Прощай, город!

I

«Странник начинает играть под сурдинку, когда годы его приближаются к пятидесяти. Он играет под сурдинку.

Я мог бы объяснить это и так.

Что поделаешь, если он слишком поздно пришел осенью в хвойный лес, и, если в один прекрасный день он больше не может весело хохотать, радуясь жизни, значит, он стал старым, и не надо винить его за это! Нет никакого сомнения, что только пустоголовый человек постоянно доволен собой и всем на свете. Впрочем, светлые мгновения бывают у всех. Преступника везут в телеге на казнь, и гвоздь, торчащий в доске, причиняет ему боль, преступник передвигается на другое место и чувствует облегчение».

Эти слова из романа «Странник играет под сурдинку» стали позицией Гамсуна накануне его пятидесятилетия.

В 1907 году Гамсун прочитал в Студенческом обществе лекцию, вызвавшую большое раздражение общественности. Лекция называлась «Чти молодых», и Гамсун действительно хотел оказать молодым честь. Старым людям он не оставил ничего, кроме смирения, такая позиция вызвала недовольство, и газеты снова обрушились на Гамсуна.

Женщина, подписавшаяся «Одна мать», замечает: «Со стороны господина Гамсуна было крайне неблагоразумно выступать с такой глупой лекцией как раз тогда, когда издатели объявили подписку на собрание его сочинений».

И в этом, безусловно, была доля правды. Как мог обыватель иначе реагировать на такое высказывание: «Четвертая заповедь перевернута с ног на голову — не дети должны почитать родителей, а родители — детей и вообще молодежь. Так, а не наоборот!..

Молодежь — это экипаж корабля, набранный самой жизнью. В ней сила и благословение. Когда надо выполнять обещания, старость отступает в бессилье и вперед выходит молодость».

Однако физически Гамсун не чувствовал своего возраста. Напротив, он был очень силен и жизнерадостен, и его аппетит к жизни по-прежнему не был удовлетворен. После своих путешествий и жизни в провинции он снова вернулся в Христианию, вокруг него всегда царило оживление и веселье. Друзья искали его общества — Нильс Кьяр, Карл Нэруп, Сигурд Бедткер, Ялмар Кристенсен, Ханс Онрюд, Хенрик Люнд, Свен Эльвестад, Турстейн Турстейнсон, и Гамсун задавал пирушки, которые своей неудержимостью могли соперничать с копенгагенскими ристалищами. Многое можно было бы рассказать об этих праздниках, центром которых был лихой на выдумки Гамсун. Однако он не только шумел и развлекался, не только произносил речи, стоя на столике в «Гранде» или бомбардируя оркестр бутылками шампанского. Не так все было просто. Он первый приходил на помощь другу, был галантным рыцарем, а также одиноким и горячо кающимся грешником.

* * *

Однажды вечером знаменитая певица Салли Монрад сидела с мужем в ресторане «Спейлен». Это было великолепное зрелище. Прекрасное бледное лицо певицы выражало невозмутимый покой и чувство собственного достоинства, время от времени по ее губам скользила улыбка и пряталась в больших зеленоватых глазах. Благородная, изысканная, безупречная.

Недалеко от ее столика уже давно сидел Гамсун с друзьями — компания веселилась от души. Неожиданно Гамсун встал, показал на фру Монрад длинным дрожащим пальцем и крикнул:

— В такое лицо хорошо бы плеснуть купоросом!

Наступила тишина.

Что это Гамсун сказал? Улыбка фру Монрад сразу увяла. Ее муж приподнялся на стуле и тут же плюхнулся обратно. Гости замерли в ожидании. Может, Гамсун сошел с ума? Официанты нервно топтались на месте.

Вскоре Салли Монрад и ее муж встали и покинули зал — невозмутимые, безупречные, только очень бледные.

За столиком Гамсуна возникает волнение.

— Ты что, спятил? — шепчет Сигурд Бедткер. — Плескать купоросом в лицо Салли!

Гамсун не ответил. И вышел из зала.

Но когда фру Монрад с мужем покидали гардероб, у входной двери они наткнулись на Гамсуна, стоявшего на коленях, он снял башмаки.

Может, впоследствии Салли Монрад вспомнила об этой выходке, когда прочитала, как лейтенант Глан выбросил в море туфельку Эдварды?..

* * *

В «Гранде» за большим столом сидит несколько друзей Гамсуна, официант то и дело приносит им пиво. Появляется Гамсун, подойдя поближе, он обнаруживает среди друзей человека, которого недолюбливает. Гамсун обходит их столики и садится отдельно. Напрасно друзья стараются зазвать его к себе. Гамсун заказывает вино, бродит по залу, беседует со знакомыми, но к столику друзей не подходит. Весь вечер он проводит в одиночестве, немного пьет, он устал...

Кафе собираются закрывать, друзья Гамсуна давно ушли, наконец официант Килленгрен подходит со счетом. Гамсун так и не отдохнул, он расплачивается, и ему вдруг приходит в голову, что милому, исполнительному Килленгрену следует дать большие чаевые. Он дает Килленгрену сто крон, официант берет деньги и кланяется. Как будто все.

Но, к несчастью, небезызвестный велосипедист Гресвик сидел невдалеке и был свидетелем этой сцены. Гресвик, движимый лучшими побуждениями, решил, что Килленгрену следовало отказаться от таких больших чаевых, которые ему дал не вполне трезвый писатель; свою точку зрения он сообщил Килленгрену, метрдотелю и директору. Килленгрен пытался объяснить, что Гамсун, если ему взбредет в голову, имеет обыкновение давать на чай сто крон и протестовать в таком случае небезопасно, но это не помогло. Директор пригрозил, что уволит его, если Килленгрен не принесет письменное уведомление от Гамсуна, что у того нет к Килленгрену никаких претензий.

На другой день Килленгрен принес такое письмо:

«Я, Кнут Гамсун, еще не лишен права распоряжаться своим имуществом и потому заявляю, что этот чертов велосипедист не смеет совать свой нос в мои чаевые.

С уважением.

Кнут Гамсун».

* * *

«Я слишком поздно попал в хвойный лес...» — пишет Кнут Гамсун в своей книге о страннике. Наверное, он и сам чувствовал нечто подобное, когда, уставший от городских развлечений, осел в Конгсберге и писал свою новую книгу — «Бенони». Весной он вернулся в Христианию, и тогда оказалось, что его мечты очнулись от зимней спячки и что было еще не поздно.

II

В 1908 году друг Гамсуна Вильхельм Краг сменил Бьерна Бьернсона на посту директора Национального театра. Может, кого-то это и радовало, но одна малозаметная актриса театра предпочла бы, чтобы Бьернсон остался на своем месте.

Ведь именно он принял в театр на постоянную работу молодую и относительно неопытную актрису Марию Андерсен и даже обещал ей роль Элины в пьесе «У врат царства», в которой она пользовалась успехом во время гастролей по Норвегии и Дании.

Мария Андерсен была далеко не уверена, что Вильхельм Краг оценит ее талант так же высоко, как Бьерн Бьернсон. Краг сказал, что «У врат царства» театр вряд ли поставит раньше будущего сезона, но обещал иметь ее в виду.

В ожидании этого Мария Андерсен бегала по сцене с подносами и письмами и не продвигалась вперед, несмотря на привлекательную внешность и несомненный талант.

В один прекрасный день ее просят прийти в кабинет директора театра. Она идет туда с бьющимся сердцем — а вдруг ее просто-напросто хотят уволить? Но Вильхельм Краг очень любезен.

— В город приехал Гамсун, — говорит он. — И хотел бы с вами познакомиться.

— Это насчет Элины? — с волнением спрашивает Мария Андерсен.

— Наверно. Когда вы можете с ним встретиться?

— Сейчас!

Краг снимает трубку и звонит в «Бульвар-отель». Разговаривает с Гамсуном.

— Он придет через полчаса.

Мария Андерсен видит, как по лестнице в фойе быстро поднимается человек в коричневой шляпе. У двери на сцену, в которую то и дело пробегают актеры, его окружает толпа молодых актрис, но он осторожно освобождается от них, подходит к швейцару и спрашивает фрекен Андерсен.

Мария, державшаяся в отдалении, называет себя. Гамсун берет ее руку, смотрит в лицо и говорит с удивленной улыбкой:

— Господи, как вы прекрасны, дитя мое!

Это были первые слова Кнута Гамсуна женщине, которая потом тридцать четыре года будет его женой и разделит с ним и радость и несчастья.

Гамсун увел Марию в «Театральное кафе», усадил за угловой столик, где бы им никто не мешал, и заказал вина.

Мария раньше видела Гамсуна только на фотографиях, и нельзя сказать, чтобы он пленил ее с первого взгляда. В своих девичьих мечтах она представляла себе, что у автора «Пана» и «Виктории» более аристократическая и утонченная внешность. Он же выглядел как будто чересчур сильным, по-крестьянски сильным, хотя на нем был жилет с белым кантом и красивый, хорошо сшитый сюртук. Глаза у него были не томные и не темные, Мария решила, что они даже слишком светлые. Гамсун выглядел строгим, из-за торчащих усов и стройной осанки в нем было даже что-то от военного. Только улыбка была не такая строгая и согревала все лицо.

Марии хотелось поговорить с ним о роли, над которой она столько работала и которую надеялась получить.

Но Гамсун сказал:

— Знаете, я ничего не понимаю в театре, лучше поговорите об этом с Кратом.

— Да, но я думала... Вы... Это моя лучшая роль. Правда! Хотите посмотреть, что написали обо мне газеты в Ставангере?

Но Гамсун не хотел говорить о театре.

— Я не сомневаюсь, что вы играли прекрасно и что Краг даст вам эту роль, — сказал он.

Мария сидела как на иголках, теперь она не решалась даже спросить, не хочет ли он посмотреть ее игру.

— Сколько же вам лет, дружочек?

— Двадцать шесть...

— Господи, двадцать шесть! — Он покачал головой. — Какие у вас крохотные ручки!¹

Спокойный, теплый голос Гамсуна подействовал на Марию. Он рассказывал смешные истории, и она часто смеялась. Но ей-то хотелось договориться о роли.

— Нет, я никогда не был расположен к театру, — сказал Гамсун. — Когда я вижу свои вещи на сцене, я их просто не узнаю.

— Но разве Юханна Дюбвад не была великолепной царицей Тамарой?

— Упаси Боже, это было ужасно!

Ему хотелось, чтобы эту роль получила Рагна Веттергрен.

— Фру Дюбвад слишком маленького роста... Нет... А вот Рагна Веттергрен высокая и красивая! Сначала я сидел в оркестровой яме и немного руководил репетициями, но потом от этого пришлось отказаться. Фру Дюбвад оскорбляло каждое мое замечание. Эта пигалица пожелала надеть длинную вуаль. Я сказал, что вуаль должна быть короткая. Какие глупости! — воскликнула она, как будто показав мне язык. И конечно, надела длинную вуаль. Нет, я все это бросил. Но скажите, Вильхельм Краг вас не обижает?

— Нет, только бы он дал мне сыграть Элину!

В конце концов Гамсун пообещал поговорить с Крагом. Но Марии необходимо познакомиться с людьми, которые серьезно занимаются театром, — с Сигурдом Бедткером и доктором Ялмаром...

Марию бросило в жар от имен этих строгих критиков, но она сказала, что с радостью познакомится с ними. На этом и закончилась первая встреча Марии Андерсен с Кнутом Гамсуном. Он проводил ее до театра и стоял, сняв шляпу, пока она не скрылась в дверях.

На другой день Марии прислали в театр высокую хрустальную вазу с розами. Она сосчитала розы — двадцать шесть.

III

Все развивалось очень стремительно. Еще до конца недели Мария уже пообещала Кнуту Гамсуну стать его женой, и перед этим вечным странником открылся новый мир.

Мария Андерсен была умная красивая молодая женщина, талантливая и артистичная. Она происходила из хорошего эстерланнского крестьянского рода, здорового и неиспорченного. Гамсун нашел женщину, чьи интеллектуальные способности не уступали его собственным и чья щедрая душа была готова отдать ему столько богатств, сколько ему было нужно, и как человеку и как художнику. О том, что значила Мария для Гамсуна все эти годы, свидетельствует и его стабильный образ жизни, и все, что он написал после женитьбы.

Но любить такого человека, как Кнут Гамсун, и быть им любимой оказалось далеко не так просто, и в этом Мария убедилась очень скоро. Гамсун бывал требовательным сверх всякой меры, и часто только их взаимная горячая любовь друг к другу, которая была гораздо сильнее, чем они оба думали, удерживала их вместе.

Он прекрасно понимал, какие тяжелые требования предъявляет он молоденькой Марии. «Будь добра, Мария, наберись терпения! — писал он. — Если захочешь, ты сможешь поддержать меня. Ты сможешь сделать меня царем, и мое творчество пополнится множеством замечательных произведений!»

И Мария стала добрым гением Гамсуна. Она любила его с преданностью, ставшей содержанием всей ее жизни. Его неудержимая и безосновательная ревность часто была крестом, который приходилось нести им обоим; трудно ей было примириться и с его упрямой ограниченностью во многих вопросах. Но ее преданное сердце выдержало все. «Ты часто пугаешь меня так, что у меня внутри все обрывается, — писала она ему. — Я не нахожу нужных слов, не знаю, что ответить, мне остается лишь глупо уступать тебе... Прости меня, если ты не можешь измениться, я принимаю тебя таким, какой ты есть, потому что не могу без тебя...»

Все лето перед свадьбой Мария тяжело болела и лежала в больнице². Не проходило дня, чтобы она не получила письма из Конгсберга, где Гамсун в это время работал над «Розой». Он очень боялся, что потеряет Марию, потому что не может быть рядом с ней — ведь они познакомились совсем недавно, а до этого она уже была помолвлена с другим...

«Два месяца — очень маленький срок, чтобы ты успела узнать меня, — писал он ей, — другое дело, если бы мы прожили вместе много лет, целую жизнь.

Ты, конечно, помнишь, как я напугал тебя и ты сказала, что боишься будущего. Но я надеюсь, что моя ревность утихнет и перестанет пугать тебя. Во всяком случае, я знаю, как мне надо впредь вести себя с тобой. Но что сделаешь, если мой старый порок иногда побеждает меня. Какой я бедный! Скажи мне: «Бедный мой!» — и погладь меня по голове. Ты мне нужна... Спасибо твоему обиженному сердцу за его милосердие, спасибо тебе за твое бережное отношение к новой любви. Впрочем, не такой уж я новый, я совсем седой. И не будь я поэтом, несущим в себе частицу вечного огня, я бы уже чувствовал свои годы. Но — чуть не сказал: к сожалению — я буду гореть до последнего вздоха. Только бы я горел не слишком бурно, не мучил тебя и не выставлял бы себя дураком... Ты пишешь, что слишком слаба, чтобы быть моей возлюбленной, но помни, я могу ждать сколько угодно, пока ты не поправишься окончательно. Я буду счастлив, если получу тебя, если ты станешь моей женой. А другого счастья в этой жизни мне и не надо.

О Мария, если бы я сейчас мог быть рядом с тобой, я бы поднял тебя на руки и умолял читать эти строки с любовью...

Неужели ты совсем не заметила, как окрепла моя любовь, как она обвилась вокруг тебя, как я забочусь о нас обоих, ради нас обоих? Мое чувство к тебе не мимолетно, на этот раз старый Кнут Гамсун любит всерьез. Я знаю, что люблю последний раз. Никто не обогатил мою душу так, как ты. Меня бросает в дрожь, когда ты приходишь. А когда уходишь — я гасну, становлюсь пустым и глупым. Без тебя здесь невыносимо. После твоего ухода становится так пусто, я бегу к окну и смотрю тебе вслед, пока ты не скроешься из виду. Однажды я даже побежал за тобой, чтобы посмотреть, пойдешь ли ты туда, куда сказала, я шел за тобой по улице от самого «Бульвар-отеля». Опять я пугаю тебя? Но я надеюсь исправиться, по-моему, я уже стал лучше, чуть-чуть лучше. Я всеми силами стараюсь обуздать свою ревность. Полностью мне от нее никогда не избавиться. Лишь бы она перестала пугать тебя, мучить тебя... Моя любовь с каждым днем все сильней держит меня своей железной хваткой. Может, мне не стоило бы говорить об этом, но любовь делает человека изобретательным, знаешь, что я придумал? Я буду бриться раз в неделю! Я далеко не красавец и никогда им не был — это только тебе я кажусь красивым. Но я не хочу выглядеть даже так, как могу. Другое дело, когда мы будем вместе! Вообще-то глупо писать тебе весь этот вздор...»

* * *

Пока Мария была больна, работа над «Розой» шла туго. Гамсуну не хватало душевного спокойствия. Мария сделалась ему необходимой, не непосредственно при работе — он редко позволял ей заглядывать в свои бумаги, — но как посредник, как медиум, каким всегда бывает щедрая женщина. «Я не могу по-настоящему любить Розу, я гораздо больше люблю тебя», — жаловался он ей.

Но мало-помалу работа сдвинулась с мертвой точки, и больная Мария читает, лежа в постели:

«...Понимаешь, Мария, мне не так приятно работать над книгой, куда приятнее «работать» над письмом к тебе. Но не думай, будто я совсем не работаю над «Розой», я работаю, и так много, что, если бы ты была ревнива, ты бы запретила мне уделять ей столько внимания. Но тебе не знакома ревность...

В будущем ты еще увидишь, как я работаю; я не сижу со всеми за обеденным столом, не хожу по дороге, ни с кем не разговариваю, я занят только книгой, которую пишу. Вполне возможно, что в следующий раз я назову тебя Розой...»

Любовь Марии к театру, безусловно, могла вначале испортить добрые отношения между ней и Кнутом Гамсуном. Театр дал ей определенную известность, здесь она нашла применение и своим силам, и таланту, которым, несомненно, обладала. До театра Мария преподавала в школе для трудных подростков, ко эта работа не приносила ей никакого удовлетворения.

Однако Кнут Гамсун не мог делить любимую женщину с кем-то или с чем-то, и меньше всего с театром. Он считал, что Мария не полностью разделяет его мнение, что ее будущая жизнь в качестве его жены гораздо значительней и достойней, чем жизнь актрисы. По правде говоря, он довольно мрачно смотрел на их будущее. «Вся беда в том, — писал он, — что я, презирая театр, люблю актрису!.. Эти лицедеи считают великим для себя счастьем играть в Национальном театре. До чего же по-разному можно смотреть на одно и то же!’ Мне, например, кажется, что это самое позорное ремесло, потому что для него не требуется ни характера, ни чувства ответственности...»

В это время Гамсун решительно распрощался с городом и городской культурой. В письме к Марии он ядовито подтрунивает над одним полученным приглашением:

«Первый раз в жизни я получил письмо с изображением королевской короны — гофмаршал Рустад пишет, что, согласно доверенному ему поручению, он имеет честь пригласить Кнуда Гамсума с супругой на суаре в королевский дворец в субботу 1 августа в 9 часов вечера. Просим подтвердить согласие. Честно говоря, мне было немного трудно ответить отказом — вдруг, если я не приду, король и президент Франции хватятся меня и станут обо мне спрашивать. Поэтому я ответил, что, во-первых, меня зовут не Кнуд, во-вторых, моя фамилия не Гамсум и, в-третьих, я не женат. (Они даже не представляют себе, какая у меня будет жена. Правда, об этом я им ничего не сказал.) Тем не менее, продолжал я, я полагаю, что письмо все-таки было предназначено именно мне. А посему почтительно благодарю за приглашение, но, к сожалению, не смогу им воспользоваться...»

Нет, теперь его тихо, но настойчиво звал голос леса и той стороны, откуда он вышел и где мечтал обзавестись «собственной усадьбой, и чтобы в фар-ватере у него шла девушка из Эстердала». Ради этого доброго дела он готов унизить даже свое творчество, он пишет Марии:

«Я так глубоко презираю сочинительство, что продолжать заниматься им меня заставляет лишь Святой Дух, витающий иногда над моей несчастной седой головой... Я буду говорить тебе самые теплые, самые ласковые слова, какие знаю, и умолять тебя поселиться со мной на лоне природы...»

Летом 1909 года Кнут и Мария поженились³ и уехали на лоно природы, в лес.

IV

В 1908 году вышли «Бенони» и «Роза». Веселые нотки, прозвучавшие в «Мечтателях», еще слышны и в этих двух книгах, которые составляют единое целое и действие в них опять происходит в Нурланне.

Гамсун заставляет звучать сразу несколько струн. Он снова вернулся к богатому торговцу Маку из Сирилунда, и грустная встреча с Эдвардой, любившей лейтенанта Глана, открывает перспективу и в прошлое, и в будущее. В этих романах Гамсун завершает свой самый необычный женский образ, в отсвете «Пана» перед читателем снова предстает Эдварда.

Главный герой обоих романов — наивный, добродушный, но в то же время по-крестьянски оборотистый и очень положительный Бенони Хартвигсен, которому удается сказочно разбогатеть. Гамсун очень расположен к Бенони, как и к телеграфисту Роландсену в «Мечтателях». Бенони — тот здоровый и безусловный рыцарь, к которым Гамсун благоволит. Великая и вначале недостижимая любовь Бенони — это пасторская дочь Роза. Что касается воспитания и знаний, Роза стоит гораздо выше Бенони, но Гамсун уравновешивает это неравенство надежным семейным счастьем, домом и ребенком, которые ей может дать Бенони. Гамсун не мог «по-настоящему любить» Розу. Она не относится к тем женщинам, которых зовут интересными, но у нее доброе, материнское сердце, и Гамсун все чаще начинает видеть идеал именно в такой женщине. Роза — высокая, красивая, от нее веет благородной сдержанностью. Добрая и простая, она не понимает тонких ученых речей, легкой болтовни о серьезных вещах. «Когда ее глаза медленно темнеют, кажется, будто зашло солнце», — говорит Гамсун. Первый брак Розы сложился неудачно, она разошлась с мужем. Но все-таки она находит счастье, потому что проста и гармонична, в противоположность Эдварде, которая, оставшись вдовой после смерти финского барона, вернулась домой, сжигаемая тревогой и отчаянием.

Однако интересует Гамсуна прежде всего Эдварда.

В «Пане» она искала счастья и обретала его лишь на короткие мгновения. Она продолжает искать его и теперь, но ей уже тридцать. Она бродит по родному Сирилунду, узнает знакомые места, ее захлестывают воспоминания. «Она была грустная, и голос ее звучал, словно дивная флейта, она сказала: «Сперва играешь во все игры, которые дарит жизнь, а потом вдруг остаешься ни с чем!» Эдварда не относится к числу тех, кто создан для счастья, для этого ей всегда сопутствует слишком много «фокусов и проделок». Гамсун жалеет несчастную, выбитую из колеи Эдварду, но в лучшие минуты она бывает и сильной и гордой. Эдварда по-разному ведет себя. Она заигрывает с Бенони, развлекается с Мункеном Вендтом, которого Гамсун снова воскрешает в своих произведениях: поддавшись искушению, она преклоняется перед языческим божеством лопаря Гильберта, впадает в религиозные искушения и избавляется от них. В «Розе» Эдварда наконец узнает о смерти Глана, единственного человека, которого она любила. Ей нелегко вынести этот удар, но Гамсун не может позволить, чтобы Эдварда погибла. В конце концов она находит такого же выбившегося из колеи человека, как она сама, и уезжает вместе с ним. Она говорит: «У меня еще есть немного нетронутой нежности, и, может быть, теперь я смогу ее использовать!»

В этих двух романах Гамсун создал много живых и ярких образов. Резкими штрихами нарисован всесильный Фердинанд Мак, соединивший в себе крайности добра и зла, не брезгующий никакими способами, когда ему надо добиться своего, Мак — падкий на женщин старик с самыми низкими страстями, и в то же время он — великий, щедрый господин, по-отечески относящийся к своим подданным. «Я убедился, что о Маке много злословят, но он был рожден повелителем и умел дать отпор любой непочтительности и любому вмешательству в свои дела». Несмотря ни на что, такие люди, как Мак, были Гамсуну по душе.

Но Гамсун смотрит на своих героев не только с беспристрастной и дружелюбной улыбкой. В Сирилунде живут два убогих, жалких старика, находящихся на попечении прихода, — это Моне и Фредрик Менса. Гамсун описывает их старость во всей ее утрированной непривлекательности и безобразии, злорадно и проникновенно, достигая лирических высот. Тут он уже не беспристрастен, он беспощаден. Возможно, это его месть за неудачу, постигшую его лекцию «Чти молодых»:

«Они походили на покойников, вышедших из могил, их пальцы медленно шевелились, повторяя движения могильных червей. Если взгляд Фредрика Менсы падал на какое-нибудь блюдо, до которого он не мог дотянуться, он приподнимался, словно хотел достать его и поковырять в нем. «Чего тебе?» — спрашивает дочь и толкает его в бок, потом она сует ему в руку какой-нибудь кусок, и он сразу успокаивается. Моне вожделенно смотрит на блюдо со свининой и начинает копаться в нем, ему тут же помогают взять кусок свинины. Моне удивлен — этот кусок казался таким неподатливым, когда лежал на блюде, и вот он у него на тарелке, он густо мажет свинину маслом и ест. Ему в руку суют кусок хлеба, черви-пальцы, извиваясь, хватают хлеб, тискают его. Свинина съедена, Моне ищет ее на своей тарелке, но она исчезла. «Так у тебя же в руке хлеб», — говорит жена младшего мельника. Моне доволен и этим и ест хлеб. «Размочи его в чае», — советуют ему, всем хочется как-то помочь этим трупам, оказать им внимание. Кто-то случайно увидел, что у бедняги в руке сухой хлеб, и тут же ему предлагают масло или что-нибудь лакомое. Словно искалеченный великан, словно гора, высится Моне над столом и позволяет за собой ухаживать, наконец съеден и хлеб, Моне смотрит на свою пустую руку и спрашивает о хлебе, точно о человеке: «Он ушел?» «Он ушел?» — как попугай, повторяет Фредрик Менса, он тоже впал в детство.

Эти два старика с лоснящимися от жира лицами, с их противными пальцами, пахнущие старостью, отравляют мерзостью весь конец стола, что-то животное, скотское расползается оттуда по всему столу. И если б это происходило не в столовой самого господина Мака, трудно сказать, чем бы все кончилось. За тем концом стола гости не обменялись ни одним разумным словом, все они были поглощены только тем, чтобы услужить этому распаду. Моне уже осоловел от еды, он не отрывает глаз от свечей на столе и вдруг начинает смеяться. «Ха-ха-ха!» — смеется он, и его глаза похожи на два гнойника. Вот теперь он, черт бы его побрал, доволен. «Ха-ха-ха!» — очень серьезно смеется и Фредрик Менса и снова начинает есть. Бедняги, и у них есть свои радости, говорят сидящие за столом...»

Это сильная сцена. Но даже этот беспощадный показ человеческой старости и немощи содержит в себе черты грубоватого барочного юмора, который все-таки позволяет примириться с действительностью.

V

В 1909 году Гамсуну исполнилось пятьдесят лет. Юбилей прошел незаметно. Равнодушный к своему возрасту, Гамсун говорил обычно, что родился в 1860 году — так было проще, это была круглая цифра. Поэтому общественность отмечала его юбилей, когда ему стукнул уже пятьдесят один год, что, впрочем, нисколько не огорчило его. Теперь они с Марией жили в деревне в совершенном одиночестве. Но это одиночество было исполнено смысла, и каждый день дарил ему радость — он был женат, и он был влюблен. Им правят «звезды и неуступчивость, как много лет назад, когда юные страсти бурлили во мне сильней, чем теперь. На запад и на восток отсюда лежат леса, думал я, там одинаково хорошо и старым и молодым. Туда я и направлю свой путь!».

Они жили в Эстердалене — в Эльверуме и Сульлиене. Гамсун удовлетворен — у него наконец появился дом. С первого дня, как он встретил Марию, он чувствовал прилив творческих сил. Книги и статьи следовали одна за другой — «Бенони», «Роза», «Странник играет под сурдинку». Он пишет одну из своих лучших, самых совершенных по стилю и композиции статей — «Крестьянская культура», которая была адресована его датскому другу Йоханнесу В. Йенсену в связи с выходом его книги «Новый свет». Гамсун откровенно говорит, что Йенсен, будучи гениальным мастером языка, остается поверхностным мыслителем. С балкона Национального театра Гамсун произнес свою знаменитую речь в честь столетия со дня рождения Хенрика Вергеланна, в этой речи он опять пользуется случаем, чтобы выразить свое уважение Бьернстьерне Бьернсону.

Счастье смягчило характер Гамсуна, и все окружающие замечали это. Редактор Томмессен писал ему: «Я считаю, что Вы могли бы простить мне одну маленькую статью, если я простил Вам целую книгу!» — «Разумеется! — ответил Гамсун. — Вы правы». Он послал Томмессену свою юбилейную речь в честь Вергеланна и снова начал сотрудничать в «Верденс Ганг».

* * *

Весной 1910 года Норвегию облетела печальная весть — Бьернстьерне Бьернсон лежит при смерти в Париже. Гамсуну позвонили из «Верденс Ганг»

и попросили его быть готовым, когда понадобится, написать последние прощальные слова. Несмотря на это предупреждение, весть о смерти Бьернсона, переданная ему Марией, потрясла его⁴. Он был совершенно выбит из колеи, бродил один по окрестностям, размышлял и никак не мог взять себя в руки. Мы, норвежцы, как будто осиротели, сказал Гамсун. Он горевал, и вместе с ним горевал весь норвежский народ.

Пришла к порогу весть —
    и слезы хлынули из глаз,
    и пресеклось дыханье.

В долинах и на берегах страна вся собралась,
стояли все в тревожном ожиданье.
Пришла к порогу весть:
    Он умер. Он покинул нас.

Так начинался его траурный гимн по скончавшемуся. Бьернсон предстает перед читателем в красивых и звучных образах, каждая смена ритма, каждая новая строфа позволяет увидеть его в новом ракурсе.

Два стихотворения Гамсуна, посвященные Бьернсону, взятые вместе, создают самый полный образ «Короля поэтов». Они выдержали проверку временем, как выдержал ее и сам Гамсун.

В Сульлиене Гамсун и его жена вели тихую и почти затворническую жизнь, каждый их день был полон гармонии. Но Гамсун был бы не Гамсун, если б его семейная жизнь проходила без сцен ревности, которые он устраивал из-за любого неосторожного слова или ошибочно истолкованного поступка. «Нагельская» проницательность, направленная по неверному пути. Такие нервные срывы Гамсуна были мучительны для терпеливой Марии, обладающей чувством юмора. Иногда он на несколько месяцев уезжал от нее, чтобы иметь возможность сосредоточиться только на работе. Или, чтобы предоставить ему такую возможность, уезжала Мария. Но она всегда присутствовала в его мыслях. Он бродит по окрестностям и тоскует о ней. «Если идет дождь и ветрено, как сегодня, — писал он, — мне кажется, что это та самая непогода, которая была у тебя, куда бы я ни пошел, мне кажется, что ты видишь те же деревья и те же цветы. Ты всегда рядом со мной...» И он от всего сердца благодарен Марии за то, что она порвала со своей прежней жизнью и последовала за ним:

«...Нет, нет, клянусь Богом, с моей стороны не было никакой жертвы, никакого самопожертвования. Тогда уж больше оснований говорить, что жертву принесла ты. Нет никакого сомнения, ты от чего-то отказалась — от чего именно, это совершенно неважно, — но от чего-то ты отказалась и стала моей, отрицать это невозможно. Я же, напротив, не отказался ни от чего и ни от кого, я продолжаю заниматься своей работой, и мне не пришлось для этого изменить свою жизнь, как пришлось изменить тебе. Я должен только немного приспособиться к моей любимой, подаренной мне судьбой, и, когда я справлюсь с некоторыми особенностями своего характера, все будет очень просто. «Любимейшая на земле» — я с нежностью произношу эти слова, в них есть ритм и красота, они сказаны о тебе...»

Мировая известность Гамсуна продолжала расти. Его произведения переводились на разные языки, в Германии книги Гамсуна издавались огромными тиражами, в России, где у него было много восторженных читателей⁵, — тоже. Ему писали офицеры и студенты с просьбой прислать автограф, русские княгини с литературными амбициями присылали ему украшенные короной любовные письма на английском, немецком и русском языках. Станиславский и Немирович-Данченко ставили его пьесы, и они шли с огромным успехом. Письма из Московского Художественного театра были увенчаны чеховской чайкой — они прилетали словно вестники победы.

Гамсун пишет Марии: «Вчера одна русская дама, которая просит у меня автограф и фотографию, прислала мне большую литографию с портрета Достоевского⁶. Как интересно! Ведь Достоевский — единственный писатель, у которого я чему-то научился, он — самый великий из всех русских гигантов. Я вставлю этот портрет в рамку, и я пошлю этой даме красивый — а может, лучше сказать, необыкновенно красивый или очень тонкий? — портрет господина Гамсуна, даже если ты рассердишься!»

* * *

4 августа 1910 года Гамсуна поздравили все норвежские газеты⁷, но он писал Марии:

«Во всем мире для меня существуешь только ты. Большое спасибо тебе за твои письма, за коробку со всем содержимым и за цветок вереска в письме. Тебя одну я буду любить до самой смерти, слышишь, ты — самое прекрасное в моей жизни. Ты так несказанно нежна. Спасибо тебе, моя нежная, моя любимая, моя единственная!

Когда мы встретимся, я отдам тебе все эти более или менее глупые газеты от 4 августа, некоторые из них ты уже, конечно, видела, почти все газеты в стране отметили мой юбилей, это бесподобно! Вполне возможно, что в результате этого я приобрету новых читателей, и это будет замечательно. Вчера вечером меня дожидались тридцать восемь писем и сто двенадцать телеграмм, они продолжают приходить до сих пор. Одному Богу известно, когда я сумею поблагодарить всех за это безобразие. 4-го премьер-министр Конов сделал меня кавалером ордена Олава, и, несмотря на то что Вильхельм Краг звонил мне от имени Сиверта, Ялмара и других и просил меня не отказываться от этой чести ради всего писательского сословия, я ответил «нет». Нет, Мария, я не в состоянии принять это, с моей стороны это было бы нечестно.

Еще раз спасибо тебе, моя любимая, за то, что ты на всех моих носовых платках вышила монограммы, ты так старалась, бедняжка, ради меня. За это я буду твоим и только твоим до самой смерти...»

* * *

В Сульлиене Гамсун написал еще одну пьесу⁸, это была последняя его пьеса. Написал он ее ради своей русской публики, он очень зависел от присылаемых оттуда денег. Кроме того, по мнению Гамсуна, только русские умели ставить его пьесы, а это обстоятельство значило для него больше, чем деньги.

Пьеса «В тисках жизни», которая вышла в 1910 году, ставилась больше всех других пьес Гамсуна. Но и она также страдала расплывчатостью композиции и вялостью действия. Правда, ей присуща и сильная сторона гамсуновской драматургии — точные и глубокие реплики. Именно реплики в драмах Гамсуна характеризуют его героев, показывают их глубину, открывают их мысли, в том числе и скрытые.

Гамсун говорил о себе: «Я не драматург. Я бы никогда не писал пьес, если бы мне не были нужны деньги. Но гонорар за пьесу, имеющую успех, бывает очень значительный. В пьесе труднее всего решить вопрос с женщинами. Создать хорошую пьесу без женских образов невозможно. Причем женщина должна все время говорить. Но привлекательная и тонкая женщина говорит очень мало, она обычно молчит, как тут построить драматургию?..»

Однако Гамсун никогда не любил деньги настолько, чтобы ради них идти на сделку с самим собой как с художником. Он не раз говорил об этом и даже доказал на деле, хотя в то время был так беден, что ему приходилось голодать. Высказываясь о некоторых опубликованных письмах Ибсена, которые, по его мнению, публиковать не следовало, он посмеивается над старым, вполне преуспевающим писателем за его известный практицизм: «...сколько в них забот о земной маммоне! Пришлите мне тысячу крон в немецких деньгах, просит он, пришлите мне тысячу крон в векселях, купите мне облигаций на пять тысяч крон. Молодым людям есть чему поучиться, вот как нужно писать своему издателю, молодой человек! Присылайте мне по тысяче крон с небольшими промежутками, а на остальные деньги приобретите мне облигаций!»

Гамсуну доставляло удовольствие писать пьесы потому, что он владел искусством реплики и понимал это. Именно реплик ему подчас не хватало в театре, он скучал на спектакле и думал: а ведь я мог бы написать это гораздо лучше! Техника драмы с ее психологической упрощенностью, с ее внешней прямолинейностью, необходимой для развития действия, никогда не интересовала его сама, по себе, она не имела отношения к искусству. Но иногда ему было интересно писать пьесы, в прямых репликах он имел возможность бросить вызов, и порой у него возникала такая потребность. Конечно, он не возражал, если ему за пьесу платили гонорар, а кроме того, у него всегда теплилась надежда: может, она все-таки не такая уж и плохая?

Гамсун никогда не пытался создать в своих пьесах образ «привлекательной и тонкой женщины»: для этого ей пришлось бы произносить слишком много реплик. И Юлиану Гиле — Королеву Юлиану — из драмы «В тисках жизни» тоже нельзя назвать утонченной дамой. Она — бывшая звезда варьете, и это далеко не случайно. Он должен был разоблачить перед Марией испорченность театральных нравов!

Трагедия Юлианы Гиле в том, что она, женщина средних лет, не может забыть, что когда-то была звездой и что ее нехитрое искусство заключалось в том, чтобы завоевывать сердца мужчин. Эта трагедия особенно подчеркивается образом малосимпатичного Блюменшена, который, являясь любовником Юлианы, в то же время паразитирует на ней.

И в этой пьесе Гамсун опять не упускает случая высмеять самодовольного старого юбиляра. Правда, старика Гиле он изображает с улыбкой и по сравнению с Монсом и Фредриком Менсой его старческое слабоумие не выходит за рамки допустимого.

В это же время Гамсун много писал для газет. В статье «Язык страны» он впервые серьезно выступил против лансмола. Двадцать лет назад он еще добродушно-нейтрально относился к движению сторонников лансмола и даже сам писал письма к издателю Литлере на своего рода лансмоле. Но с тех пор он стал художником слова, «обновителем» родного языка, и его позиция была ясна.

В другой статье, посвященной развитию туризма, которая называлась «Слово ко всем нам», Гамсун предупреждал против ущерба, духовного ущерба, который постепенно нанесет Норвегии развитие туризма. Эту же, не новую для него, мысль Гамсун углубит потом в своей следующей книге о страннике — «Последняя радость».

Примечания

1. В своих романах Гамсун неоднократно восхищается маленькими женскими ручками — его собственные руки были огромны, и писатель их очень стеснялся.

2. Когда Гамсун познакомился с Марией, она уже шесть лет состояла в гражданском браке с директором театра Доре Ларвиком и в театральных кругах была известна под именем Марии Ларвик. Это создало серьезные проблемы. В первые дни знакомства Марии и Гамсуна Ларвика не было в городе — он находился с труппой на гастролях. Ему было известно о любви Марии и Гамсуна, но Ларвик ничего не предпринимал, надеясь, что Мария одумается и вернется. Неожиданно Мария заболевает, а вскоре из Бергена приходит сообщение, что Ларвик скончался в местной больнице. Для Марии это было настоящим ударом, потому что она считала себя причиной смерти Доре Ларвика. Однако Гамсун придерживался другого мнения — он считал, что это воля Провидения.

В этот период Марии пришлось пережить немало неприятных минут — Гамсун был очень ревнив. Кроме того, он пребывал в твердом убеждении, что мир театра насквозь прогнил, и что Мария не должна оставаться там ни дня, и что он сам ее просто спасает, предложив ей руку и сердце. Именно Гамсун был инициатором их брака. Мария предпочитала гражданский брак и продолжение своей сценической деятельности.

3. После короткого свадебного путешествия в Лиер Гамсун послал Марию погостить к ее сестре в Драммен, а сам провел лето с дочерью Викторией и закончил дилогию («Бенони» и «Роза»).

4. В своих воспоминаниях Мария Гамсун рассказывала, что когда Гамсун получил известие о смерти Бьернсона, он «заплакал как ребенок» и все время повторял: «Мы остались одни, мы осиротели».

5. Россия постепенно стала для Гамсуна очень важным «рынком сбыта». Его книги раскупались мгновенно, и он постепенно становился непререкаемым авторитетом для молодых русских писателей. В 1907—1910-х гг. в разных издательствах одновременно вышли три собрания его сочинений.

Однако долгое время Гамсун не получал ни копейки от продажи всех книг в России. Только после подписания в 1908 г. договора с издательством «Знание» о передаче им эксклюзивных прав на издание всех произведений писателя в России эти вопросы были урегулированы. Директором издательства был Максим Горький, давний почитатель таланта Гамсуна.

6. Этот портрет Достоевского висел в комнате Гамсуна до последних дней его жизни.

7. Юбилей Гамсуна, действительно, праздновался необыкновенно широко. В благодарственном письме в «Верденс Ганг» Гамсун писал, что получил 47 писем, 114 телеграмм, не считая книг, картин, подарков, цветов и вырезок из журналов. Ему было посвящено несколько стихотворений. Например, в одной маленькой газете было напечатано следующее:

Однажды скорбящий народ вопросил:
Кто дело продолжит святое?
Кто будет норвежским певцом?
Кто духом Норвегии будет?»

А в пятой строфе был ответ:

«Он жив, он живой, — разнесся ответ. —
Он свой народ вознесет до небес,
Он жив, и страна спасена.
Он жив, и судьба страны — его судьба».

Гамсуну был предложен орден Олава Святого. Эту честь короля Хокона VII предложил министр Конов, но Гамсун отказался — для него это означало отказ от независимости.

Такая почти истерическая кампания по поиску «нового великого человека Норвегии» объясняется тем, что в течение пяти лет умерли почти все известные норвежцы: Ибсен и Хьелланн — в 1906 г., Григ — в 1907, Ли — в 1908, а Бьернсон — в 1910 г.

Многие поддерживали Гамсуна в его скорби по поводу смерти Бьернсона, многие почувствовали себя сиротами. Именно поэтому их взоры и обратились к Гамсуну, тем более что сам Бьернсон неоднократно говорил о Гамсуне как о своем преемнике и ученике.

8. Пьеса «В тисках жизни» была закончена в мае 1910 г., и Гамсун вместе с Марией сделали несколько копий с текста, с тем чтобы пьеса одновременно могла быть переведена на немецкий и русский. Для того чтобы хоть как-то помешать пиратству издателей в русском варианте пьесы, Гамсун взял себе псевдоним Менц Фейен. В Христиании «В тисках жизни» была поставлена в 1910 г., а затем в течение последующих пяти лет на сценах Берлина, Мюнхена, Дюссельдорфа и Москвы. МХАТ сделал еще одну постановку пьесы в 1932 г.