гамсун опять в Нурланне. Растроганный свиданием с родителями, братьями и сестрой, со знакомыми любимыми местами, он пишет прежде всего Эрику Фрюденлунду. Потому что и Эрик, по-своему конечно, тоже относится к миру воспоминаний, которые вдруг ожили для Гамсуна.

Он живет в лопарской землянке. Ему нужен покой, абсолютная тишина, которой не было в родительском доме, где слишком многое отвлекало его. Вот он и снял себе эту землянку, стоявшую у подножия горы рядом с усадьбой Гамсуна.

Здесь все примитивно, но он любит эту простую мирную жизнь. Каждый день он совершает прогулки по полям, находит места, где мальчиком пас скотину. В воскресной тишине слышится звон церковных колоколов, они звучат так жалобно и убого. Но это его родные колокола. Он вспоминает, как с Кремлевского холма любовался красными, зелеными и золотыми куполами, сверкающими над красивейшим городом мира. А здесь стоит родная белая церквушка, и пусть с ней связаны тяжелые воспоминания, но это его родная церковь.

В Нурланне Гамсун снова переживает приход весны, ощущает на себе ее силу, его душа оказывается в ее чудесных тисках, он упивается ее ароматом. Теперь он знает: аромат вереска, берез и свежих побегов преследовал его все эти годы.

Он работает над книгой, которую задумал еще до поездки в Финляндию.

Как в детстве, он носит в кармане чистую бумагу и делает записи. Его родные и соседи держатся от него на почтительном расстоянии. Он писатель, говорят они, и смотрят на него снизу вверх с безграничным уважением, словно он пророк, жизнь которого полна тайны и который чертит на песке магические знаки.

Но дети в округе не разделяют почтительности взрослых. Они знают: Гамсун добрый и у него для них всегда есть леденцы. Много раз его покой бывал нарушен, когда в дверь землянки выглядывала детская головка. Особенно трудно ему было прогнать Оттара, сына его брата. Это был светловолосый красивый мальчик с пронзительными голубыми глазами. Его глаза что-то напоминали Гамсуну, это были глаза Ветлтрейна.

Но вообще-то Гамсуну вовсе не хотелось, чтобы в родном селении его считали важной птицей или чудаком. Иногда он отодвигал работу в сторону, останавливал утомительную игру воображения и охотно общался с семьей и друзьями детства. А если было настроение, то устраивал и пирушку, на которой произносил речь, сдобренную забавными словечками и оборотами, хорошее вино и водка лились тогда рекой, их привозили из Буде на пароходе.

Два года спустя вышла драма Гамсуна «Мункен Вендт», он работал над ней почти четыре года, правда, с перерывами, но она стоила ему большого труда и повергала порой в сомнения и растерянность. Дело в том, что он выбрал для драмы форму, в которой прежде не писал, — это драма в стихах.

«Мункен Вендт» — романтический рассказ о жизни Нурланна, действие происходит в начале XVIII века. В этой драме опять оживают романтические герои, которые сродни героям «Пана» и «Виктории», здесь они играют главную роль — это Мункен Вендт, Иселин, Дидерик.

Мункен Вендт — типично гамсуновский герой — свободный охотник, любимец женщин, гордый, упрямый, сильный.

Подобно Глану, он вовлекается в любовную игру. Его любит белокурая нежная Блис, но он хочет добиться любви Иселин, которая и становится причиной его гибели.

Первоначально у Гамсуна были планы написать трилогию на этом материале, но в процессе работы он от них отказался. Вместо трилогии он написал драму в восьми действиях, которая из-за своего объема даже не предназначалась для постановки на сцене.

В 1910 году, отвечая на вопрос о своих произведениях, Гамсун сказал о «Мункене Вендте»:

«Это первая часть трилогии, в которой должны быть представлены три основных отношения к Богу: бунт, покорность и живая вера. С «бунтом» я уже справился, это даже нельзя назвать отношением; для «покорности» я недостаточно бессилен, а чтобы призывать к «вере», еще недостаточно беззуб. Это придет с годами, как у всех.

С самого начала Гамсуну было ясно, что его драма в том виде, в каком она написана, успеха на сцене иметь не может. По просьбе Альберта Лан-гена, своего немецкого издателя, он некоторое время работал над сокращенным сценическим вариантом, но потом отказался от этой мысли: «Я ничего не понимаю в театре...»

Все эти годы Гамсуну работалось нелегко. Его брак оказался не слишком удачным. В 1902 году родилась дочь, Виктория. Гамсун любил ребенка, и они с фру Бергльот надеялись, что их отношения все-таки наладятся, однако все больше и больше отдалялись они друг от друга.

Гамсун решил уехать, чтобы снова обрести силы и мужество. Его путь лежал в Бельгию¹¹ и Голландию, но поездка сорвалась. В Остенде его постигла неудача. Он проиграл в казино очень крупную сумму, и только щедрая помощь фру Бергльот, которая была весьма состоятельной женщиной, помогла ему выйти из трудного положения.

Гамсун всегда был болезненно щепетилен в денежных делах, он ненавидел долги, и его очень тяготила большая сумма, которую он теперь был должен своей жене. Он предпринимал невероятные усилия, чтобы как можно скорее вернуть ей этот долг со всеми процентами, но сделать это сразу было не так-то просто. Гамсун обратился за помощью к своим издателям. Ланген пошел ему навстречу и перевел некоторую сумму, однако он не понял, насколько это было важно для Гамсуна и как болезненно задевало его честь.

«Я трижды пробовал достать для Вас деньги, — писал Ланген, — и мне трижды отказали. Ведь сумма, о которой идет речь, очень велика. Я готов послать Вам в следующем месяце тысячу фр... Можете не верить, но больше у меня просто нет. Почти весь мой прошлогодний доход пошел друзьям, которые обращались за помощью... Неужели Ваше положение настолько безвыходно? Что значит карточный долг для писателя? Вы же не офицер, который в подобном случае теряет и положение и честь. Конечно, Вы поступили легкомысленно, но ведь Ваш талант и Ваш гений остались при Вас. Пожилые люди, узнав о Вашем несчастье, покачают головами, молодые скажут: «Ему просто не повезло». Но для тех и других Вы все равно останетесь автором «Голода» и «Пана»...»

Но Гамсун не позволил успокоить себя подобными аргументами. К своей чести он относился как офицер. Он продал все имеющиеся у него ценные вещи, только золотые часы заложил, и, чтобы восстановить свое материальное положение, работал как одержимый. В 1903 году он издал сразу три книги: «В сказочном царстве» — описание путешествия по России и Кавказу, драму «Царица Тамара» и сборник новелл «Густые заросли». Это и помогло ему продержаться самое трудное время.

Из этих трех книг наиболее значительной следует считать «В сказочном царстве». «Царица Тамара» — романтическая пьеса, в которой много восточной экзотики и поэзии. Она также навеяна впечатлениями от поездки на Восток. Через год она была поставлена в «Христиания-театр» и оформлена с роскошью, невиданной для норвежской столицы, музыку к ней написал Юхан Халворсен. Успех постановки был, однако, весьма относительный, потому что содержание спектакля не соответствовало его оформлению. Но Гамсуна это не обескуражило. Он принципиально держался той точки зрения, что в драме вообще не следует быть тонким и чутким психологом.

V

В 1902 году Бьернстьерне Бьернсону исполнилось семьдесят лет.

Со всех концов мира к нему хлынул поток приветствий, и в праздничном издании, выпущенном по случаю этого юбилея, было опубликовано большое стихотворение Кнута Гамсуна, посвященное герою его молодости и зрелости, человеку, которого он ставил выше всех остальных людей.

Имя твое
назовешь — и увидишь
золото нив.

Директор театра Бьерн Бьернсон, сын юбиляра, в своей книге «Воспоминания об Аулестаде» рассказывает об этом юбилее и о том, как Бьернсон был растроган, когда ему передали стихотворение Кнута Гамсуна: «Он сел и не торопясь медленно прочел его. Мы стояли вокруг и смотрели на отца. Он был очень взволнован. Когда он читал нам стихотворение, на его лице играла теплая и радостная улыбка. Мать заплакала и обняла меня. Через некоторое время отец сказал: «Подумать только, как высоко Гамсун ценит меня, я так счастлив. Меня как будто вознесли высоко-высоко. Мне трудно в это поверить, все это так неожиданно...»

Вечером того же дня в честь Бьернсона было устроено факельное шествие, и после в театре выступил Вернер фон Хейденстам¹². Но Гамсуна не было на торжестве. Бьерн Бьернсон рассказывает: «Отец встал, он был сильно взволнован... А где же Гамсун? Я стал искать Гамсуна. Мне сказали, что он лежит в клинике на Пилестредет, ничего опасного у него не было. На другой день мы отправились к нему...

Отец на мгновение остановился в дверях палаты. В пушистой шубе, с шапкой в руке, он заполнил весь дверной проем, он смотрел на Гамсуна, который лежал один и, заложив руки под голову, не спускал глаз с отца.

Что еще сказать? — глаза у Гамсуна были теплые, хитрые и веселые. Отец подошел к нему и сел на край кровати. Они почти не говорили, но и так было ясно, о чем они думают. Этим двум норвежцам, самым норвежским из всех, какие когда-либо родились в Норвегии, не требовалось много слов...»

Однако уже через год политические события весьма остудили отношения между ними. В 1903 году Бьернсон написал свою предвыборную статью, в которой призывал к осторожности и переговорам со Швецией по вопросу об унии¹³, с чем Гамсун и большинство норвежцев были в принципе не согласны. В том же году Шведская Академия присудила Бьернсону Нобелевскую премию, и он принял ее; Гамсун и многие вместе с ним углядели между этим некую связь, что, разумеется, не могло соответствовать действительности. Бьернсон был неподкупен.

Но Гамсун разочаровался в своем герое. В письме Бьернсону, опубликованном в «Форпостен», он более подробно объясняет причины своего разочарования: Бьернсон изменил делу, за которое до сих пор боролся, в словах Гамсуна звучит горечь: «Вы состарились, Учитель, вот причина. Господи, как жалко, что Вы состарились!»

Однако в 1904 году в стране, которая не воевала уже девяносто лет, где все жили мирно и терпимо относились друг к другу, возникли разногласия по политическим вопросам, и даже конституционного характера. И возможно, у Гамсуна и иже с ним мелькнула тогда мысль, что позицию Бьернсона все-таки нельзя было считать изменой.

Во всяком случае, Гамсун гневался недолго. Из его сборника стихов, изданного им в том же году, поздравительное стихотворение Бьернсону изъято не было, а вот другой знаменитый поэт проделал это по отношению к самому Гамсуну сорок лет спустя¹⁴. Гамсун оставался верен тем, перед кем чувствовал себя в долгу, и в последующие годы он неоднократно возвращался к Бьернсону, отдавая ему должное в своих статьях и выступлениях.

* * *

В сборник стихов «Дикий хор», кроме стихотворения в честь Бьернсона, вошли лучшие стихи Гамсуна, написанные им за десять лет.

Сборник привлек к себе большое внимание, и с его выходом Гамсун неожиданно оказался в первом ряду лириков.

Желание писать стихи владело Гамсуном с детства. Первые стихи он написал, чтобы дать выход своему настроению. Когда Гамсун был уже всемирно известным писателем, один американский интервьюер спросил у него, что он думает о современной норвежской литературе. Гамсун ответил, что редко читает норвежскую литературу.

— Я читаю только газеты и лирические стихи, — сказал он. — Газеты содержат жизнь, а стихи — правду.

— Но ведь можно сказать и наоборот, — возразил журналист. — Разве в газетах нет правды?

— Есть, конечно, но все-таки жизни в них больше, а главная черта современной жизни — это неправда.

— Значит, Вы считаете, что в жизни, кроме неправды, есть и правда, иначе Вы не читали бы стихов?

— Да, совершенное стихотворение — это совершенная правда.

— Обещает ли Норвегия будущее своей литературе?

— Страна вообще никогда не обещает литературе будущего. В Норвегии будет ровно столько писателей, сколько родится. Наши лучшие поэты в настоящее время — Алф Ларсен¹⁵, Улаф Булль¹⁶ и Вильденвей¹⁷. Они пишут удивительные стихи...

Таким образом, лучшие писатели Норвегии — это лирики!

То, что Гамсун в тяжелые минуты мог все-таки писать и что лирические стихи есть нечто бессодержательное, противоречит друг другу, но такие противоречия у Гамсуна — следствие владевших им настроений, конфликта между обыденной жизнью и творчеством, возникавшего в нем периодически. В стихотворении он всегда возвращался к вдохновившему его мгновению; возникнув однажды, стихотворение долго звучало в нем.

Когда Гамсун вошел в норвежскую литературу, все были околдованы музыкой, мелодией слов и новыми ритмами его фраз. Эпическое и лирическое начала сливались в неизвестной доныне гармонии. Все это органично и естественно выражено в «Диком хоре».

Своим сборником Гамсун заложил основы норвежской лирики, которая уже дала первые побеги. Херман Вильденвей, Улаф Булль, Арнульф Эверланн¹⁸ — все они как художники, каждый по-своему, в долгу перед Гамсуном.

* * *

В 1908 году, когда «Дикий хор» переводился на немецкий язык, переводчик Генрих Гебель попросил Гамсуна рассказать немного о своем методе, о том, как были написаны эти стихи.

«Каждый поэт знает, — ответил ему Гамсун, — что стихи появляются под более или менее сильным влиянием какого-то определенного настроения. То поэт услышит какой-то звук, то у него перед глазами мелькнет какой-то цвет, поэт чувствует, как у него в душе начинает что-то струиться. Все зависит от того, долго ли длится такое душевное состояние, у меня — в лучшие минуты — бывало так, что я не успевал закончить одно стихотворение, как на меня накатывало другое, и мне приходилось, бросив первое, на том же листе записывать второе, часто у меня были записаны только отдельные строки, не попавшие в большой поток. Не стану же я издавать эти незавершенные наброски! Это не удовлетворило бы ни меня, ни моих читателей.

Так у меня накопилось множество стихотворений, которые нельзя было издать, не поработав над их формой. Собственно, для меня нет существенной разницы в работе над прозой и над поэзией. Большую часть из того, что я написал, я написал ночью, проснувшись после того, как проспал два-три часа. В такие мгновения мой мозг работает особенно четко и все чувства бывают обострены. Рядом с постелью у меня всегда лежит чистая бумага и карандаш, свет я не зажигаю и, если чувствую, что на меня что-то накатило, начинаю писать в темноте. Это вошло у меня в привычку, и утром мне уже нетрудно разобрать свои записи.

Я бы не хотел, чтобы у Вас создалось впечатление, что в появлении моих стихов есть что-то мистическое. Да, мне лучше всего пишется ночью, в темноте, это привычка, или, если хотите, дурная привычка, которую я приобрел в те годы, когда у меня не было ни свечей, ни лампы и мне приходилось обходиться без них.

Для меня лучшее время — лето. Многие мои стихи появились, когда я лежал в лесу на спине. Я пытаюсь уходить как можно дальше от людей, от воспоминаний о современной жизни и возвращаюсь к своему детству, когда я пас коров. Именно тогда во мне пробудилось чувство природы, если только оно у меня есть...»

«...если только оно у меня есть»!

Даже в минуты самых глубоких сомнений и отчаяния Гамсун не воспринимал эти слова буквально. Никто лучше его самого не знал, как тонко он ощущает природу, это чувство природы, мечты и воспоминания о детстве были несущими элементами его искусства. И Гамсун прекрасно это понимал. Если он отдалялся от этих источников, он как будто пересыхал, увядал и, сознательно или бессознательно, стремился вернуться к ним.

Гамсун проводит лето в Серланне. Гуляя по берегу, он видит привязанную к причалу лодку. Она вызывает в нем одно детское воспоминание. Бегство от дяди, у которого он жил в Хамарее. Раннее летнее утро. Мальчик бежит к морю. На берегу он находит лодку, отталкивается от берега, и морское течение Глимма несет лодку в открытое море. Только тогда он замечает, что в лодке нет весел. Он не готовился к этому побегу, он просто стремился прочь, прочь от дяди, он ложится на дно лодки — пусть его несет куда угодно. Лодку чудом прибивает к острову. Он выходит на берег, там его и нашли на другой день.

Летним днем, спустя тридцать лет, он видит у причала в Серланне пустую лодку. Он садится в нее, отталкивается от берега, и его подхватывает течение. И опять лодку прибивает к острову.

Зигмунд Фрейд ввел понятие «Wiederholungszwang» — человек бессознательно повторяет свои действия по уже известному образцу. Может, именно тогда «на него нашло» воспоминание об острове, куда его прибило в далеком детстве? Что могли увидеть его глаза Па скалистой нурланнской шхере светлой летней ночью — немножко зеленой травы, согнутый ветрами кустарник, островки спиреи?

Одно из лучших и самых одухотворенных стихотворений Гамсуна называется «Островок в шхерах».

Скользит лодчонка
далеко в море,
туда, где остров
стоит зеленый:
цветы живут там
совсем иначе
своею жизнью
уединенной.

Такой же в сердце
чудесный остров,
как сад, цветущий
необычайно:
смеясь по-детски,
цветы с поклоном
друг другу шепчут
цветные тайны.

Я был здесь, верно,
в начале мира,
спиреей белой
я цвел весною:
мне внятен запах
времен далеких,
трепещет память
живой листвою.

Долит дремота,
глаза закрылись,
уводит память
в иные страны.
Вот тьма ночная
накрыла остров,
и море дышит
волной нирваны.

* * *

В книге «Башня» Йоханнес Йоргенсен писал: «Когда Гамсун приезжал из своей Норвегии, он обрушивался на литературный Копенгаген, подобно снежной лавине».

В 1904 году Гамсуну «присудили стипендию», и горный обвал длился несколько недель.

Там, где уличное движение с трудом вытекает из тесной внутренней части Копенгагена по Виммельскафтет, на углу Бадстуестредет, находилось кафе «Бернина», которое облюбовали для себя люди искусства, место, где в 80—90-е годы и в начале века собиралась богема — поэты, актеры и журналисты.

Времена настоящей богемы уже миновали. Рыцарь идеализированной бедности и вольной жизни со всеми ее свободами уже не занимал прежнего места в искусстве. Он долго сидел и смотрел в свою рюмку в ожидании, чтобы что-нибудь случилось, — и ждал напрасно. Ему на смену пришли певцы-неоромантики, радикалы в крахмальных воротничках и журналисты бульварных газет. Они расположились на тех же плюшевых стульях, за теми же мраморными столиками под старой стеклянной крышей «Бернины» и повели легкую остроумную беседу. Рождались новые истины, датированные 1904 годом, жили и умирали.

Однако «Бернину» посещали лучшие писатели Скандинавии. Здесь кипела жизнь, многие странные судьбы сформировались в этой среде. Здесь над рюмками золотого абсента сверкали искры от скрещиваемых копий духа. Но здесь же вдруг раздавались и беспричинные пощечины, а за плотными занавесками темных меблированных комнат гремело эхо трагического револьверного выстрела.

С 1880 года завсегдатаи «Бернины» вели ожесточенную борьбу с буржуазной ограниченностью, цензурой и хорошим тоном. Не все, конечно, были провозвестниками передовых идей. Многие из ежедневных посетителей «Бернины» были самыми обыкновенными мелкими обывателями, которые искали развлечений в этой яркой, бесклассовой атмосфере. Сидя рядом со «знаменитостями», они обретали уверенность в себе. Кое-кто полагал, что действительно служит высоким идеалам, быть приговоренным к денежному штрафу или тюремному заключению за «безнравственную писанину» считалось тут подвигом. В этом отношении примером для богемы «Бернины» был норвежец Ханс Йегер. Хельге Роде¹⁹ был осужден как «безнравственный» писатель, Оскар Мадсен подал в суд на Христиана Крога за его статью «У Бернины», но не добился желаемого результата, ему самому пришлось уплатить двести крон штрафа за перевод «Милого друга» Мопассана. Густав Вид²⁰ попал в тюрьму за новеллу, опубликованную в газете «Копенгаген». Уве Роде просидел два месяца за богохульство. Густаву Эсманну пришлось уплатить двадцать пять крон штрафа за то, что он избил Эдварда Брандеса. Через некоторое время любовница Эсманна застрелила его, а после застрелилась и сама. Андреас Хаукланд ударил на улице Эдварда Мунка, его разыскивала полиция, но он скрылся, а вот Томас Краг избил и Оскара Мадсена, и журналиста Хольгера Федерспиля за литературную бестактность, однако, не понес за это никакого наказания.

В жизни этих людей было что-то театральное и трагическое, что-то театральное и трагическое было и в их смерти. Многие из них покончили жизнь самоубийством, и все они были заражены декадансом.

VI

Август 1904.

По мраморной лестнице кафе «Бернина» поднимаются два норвежских писателя. Это Томас Краг и Кнут Гамсун. Близится вечер, обоих мучит жажда.

Оба господина отличаются крайне необычной внешностью. Особенно Томас Краг. Длинный, худой, немного сутулый и косолапый, он поднимается по лестнице странными, неуклюжими прыжками. Он похож на какое-то насекомое. Светло-голубые глаза близоруко моргают, лицо с недлинной обвислой бородкой выражает скорбь. Даже весьма живописный галстук на его высоком старомодном крахмальном воротничке висит уныло, безжизненно.

Гамсун значительно стройнее Крага, он не такой высокий, но сильный и широкоплечий. На нем коричневая шляпа и сюртук, которые идут к его каштановым волосам и задорно торчащим усам.

В кафе обоих норвежцев со всех сторон приветствуют радостными возгласами и шутливыми намеками на вчерашний вечер, который был, мягко говоря, веселым и на котором особенно отличился Гамсун.

Но Гамсун еще не в настроении. Он берет Крага за руку, и они решительно направляются к пустому столику возле углового окна, выходящего на Стрегет²¹. Гамсун заказывает копченую селедку, пиво и газеты.

— А теперь, Томас, сиди тихо, — строго говорит он Крагу, который и до сих пор не произнес ни слова.

Эти два человека очень смешно и трогательно относятся друг к другу. После их многочисленных возлияний изысканный Томас Краг не может похвастать свежестью и обаянием Гамсуна. Тем не менее грустные глаза и жалобный, не очень мелодичный голос Томаса Крага оказывают на женщин неотразимое впечатление. И Гамсуну приходится признать себя побежденным, так сказать на своем поле, этим соперником с такими красивыми и ласковыми руками.

— Что ж тут удивительного, — говорил в этих случаях Гамсун. — Ведь Георг Брандес из зависти распустил слух, будто я кривоногий!

Тот вечер в «Бернине» начинается как обычно.

Мало-помалу собираются завсегдатаи кафе. Они находят свои столики, своих друзей, своих любовников или любовниц. Кажется, будто какая-то тайная сила привлекла сюда всю художественную элиту Копенгагена.

Приходит Петер Нансен, один из главных руководителей «Гюльдендаля»²², элегантно небрежный, в безупречном костюме. Бледное лицо, тлеющий огонек сигареты. Уж не сигаретный ли дым заставляет его щурить глаза? Или вид прекрасной Анны Ларсен из «Дагмартеатрет», которая в шестнадцать лет уже была обручена с Густавом Видом?

Приходит Уве Роде — этот холодный Аргус датской прессы с легкими изящными движениями и медлительной речью. За ним — молчаливый ироничный Вальдемар Коппель, Лорри Фейльберг и циничный Густав Эсманн, чей писательский путь закончится смертельной точкой, поставленной револьверной пулей.

Приходят норвежец Ялмар Кристенсен²³, друг Гамсуна с давних времен, и молодой актер Улаф Фенсс, их встречают с распростертыми объятиями. Фенсс — видный мужчина и надежный человек, он очень нравится Гамсуну.

Компания вокруг Гамсуна и Крага становится все многочисленней. Настроение поднимается. Петер Нансен приводит с собой «польдендальцев», и Гамсун не позволяет им платить за себя. Красивая фру Агнес Хеннингсен, опытнейший мастер эротической новеллы, и Карл Эвальд долго и надменно выдерживали уединение за одним из столиков, но и они в конце концов присоединились к общей компании, праздник получается на славу...

— Музыку! Свечи! Шампанское! — кричит Гамсун. Он уже стоит на мраморном столике и, высоко подняв бокал, произносит речь. Все лица обращены к нему, веселые, улыбающиеся лица с блестящими глазами. Хлопают пробки, шампанское льется рекой. Но Гамсуну все мало! Он получил стипендию, все присутствующие — его гости, и он никого не забывает в своей речи.

Лишь один незаметный остроносый человек в очках молча наблюдает за всеми и улыбается...

Несмотря на свою известность и высокое положение, которое он уже занял в датской литературе, он не привлекает к себе внимания и его присутствие никого не волнует. Но Йоханнес В. Йенсен²⁴ знает себе цену и ко всему относится равнодушно. Он может позволить себе слушать своего друга Кнута Гамсуна, сам оставаясь в тени. Йоханнес В. Йенсен еще молод, и его восторженное отношение к Гамсуну искренно и неподдельно. Блестящее мастерство, проявленное им в «Химмерландских историях» и «Падении короля», обеспечило ему в датской литературе то же положение, какое Гамсун занимает в норвежской, но он постоянно выражает благодарность своему учителю Гамсуну, потому что еще молод и способен на дружбу и преданность. Позже он отчасти утратит эту способность. И это тоже одна из потерь, нанесенных войной.

Однако ни Драхман, ни Вильденвей, ни Улаф Булль никогда не приветствовали Гамсуна столь торжественно и пышно, как молодой Йоханнес В. Йенсен в фантастическом эпосе «Хеллед Хоген», героической поэме о копенгагенских ристалищах, когда бутылка шампанского стоила две кроны, пива — пятьдесят эре, а искусству и людям искусства жилось куда привольнее.

Во вступлении к поэме рассказывается о том, что трудности возникали и в те времена, но храброму Хогену все нипочем. Он неудержим:

После пятой рюмки виски
потянул он чутким носом
в направленье фонарей —
чует рысь, где веселей.

Кисточки ушей трепещут
в предвкушение удовольствий,
мощно потянулись лапы,
улыбаются усы.

Иль не мы шары метали
так что раскололи стенку.
Браво, рота! И не нас ли
вытурили из кегельбана.

Иль не мы потом из центра
гордо промаршировали
и победно завершили
наш поход в «Отдохновенье».

Там шампанского хлебнули.
Там певичек углядели...
—
—

Далее сорок шесть веселых строф повествуют о славных победах Хогена во время трехсуточного гулянья по различным заведениям Копенгагена.

Как Творец, лучист и кроток,
во весь рост ты встал, владыка...
и схватил со льдом ведерко
и швырнул его на сцену.

За ведерком ты любезно
стулья посылал туда же,
стол ты так же добродушно
бросил бледным баядеркам.
—
—

Героическая поэма о Хелледе Хогене вышла в 1906 году, и, кто знает, не тот ли вечер в «Бернине» вдохновил на нее Йоханнеса В. Йенсена?

Потому что вокруг Гамсуна всегда шумит праздник.

Вообще-то Петер Нансен пришел в «Бернину», чтобы поговорить с Гамсуном о литературе и о делах, но затея эта оказалась напрасной и невыполнимой. Нансену не оставалось ничего, как удалиться, а праздник меж тем продолжал шуметь.

Кто-то из гостей вспомнил, что сегодня день рождения Гамсуна, сам он об этом совершенно забыл. Но он только отмахнулся — глупости, это все сплетни! Давайте лучше выпьем за молодых!

Компания кочует с места на место. Они попадают в «Вивель». Там играет большой оркестр, и Гамсун приказывает: вино всему оркестру! Веселье, речи и цветы дамам.

Ближе к ночи Гамсун обнаруживает, что у него уже почти не осталось денег, и посылает за ними в «Гюльдендаль». Нансен, уже вернувшийся в свой кабинет, человек умный и осторожный, он считает, что Гамсун напрасно так сорит деньгами. Он отправляет посыльного обратно, дав ему сто крон золотом и письмо следующего содержания:

«Дорогой Гамсун, касса уже закрыта, но, может быть, Вас удовлетворят эти сто крон золотом, которые я взял взаймы у моей жены?»

Мгновение Гамсун сидит, склонив голову набок, и о чем-то раздумывает. Потом встает и выходит. Через полчаса он возвращается с туго набитым бумажником.

— Где ты их раздобыл? — спрашивает Ялмар Кристенсен.

— У меня в Копенгагене кредит, — беспечно отвечает Гамсун.

Праздник продолжается.

А на другой день становится известно, что кто-то прислал фру Бетти Нансен букет желтых роз на длинных стеблях стоимостью в сто крон...²⁵

VII

Беспокойная жизнь «перекати-поля», которую в эти годы вел Гамсун, вообще-то была ему не по душе. Ему были необходимы шальные литературные пирушки с друзьями так же, как его нервам было необходимо напряжение, которое дает игра, но долго он никогда не выдерживал такой нагрузки.

В Копенгагене Петер Нансен предложил Гамсуну написать небольшой роман для задуманной издательством серии. Гамсуна это очень устроило. Роман фактически был уже написан, и он вышел в 1904 году, это были «Мечтатели»²⁶ — одна из самых веселых книг Гамсуна.

В «Мечтателях» рассказывается история телеграфиста Роландсена, нурланнского «великана» времен его детства, человека, которого никто не мог рассердить и которому Гамсун по доброте душевной подарил в романе принцессу и полкоролевства в придачу. Действие происходит в Нурланне, у торговца Мака из Русенгорда, брата господина Мака из Сирилунда. Этот небольшой роман пронизан типично гамсуновским юмором, в нем особенно проявился его непревзойденный дар рассказчика. Роландсен — персонаж в духе Гамсуна. Его яркая, образная речь, его манера говорить с ее гротескной любезностью в основе своей — и нурланнские и гамсуновские. В юности Гамсун, так же как и Марк Твен, очень интересовался языком, каким простые люди рассказывали о своих переживаниях и приключениях. Их речь пестрела библейскими выражениями, перевранными книжными фразами и строчками из псалмов Кинго. Комический эффект, производимый такой смесью, придавал их языку своеобразную наивную поэтичность, и это очень забавляло Гамсуна. У большого добродушного Роландсена, который отличался не только своими размерами и добротой, но и изрядной склонностью к предпринимательству, эта комическая особенность становится индивидуальной чертой. «О, ваши глаза как звездочки-близнецы, — говорит влюбленный Роландсен, — а ваша улыбка обогревает меня до самой крайности!» Перед дракой он говорит, например, так: «Я наложу на тебя свое рукоположение». Гамсуновская игра слов, которая невольно вызывает улыбку.

В этой забавной книге все кончается хорошо. Потому что на сей раз герой относится к женщине и к любви не как поэт, а как обыкновенный, но яркий, привлекательный человек, похожий на одного давнего знакомого Кнута Гамсуна, образ которого он теперь воссоздал. Молодая пасторша тоже не только плод его фантазии, напротив, в ней отчетливо проступают черты фру Бергльот. Но и ее образ написан с доброй и снисходительной улыбкой. Она была милым и добрым крестом этого дома».

Фру Бергльот оказалась не в состоянии поддерживать порядок и создать уютный дом, по которому Кнут Гамсун так тосковал во время их супружеской жизни. И, наверное, вина за это лежит на них обоих. Любой беспорядок и сумятица всегда раздражали Гамсуна и портили ему настроение. Он пишет в «Мечтателях» о пасторе и его жене:

«Одному только Богу известно, как неутомимо вел добрый пастор свою смешную борьбу с пасторшей, чтобы хоть немного приучить ее следить за порядком и заботиться о доме. Четыре года он бился с ней безуспешно. Он подбирал с пола нитки и бумажки, раскладывал все по местам, затворял двери, которые она оставляла открытыми, следил за печами и вовремя закрывал трубы. Когда жена куда-нибудь уходила, он осматривал все комнаты, чтобы проверить, в каком виде она их оставила: повсюду валялись шпильки, расчески с неснятыми волосами, носовые платки, стулья были завалены одеждой. Пастор огорчался и наводил порядок. Когда он был холост и снимал меблированную комнату, он не чувствовал себя таким бездомным, как теперь».

«Мечтатели» — это комедия, написанная по мотивам, которые когда-то в «Виктории» нашли такое прекрасное воплощение в мечте о любви. Теперь Гамсун прошел этот путь до конца. И для него было типично сладким слезам предпочесть злорадную ухмылку. «Мечтатели» для автора «Пана» и «Виктории» стали переходом в мир новых образов и чувств.

VIII

1905 год.

В это время, когда борьба против унии со Швецией достигла решающей стадии и для Норвегии чаша весов колебалась между войной и миром, Гамсун проявлял живой интерес к происходящим событиям. Он писал статьи, обвиняя антишведские стихи, опубликованные в газете «Стракс», в недостатке патриотизма, и даже записался в стрелковый отряд Дребака.

Единственный раз в жизни он разделял точку зрения большинства норвежцев. С первого взгляда может показаться, что ему больше пристало бы занять сторону меньшинства и остаться верным своему обыкновению. Однако нельзя сказать, что Гамсун изменил себе, он всегда был верен своим принципам, просто на этот раз его субъективное понимание справедливости совпало с пониманием большинства.

Одновременно с освобождением Норвегии 7 июня 1905 года в жизни Гамсуна произошло важное событие — он на короткое время стал оседлым человеком. По собственным чертежам и собственному проекту он перестроил в Дребаке дом для себя и своей семьи. Он надеялся, что их жизнь с женой и маленькой Викторией, о которой он трогательно заботился, станет немного счастливее. Однако отвратить неотвратимое было уже невозможно, и брак Гамсуна был расторгнут в 1906 году. Дом остался фру Бергльот, но она вскоре его продала.

* * *

Гамсун стал снова «перекати-полем». Некоторое время он жил в Нурстранде под Христианией, потом скитался из отеля в отель по всей стране. Его мучило чувство тревоги, возникшее не столько из-за отсутствия постоянного жилища, сколько из-за внутреннего страха — он приближался к роковым пятидесяти годам.

За год до того Гамсун издал сборник рассказов «Борющаяся жизнь». В нем есть два важных для него произведения. Первое — «В стране полумесяца», путевые заметки, в которых он пишет о созерцательном спокойствии Востока, противостоящем нервной цивилизации и духу американизма, которые начинали проникать на Запад. И второе — «Жизнь бродяги», рассказ о его жизни в прериях. Оба эти произведения говорят о душевном состоянии автора, о том, что его мучило в это время, и о его требованиях к жизни. Он избегает больших городов, старается уйти от современной суеты, «от кафе с их глупыми остротами», стремится к вольной жизни на лоне природы, ему хочется обрести покой и душевное равновесие, которым учит философия Востока.

Гамсуну уже около пятидесяти, и он старается найти какую-нибудь точку опоры в этом роковом возрасте.

Он опять погружается в мечты, уединившись в тишине леса или среди просторов плодородных полей, где он, горожанин, ищет исцеления от своей «неврастении». Здесь он ведет здоровый образ жизни. «Как видишь, я покинул шум города, его толчею, газеты, людей, бежал от всего этого, потому что опять услыхал зов природы и одиночества, которым принадлежу всей душой».

В романе «Под осенней звездой» (1907) и в его продолжении — «Странник играет под сурдинку», — вышедшем два года спустя, Гамсун — смирившийся, стареющий странник. Он стоит вне событий и любовной игры. Он — посторонний наблюдатель, который, опираясь на свой многолетний жизненный опыт, старается подтолкнуть судьбу в нужном ему направлении. Он человек практический. Гамсун очень ценит это качество. И странник дает добрые и толковые советы там, где они требуются. Он проводит в дома воду, сеет, растит и снимает урожай и даже изобретает особую пилу, чтобы валить деревья.

Но «как же трудно совершить этот роковой переход к старости достойно и незаметно. Появляется какая-то судорожность, резкость, гримасы, начинается соперничество с молодыми, зависть». Герой книги не всегда производит приятное впечатление.

С улыбкой, притаившейся в уголках глаз, Гамсун снова возвращается к легкомысленной пасторше, которая тоже миновала свою первую весну, но никоим образом не последнюю. «В ее душе еще звучал восхитительный вальс».

Выпустив эти две книги о страннике, Гамсун окончательно порвал с абсолютным индивидуализмом, характерным для его раннего творчества, с этой лирической прозой, которая, если воспользоваться напрашивающимся образом, своей утонченной эротической музыкальностью напоминала молодого Шопена, — у них у обоих не было ни предшественников, ни последователей. Но теперь, когда страсти в нем успокоились, он признает, что молодость и ее опьяняющее жизнелюбие подчиняются закону жизни. В романе «Странник играет под сурдинку» Гамсун с теплым участием рассказывает о судьбе Луисы Фалкенберг, несчастной в своем замужестве. Он не спрашивает, кто виноват. Луиса повинуется тем законам, которым, по Гамсуну, должен повиноваться любой порядочный человек, — неверный шаг исправить очень трудно. Порядочному человеку неверный шаг наносит вред.

Вина, говорит Гамсун, кто виноват? «Не допусти, Господи, чтобы я стал мудрым! До последнего вздоха я буду повторять: не допусти, Господи, чтобы я стал мудрым!»

Примечания

*. Естественный отбор.

1. Рецензия Фогга явилась продолжением его давней борьбы с Гамсуном. После выхода в свет «Вечерней зари» он написал, что пьеса не удалась, поскольку Гамсун в силу своего простого происхождения и недостатка знаний о жизни высшего света не мог создать убедительный образ женщины-аристократки. То же самое написал он и о «Виктории». Именно нападками на недостаток культуры Гамсуна и вызвано письмо последнего к Брандесу.

2. Во многом отношения между Гамсуном и его первой женой были испорчены благодаря подметным письмам Анны Мунк, писательницы, впервые встретившей Гамсуна в 1891 г. на лекции в Тронхейме. Она стала злым духом писателя, преследуя его и фру Бергльот письмами, которые рассылала не только им, но и всем их знакомым. Гамсун пытался игнорировать попытки Анны Мунк разрушить его брак в течение 18 месяцев, но затем был вынужден подать на нее в суд Нервы его в этот период были так расшатаны, что и ему, и фру Бергльот стало казаться, что за ними постоянно шпионят люди Анны Мунк.

3. Милль Джон Стюарт (1806—1873) — английский философ, экономист, общественный деятель, основатель английского позитивизма, последователь О. Конта. В «Системе логики» (1843)

разработал метод индуктивной логики, которую трактовал как общую методологию всех наук. Кроме того, он разработал еще и теорию утилитаризма, где основным являлся принцип разумного эгоизма и утверждалось, что счастье общества может быть достигнуто через счастье каждого отдельного человека.

4. Гамсун и фру Бергльот смогли поехать в Финляндию, т.к. сразу после выхода «Виктории» писатель получил государственную стипендию, в которой ему было отказано раньше. После целого года мучений, который писатель назвал «самым ужасным годом из моих 37 лет», Гамсун хотел обрести наконец покой и счастье.

5. Энгстрем Альберт (1869—1940) — шведский художник, редактор журнала «Стрикс», обладал незаурядным чувством юмора, что заметно и в его картинах; известный карикатурист.

6. Эдельфельт Альберт (1854—1905) — финский художник, глава национальной школы.

7. Га'ллен-Ка'ллела (до 1905 г. — Галлен) Аксель Вольдемар (1865—1931) — финский художник, иллюстратор народного карело-финского эпоса «Калевала», чем и объясняется его поздний псевдоним, основатель нового финского декоративного искусства.

8. Хагельстам Венцель — финский художник.

9. Сибелиус Ян (1865—1957) — известный финский композитор, автор 7 симфоний.

Гамсун прекрасно себя чувствовал в компании финских художников и композиторов. Все очень хорошо относились к фру Бергльот, называя ее Алвильде, по имени женщины, которой посвящены «Стихи страсти» Гамсуна, но хотя внешне все и выглядело вполне благополучно, друзья не могли не заметить, что жизнь у молодоженов не ладится.

10. Гамсун говорил, что после доклада «Жизнь писателя» опасался, что русские власти начнут чинить препятствие путешествию писателя в Россию и на Кавказ, но все обошлось благополучно.

11. В Бельгию Гамсун поехал в надежде выиграть денег в казино и тем самым поправить свое финансовое положение. Вообще это было тяжелое время для писателя. Брак не принес счастья и покоя, и Гамсун начинает вести безалаберную жизнь и почти не появляется дома.

12. Хейденстам фон Вернер (1859—1940) — шведский писатель, возглавил в 90-е гг. прошлого века так называемое «движение шведского Ренессанса», в 1916 г. получил Нобелевскую премию в области литературы.

13. В начале XX века ускорение промышленного развития Норвегии побуждало ее к еще более упорной борьбе за разрыв унии со Швецией. Разную внешнеполитическую окраску приобретал традиционный нейтралитет Швеции и Норвегии: Швеция тяготела к кайзеровской Германии, а Норвегия — к Британской империи.

Гамсун поддерживал так называемое патриотическое движение, которое ратовало за немедленный разрыв унии. Он был возмущен позицией осторожного Бьернсона. В письме к Петеру Нансену в издательство «Гюльдендаль» он писал: «Эта свинья в 71 год перешел на сторону шведов за 140 тысяч крон. Я бы мог сделать это, или его дети могли бы так поступить, поскольку все мы — «последыши» Бьернсона, но ОН не должен был этого делать, он был связан всем! всем) своим прошлым».

«Письмо небес к Бирону» Гамсуна стало настоящей провокацией по отношению к Бьернсону, которого Гамсун хотел заставить вступить с ним в полемику.

14. Во время 2-й мировой войны Йенсен выбросил стихотворение в честь Гамсуна из своего сборника стихов.

15. Ларсен Алф (1885—1967) — норвежский поэт, литературный критик.

16. Булль Улоф (1883—1933) — норвежский поэт.

17. Вильденвей Херман (1885—1959) — норвежский поэт, переводчик.

18. Эверланн Арнульф (1889—1968) — норвежский писатель, поэт, занимался вопросами норвежского языка. В 1933 г. осужден за богохульство. В 30-е гг. — убежденный антифашист.

19. Роде Хельге (1870—1937) — датский писатель, поэт.

20. Вид Густав (1858—1914) — датский писатель, поэт. Его произведения часто носят сатирический характер.

21. Стрегет — район улиц в центре Копенгагена.

22. «Гюльдендаль» — издательство, акционерное общество, до 1925 г. было отделением датского «Гюльдендаля». С 1902 г. — постоянное издательство Гамсуна. Писатель был держателем 200 акций из 1200, т.е. одним из совладельцев издательства. С 1931 г. издательству принадлежат все права на издание книг Гамсуна как в Норвегии, так и за границей на всех языках.

23. Кристенсен Ялмар (1869—1925) — норвежский писатель, прославился романами и пьесой «Самоубийство белой расы» (1916).

24. Йенсен Йоханнес Вильхельм (1873—1950) — классик датской литературы. Создал новую литературную форму — прозаические эссе, которые сам именовал «мифами». Когда Туре Гамсун пишет об остывшей дружбе, главной причиной чего он считает войну, то речь, по всей вероятности, идет о несогласии двух писателей по вопросам политики. Последняя встреча старинных друзей состоялась в отеле «Бристоль» в Осло, во время которой они стали обсуждать Муссолини и Гитлера. Йенсен обозвал Муссолини забывшим эмигрировать итальянским гангстером, а о Гитлере вообще отказался говорить, поскольку считал его кровожадным извергом. Разгорелся спор, и писатели поссорились. Больше они не встречались.

25. Некоторые из похождений Гамсуна шокировали даже его самого. В письме к Хансу Орбеку в 1904 г. он пишет: «Это просто свинство, ведь я делаю так много всего дурного. Я пробуду здесь всего несколько дней, чтобы прийти в себя — достаточно пьянок!»

26. «Мечтатели» были заказаны для новой серии «Северная библиотека», что предполагало большой тираж и соответствующий гонорар. Кроме того, в 1903 и 1904 гг. Гамсун получил большие стипендии.