Домой, в Нурланн

I

Еще в Сульлиене Гамсун написал статью «Теолог в Сказочном царстве». В ней он обращался к пасторам, опасавшимся, что они получат приход в уезде Тромсе, где окажутся брошенными и забытыми. Каждая строчка этой статьи дышала любовью к стране его грез. Гамсун удивлялся, какими же чувствительными и изнеженными должны быть господа пасторы, если они не в состоянии выдержать условий этого северного уезда.

«И уж если на то пошло, разве человек, решивший стать пастором, не считает, что на него возлагается миссия?»

Теолог мог спокойно уехать в Нурланн и там в любом «захолустье» обогатить свою личность.

«Там, на Севере, он увидит звездные ночи и северное сияние, каких здесь не бывает. А летом переживет чудо встречи с представителями «брошенной и забытой» флоры — цветком в горах, кустиком в долине, — с хрупкой жизнью, с тишиной. Он изведает непогоду, когда небо и земля сливаются друг с другом и звучит мощная музыка органа вечности. Он увидит рыбные промыслы, скопление судов, суету и неразбериху, людей, съезжавшихся со всех сторон. А потом снова наступит лето, и чудо полуночного солнца, и шум птичьих базаров — все это отвлекает человека от низменных мыслей о погоне за прибылью и настраивает на созерцательный, религиозный лад».

Уже двенадцать лет Гамсун пытался найти себе «небольшую подходящую усадьбу» в Хамарее. Весной 1911 года они с Марией поехали на Север. Гамсуну хотелось снова пустить корни в той земле, где прошло его детство. Они поехали наугад, но им повезло. Судьбе было угодно, чтобы в Хамарее, в полумиле от усадьбы Гамсунд, где вырос Кнут, продавалась усадьба Скугхейм. Гамсун приобрел Скугхейм за шесть тысяч крон и переехал туда.

С этой поездки в Нурланн начинается новый период в жизни Кнута Гамсуна. Он становится крестьянином. В романе «Странник играет под сурдинку» он когда-то сказал:

«Меня испортили все эти тонкости и условности, которые столько лет были частью моей жизни, мне пришлось заново учиться снова быть крестьянином».

Он принялся за дело с небывалой энергией. И дом, и хозяйство были запущены, все следовало привести в порядок. Но именно это и давало Гамсуну силы. Он лично принимал участие в работах и на поле и в лесу, занимался перестройкой дома. Здоровый физический труд был благотворен для его нервов — спорилась и работа за письменным столом. Быстрее, чем он предполагал, сложились в роман отдельные наброски, над которыми он работал еще до переезда на Север, — роман «Последняя радость» вышел в 1912 году.

Он явился завершающей книгой Гамсуна о страннике. Но в противоположность прежним это боевой клич, девиз норвежца и его времени. Этот роман во многом напоминает «Мистерии», написанные Гамсуном в молодости, он такой же напористый, смелый и противоречивый.

Тут Гамсун нападает. Еще в статьях о развитии туризма он выступал против меркантильного духа времени, против «швейцарского духа», этой практичной ограниченности, которая, по мнению Гамсуна, представляла опасность для его народа. Против этого же он выступает и в «Последней радости».

Как и в прежних книгах о странниках, сам стареющий герой стоит за пределами событий, хотя и пишет от первого лица. Он только наблюдатель. Он испуганно отступает в тех случаях, когда его могут вот-вот втянуть в игру, — пятидесятилетний писатель должен избегать смешных положений. Пусть он серьезно влюблен в учительницу фрекен Торсен, крупную, красивую женщину, которую ему бы очень хотелось спасти, он все равно отступает.

«Я не видел в ней никакой прелести, только одну нервозность. Она постигла грамматику, но не содержание, ее натура не получила в свое время достаточно пищи». Вместе с другими героями этого романа она вслепую движется по жизни. Все они, в сущности, вышли «из одного провинциального городка» — и фрекен Торсен, и комедиант, и спортсмен, и адвокат, и учителя Стаур и Сулемен. И потомственный крестьянин Пауль идет навстречу своей гибели, открыв гостиницу и принимая сребреники от туристов. А пятидесятилетний писатель стоит в стороне и смотрит, как они суетятся, но не хочет суетиться вместе с ними. «Милое дитя, фараон смеется над пирамидой, просто смеется. Он посмеялся бы и надо мной».

В «Последней радости» звучит осуждение, но есть в ней и свой позитивный смысл. Гамсун говорит самому себе: «Человеку исполняется пятьдесят, он начинает шестой десяток». И отходит в сторону, уступив молодым место в искусстве. Теперь их черед. Черед «молодых, чьи глаза повсюду видят драгоценные камни... богатых транжир, талантов, не имеющих крыши над головой...». И утешить детей своего времени он может только тем, что не все из них безнадежны. Фрекен Торсен спасается в последнюю минуту, потому что ее натура сделана из добротного материала. Она выходит замуж за столяра, простого трудолюбивого человека, лишенного художественных или каких-либо других поверхностных способностей. Они покупают себе усадьбу и рожают детей.

«Дети? Это настоящее чудо! И с наступлением старости — единственная радость, последняя радость».

Кнут Гамсун стал крестьянином. Он жил теперь в Нурланне, в Хамарее, на своей усадьбе, возделывал землю, расчищал пашню и в земле черпал силы.

II

Мой отец.

Я старший сын¹. Я родился в Скугхейме весной 1912 года. Мое первое сознательное воспоминание об отце — высокий смуглый человек с теплыми, добрыми руками. Каштановые, подернутые сединой волосы, каштановые усы, каштановая шляпа и пальто. Таким он вошел к нам в переднюю — таким я запомнил его. Мать держала меня на руках, и я потянулся к нему. Наверное, отец вернулся из какой-нибудь поездки... Потом помню игрушечную собачку, она прыгала и лаяла, когда у нее что-то поворачивали в животе. Мы с отцом лежали на полу и играли с этой собачкой, возможно, это было в тот же раз.

Отец всегда находил для меня время. Мы с ним совершали долгие прогулки по дорогам Хамарея. Мать волновалась за нас, но мы чувствовали себя превосходно и не допускали в свои отношения посторонних. А когда эти посторонние, мать или няня, все же появлялись, чтобы прервать нас и испортить нам игру, я оказывал отчаянное сопротивление, ревел и брыкался. Отец не выносил моих слез, ему приходилось прибегать к хитрости, если он хотел безболезненно отделаться от меня.

Какое бы светлое и счастливое ни было у человека детство, ему все равно наверняка случалось переживать трудные минуты. Я, например, страшно боялся темноты. До сих пор мне слышится низкий, спокойный голос отца, уговаривавшего меня не бояться: «Не бойся, Туре... Темнота добрая, она такая добрая, сынок».

В первые годы жизни я был привязан к отцу больше, чем к кому бы то ни было, в том числе и к матери. Ни у кого не было таких добрых сильных рук, я так любил сидеть у него на руках! И он никогда не сердился на меня. Терпение его было беспредельно.

Однако я недолго оставался единственным ребенком в семье. Мне было два года, когда родился мой брат Арилд и оттеснил меня от матери и от няни. Но не от отца. В отличие от меня Арилд был добрый и спокойный мальчик, но отец одинаково любил нас обоих. В три года я, например, отказал от места горничной, высокой женщине с Лофотенов, потому что она очень любила Арилда и сказала: «Да тебя впору прикончить! Ты зачем дергаешь Арилда за волосы?» Горничная осталась.

Конечно, я иногда бывал трудным ребенком, и отец понимал это. Хорошо помню один раз, когда он успел вмешаться в последнюю минуту. Арилд только-только начал ходить. Я поставил беднягу посреди комнаты, и он, конечно, упал. Стукнувшись головой об пол, он заревел во все горло. Прибежала мать, прибежал еще кто-то, меня увели и должны были выпороть. Я уже лежал на коленях у матери и со страхом ждал наказания, но тут подоспел отец и выхватил меня у нее.

Не один раз он спасал меня от скорой на расправу матери, которая в детстве виделась мне как сама неумолимая справедливость. С возрастом я немного выровнялся. Здесь не место говорить о том, сколько мы в детстве видели от матери нежности и доброты, и я больше не буду к этому возвращаться. А вот отец бывал даже опасным, хотя и не прибегал к рукоприкладству. Он излучал такую силу, что мы, дети, постепенно прониклись к нему, никогда не шлепавшему нас, большим уважением, чем к матери, не брезгавшей шлепками.

Никто не относился к нам нежнее, чем он. Я приведу маленькое письмо, которое он прислал мне на день рождения, когда мне исполнилось три года:

«Письмо Туре от папы.

Дорогой Туре! Тебе сегодня стукнуло три года, и папа поздравляет тебя с днем рождения. И посылает тебе заводную карету, она будет ездить, если мама заведет ее. Это очень хорошая карета, ты можешь посадить внутрь Какую-нибудь куколку, а другую куколку посади сверху, и пусть они катаются. А еще мама даст тебе бананов, и еще, будь послушным мальчиком и пей солодовый экстракт, чтобы стать здоровым и сильным. Папа очень тебя любит и думает о тебе каждый день. Я постараюсь раздобыть для тебя инструменты, но здесь их трудно достать, пока не начнется лето и поля не покроются травой.

По-моему, тебе следует отдать маленькому Арилду те две погремушки и резиновую куколку, увидишь, как он удивится. Бедняга Арилд, он еще такой маленький, но подожди, скоро он научится ходить. Вот так-то. До свидания, дорогой Туре, передай привет Луллену. Я думаю о вас обоих. Это письмо Туре от папы».

В трудные минуты отец всегда был добрым утешителем. Я вспоминаю один напугавший меня случай — это было зимой, далеко от дома, за нами с няней бежала отвязавшаяся лошадь. Господи, как мы бежали, я скользил и падал, дорога казалась бесконечной, мы еле добежали до дому.

Когда мне было страшно, отец всегда брал меня на колени. Он показывал мне книжки с картинками, рассказывал разные истории, тихонько утешал: «Темнота добрая, Туре... Тебе нужно было просто погладить Пегого... Пегий такой добрый...»

Мою няню звали Ольга. Она была лопарка. Обычно Ольга сидела в кухне на полу и что-нибудь вязала. Сидеть на стульях она не привыкла. Вместо обычной обуви она носила лопарские камики, и от нее плохо пахло. Семья Ольги жила в юрте на берегу озера. Иногда она навещала своих родных и брала меня с собой, мне это очень не нравилось. Вместо того чтобы пойти к лавочнику или в какое-нибудь другое интересное место, она затаскивала меня в эту маленькую темную пещеру, где пахло так же противно, как от самой Ольги, и где все говорили на непонятном мне языке. Однажды мать обнаружила у меня вшей, думаю, мы с Ольгой надолго запомнили ту обработку, которой нас подвергли. Мы с нею плакали, и Ольга сказала:

— Счастье улыбается одинаково и тем, у кого нет вшей, и тем, у кого они есть!

* * *

Здесь же, в Хамарее, где я износил свои первые башмачки, вырос и мой отец, и он часто рассказывал мне всякие истории из времен своего детства. Когда я немного подрос, он рассказал мне о наших предках по его линии и по линии мамы. Правда, из родных отца я видел в детстве только его мать и брата, дядю Уле. Отец его умер в 1907 году, за пять лет до моего рождения.

Но бабушку я помню хорошо. Когда мы приехали в Нурланн, она была еще жива и жила в Гамсунде, в полумиле от нашего дома. Мы часто ездили за ней на Пегом и торжественно привозили ее к нам. Ей было уже сильно за восемьдесят, и она была совершенно глухая. Зубов у нее не было, она напоминала мумию. Я спросил у отца, почему бабушка так странно выглядит, и он ответил, что со временем и мы тоже будем так выглядеть, но мне это показалось невероятным. А когда-то бабушка была очень красивая, сказал отец, и в молодости она очень хорошо танцевала. Потом уже отец рассказал мне, что однажды к бабушке приехали журналисты, чтобы сфотографировать ее, она терпеливо им позировала, только сказала: «Что ж вы раньше-то не приезжали!»

Нет, тогда я не понимал, что в молодости бабушка была красивая, но теперь вижу, какое у нее было породистое лицо. Должно быть, и сложена она была хорошо, у нее были красивые длинные пальцы. Говорила бабушка мало, но слова ее были значительны, как проповедь. Теперь, в старости, ее отличало какое-то особое, как будто неосознанное достоинство, и оно несомненно было врожденное, бабушка происходила из хорошего, древнего рода. А вот вполне осознанное достоинство появилось у нее в связи с тем, что ее сын становился все более и более знаменитым во всем мире, тогда бабушка жила в Гамсунде уже одна.

Лишь один раз мать видела, что бабушка забылась и вдруг снова стала бедной женщиной, какой была, когда семеро ее детей были еще маленькие и ей с мужем приходилось работать не покладая рук, чтобы свести концы с концами. Она гостила у нас несколько дней и, когда собралась уезжать к себе в Гамсунд, не смогла расстаться с красивым синим шерстяным одеялом, которым укрывалась ночью. Она расплакалась, Мать быстро свернула одеяло и положила к ней в сани. Но вообще-то бабушка никогда ничего не просила и почти ничего не тратила на себя из тех денег, что давал ей отец.

Бабушка была «старшей в нашем роду». Она пережила смерть многих своих потомков и в первом, и во втором колене. Многие из них умерли от туберкулеза. В бабушке было что-то бесконечно терпеливое и покорное. Она гордилась своим сыном, который прославился даже в Америке, но все это находилось за пределами ее интересов. Она не прочла ни одной его книги. Однако всю жизнь до самой своей смерти она помнила его слова, которые он сказал ей, и повторяла их с глубоким волнением: «Никогда, пока кровь моя не остынет, я не забуду тебя, мама».

Все силы и способности бабушки ушли на упорную борьбу за существование, которую она вела здесь, в Нурланне. Все, до последней капли. Нелегкий путь лежал у нее за плечами, когда мне, ребенку, она показалась странной и старой, как вечность. Бабушка стояла выше всех превратностей судьбы — они были ей хорошо известны.

* * *

Мне трудно последовательно расположить воспоминания о нашей жизни в Хамарее. Они неожиданно возникают и пропадают. Помню, как отец уезжал и как возвращался, особенно — как возвращался. Чего только он не привозил в своих чемоданах и картонках! Няне — передник, работнице — красную бархатную блузу, маме — шляпу с большим пером, нам с Арилдом — игрушки. Я вижу, как все домочадцы, стоя на коленях, заводят механические игрушки, катают шары и складывают кубики. Машины и поезд грохочут по полу нашей гостиной. Но случалось, что я подолгу вообще не видел отца. Он уезжал, чтобы иметь возможность работать. Ему приходилось нелегко, дом был слишком мал, мы, дети, мешали ему либо своими слезами, либо своими играми. А он не терпел никаких помех, как приятных, так и неприятных. Мне было четыре года, когда родилась Эллинор. Просторнее и тише у нас от этого не стало.

Но отцу очень хотелось жить дома. Он построил себе в отдалении крохотный домик, будочку, с одной комнатой и островерхой крышей. Там он и работал, и никто не смел к нему туда приходить. Няне велели гулять с нами в другой стороне, чтобы нам не взбрело в голову убежать от нее и ворваться к нему в его будочку. А если мы все-таки прибегали к нему, у него не хватало духу прогнать нас. Однако я помню, что иногда он сам брал меня на руки и нес к себе. Это бывало в трудные для меня минуты, когда другие способы утешения уже не помогали. И тогда самые страшные царапины и шишки на лбу превращались в истинное удовольствие.

Я помню, что в будочке у отца были красивые книжки с картинками. И коробочки, в которых хранились разные редкости. Например, зеленая деревянная змейка, выглядевшая совсем как живая. Или большая коробка с пуговицами, и пуговицы эти были одна красивее другой. Я находил то пуговицу с рогом, то с собачкой, то с красным камешком, радовался, когда мне попадалась уже знакомая пуговица, и, по-моему, отец радовался не меньше меня. И еще там была шкатулка со всякими предметами, которые он всю жизнь подбирал на дорогах и тропинках. Шурупы, гвозди, подковы, пряжки, стеклянные бусинки. Он хранил такие находки до самой смерти.

Картины и события всплывают в памяти и снова пропадают. И сквозь них я вижу Нурланн таким, каким он был в дни моего детства. Темную безжизненную зиму сменяло улыбающееся лето с его дивным светом, этот вечный, никогда не кончавшийся день. Сверкающее над вершинами солнце и синяя Глимма, увенчанная светлыми березами. Я вижу неподвижную гладь фьорда со скользящими по нему лодками. Лодки украшены зеленью, по берегам и на островах пылают костры — таким я в своих воспоминаниях вижу Нурланн и мой первый Иванов день.

III

В 1914 году началась мировая война, позиция Кнута Гамсуна была ясна — его симпатии на стороне Германии, и он не скрывал этого.

Еще со времен таких пангерманистов, как Бьернсон, Ибсен и Ли, норвежские писатели тепло относились к Германии. Там понимали и ценили их творчество, Германия была для них своеобразными воротами, через которые им предстояло пройти, чтобы их узнал и стал читать весь мир. И потому идея духовной солидарности германских народов, естественно, нашла у них поддержку.

Почти все друзья Гамсуна во время Первой мировой войны придерживались немецкой ориентации — это были Нильс Кьяр, Ялмар Кристенсен, Свен Эльвестад², Сигурд Бедткер и многие другие. Но никто из них не выражал это так страстно, как Гамсун. Он был на стороне Германии с первого дня. Частное письмо Гамсуна одному немецкому предпринимателю вопреки воле Гамсуна было опубликовано в немецкой прессе, и это послужило началом газетной полемики между Гамсуном, с одной стороны, и профессором Кристеном Коллином³, специалистом по европейской литературе, и англичанином Уильямом Арчером⁴ — с другой.

В частном письме редактору «Симплициссимуса» Касперу Гульдбрандссону Гамсун пишет: «Я питаю симпатии к Франции, потому что она очень красива, и к России, потому что в Европе, после германцев, это народ будущего. Но я не питаю никаких симпатий к Англии, которая признает только эгоизм». Гамсун был настроен против Англии еще со времен Гладстона⁵. Бурская война не смягчила его чувств, а те англичане, которых он встречал в Норвегии, раздражали его своей флегматичностью, он принимал ее за невежливость и самодовольство. Все, что он писал в то время, было направлено против Англии, только против Англии. Но это должно было публиковаться в норвежской прессе. Он считал само собой разумеющимся, что Норвегии следует занимать политически нейтральную позицию и по этой причине пресса должна предоставлять место самым противоречивым мнениям, в том числе и пронемецким.

Среди записей, сделанных Кнутом Гамсуном во время Первой мировой войны, есть такая:

«В своей корреспонденции из Берлина доктор Поше среди прочих упоминает и меня. Он спрашивает, почему я не выступил в немецкой газете, дабы опровергнуть мнение, будто Норвегия находится под английским влиянием.

Если бы я и написал в немецкую газету, то, во всяком случае, не об этом. Но я считаю самым правильным во время этой войны не высказывать свое мнение о чем бы то ни было в той или иной иностранной газете. Достаточно, чтобы один норвежец, этот тотенец, этот политический флюгер Юхан Кастберг⁶, посещал фронты и потом произносил речи на банкетах.

Другое дело, если бы кто-нибудь, не жалея сил и здоровья, постарался изменить отношение к войне здесь, у нас. Правда, на него тут же обрушился бы господин профессор Коллин, не признающий никакой полемики, если она недостаточно лояльна по отношению к союзникам. Государство нейтрально, правительство нейтрально, но пресса стоит на стороне союзников...»

Гамсун не использовал иностранную прессу для нападок на поведение Норвегии во время войны. Но на одно обращение к нему он все-таки ответил. Осенью 1914 года английский писатель Халл Кейн⁷, который во время войны был чем-то вроде шефа по пропаганде, попросил Гамсуна написать статью для «Книги короля Альберта», выпускаемой с целью привлечь симпатии мира к воюющей Бельгии. Гамсун получил эту просьбу слишком поздно, его письмо Хэллу Кейну в книгу не попало, но написал он ему следующее:

«Барду, 13 ноября, 1914

Господин Хэлл Кейн.

Ваше письмо я получил только сегодня, 13 ноября, то есть слишком поздно — ведь Вы хотели получить мою статью для «Книги короля Альберта» до 15 ноября. А вообще-то мне следовало бы присоединить свой слабый голос к голосам великих.

Я бы призвал весь мир помочь восстановлению Бельгии. Я бы горячо, как никогда в жизни, молился за бельгийских детей, за маленьких, невинных детей Бельгии. Мы читаем, что они плачут без молока — груди их матерей пусты.

О том же мы читали, когда Англия опустошала Трансвааль и Киплинг взывал: «Уничтожь их!»

История повторяется. Тогда совестью мира была Германия, теперь очередь Англии.

Уважающий Вас
Кнут Гамсун».

То, что от войны в первую очередь страдают самые невинные, что она приносит детям нужду и голод, Гамсун переживал больше, чем можно себе представить. У него у самого были дети, которых он обожал. Он организовал сбор пожертвований для одного французского детского дома и первый внес деньги на это. В то время как война шла своим кровавым путем и в Европе гибли десятки тысяч детей, в Норвегии законы Кастберга минимально сократили наказание матерям, убившим своих детей. И норвежские матери убивали своих детей.

Гамсун гневно выступил против матерей-детоубийц. Он узнал из газет, что одна мать получила восемь месяцев тюрьмы за убийство своего новорожденного ребенка, и норвежцы, как мужчины, так и женщины, одобрили такой приговор. Виноваты не убийцы — виноваты социальные условия. В статье, опубликованной в «Моргенбладет» от 16 января 1915 года и называвшейся «Дитя», Гамсун писал с возмущением:

«Такая мать и такой отец безнадежны, повесьте их! Повесьте обоих родителей, очиститесь от этой скверны! Повесьте первую сотню, это внушит страх, и положение, может быть, улучшится. Но предпринять что-нибудь необходимо, надо спасти детей от этих рук, сжимающих их шейки, спасти от этой крови и этих убийств».

Статья Гамсуна вызвала бурную реакцию. Сигрид Унсет⁸ возражала ему, она считала, что никакие суровые меры не помогут, пока не будут устранены социальные причины. Гамсун ответил ей: «Госпожа Унсет не хочет понять, как она заблуждается. Перспектива надолго угодить в тюрьму будет прекрасно сдерживать убийц, не говоря уже о перспективе заработать петлю на шею — петля, безусловно, их сдержит».

Психиатр доктор Шарффенберг⁹ высказался о психологических причинах подобных убийств, он привел даже статистику. Некоторые дамы тоже внесли свою лепту. Гамсун ответил им рядом статей, сохранилось несколько записей, сделанных им для дискуссии. Он был раздражен и беспощаден.

«Господин доктор Юхан Шарффенберг дает высокую оценку взглядам Сельмы Лагерлеф¹⁰. Господину Шарффенбергу очень импонирует, что эта старая дева, которая сама никогда не была ни матерью, ни отцом, объясняет психологию детоубийц».

* * *

«А нотариусу по фамилии Ситье импонирует статистика детоубийств, составленная Шарффенбергом, это примерно то же самое. Абсолютно то же самое».

* * *

«Они считают, что если обладают знаниями по какому-то одному вопросу, то больше ничего и не требуется. И знания эти им дает не земля, не почва, по которой они ходят, не жизнь, не люди, не небо, они черпают их из книг. Господин Шарффенберг, безусловно, читал «Психологию» Хеффдинга и все его другие рассуждения. Господин Ситье читает статистику Шарффенберга.

Знали бы они, как они мне нравятся со своей психологией и статистикой!»

* * *

«Одна дама, фру Катти Меллер, точно знает, что женщина вовсе не хочет того, от чего получаются дети, этого хочет только мужчина, скот».

* * *

Но не многие поддержали Гамсуна в его борьбе за жизнь детей. Психология его противников не допускала этого, они не понимали горячей реакции Гамсуна. В одном из писем к Юхану Бойеру он пишет:

«У меня опускаются руки, я сейчас совершенно бессилен, я пишу, пишу, но не могу убедить служанок перестать убивать своих младенцев. Что бы я ни говорил, это не помогает. У тебя есть сестры, что они думают по этому поводу? Что думает фру Бойер? Что думают твои малыши? Ведь это те люди, которые будут жить после нас».

Наконец, спустя год, секретарь редакции «Моргенбладет» Ветлесен получил от Гамсуна частное письмо. Первая горечь уже улеглась, но гнев пылает по-прежнему, и Гамсун не отступил ни на шаг:

«...Письмо детоубийцы было адресовано лично фру Лекен, но фру Лекен с мужем решили опубликовать его. Я написал им, что публикация приведет лишь к тому, что это дело превратится в клубок противоречивых мнений; они предпочли публикацию. Я оказался прав. Теперь Шарффенберг доказывает статистически, что в те времена, когда за убийство ребенка полагалась смертная казнь, детей убивали ничуть не меньше, чем теперь. Да, но ведь его статистика начинается с 1860 года, когда смертная казнь практически не применялась! И с этим кошачьим мяуканьем мне приходится дискутировать! У меня совсем другая статистика, чем у них, но бесполезно прибавлять что-либо к уже написанному, последнее их мяуканье — пусть убийство детей продолжается, пока все не увидят, как действуют новые детские законы. Сколько заведений готовы принимать детей! Но их продолжают убивать. У нас много средств. Но помогаем-то мы убожеству и испорченности. Меня каждый день тошнит от людей и их убожества.

Почему «Моргенбладет» не может попросить кого-нибудь из авторитетных специалистов подвести итог этому доброму и очевидному делу? Или Хамбру считает, что в прошлом году я хотел просто немного пошуметь? Если у него нет детей, пусть заведет, а уже потом предпринимает какие-то действия. Девушки, убивающие своих детей, выбивают почву у себя из-под ног на всю жизнь; если они считают, что пол дан им исключительно для удовольствия, пусть устраиваются в бордели в Вике, а не служат кухарками на виллах Уллевола и не рожают детей. Фру Лекен великолепна: если бы девушкам предлагали брак и семейный очаг, они не стали бы убивать своих детей, заявляет она. Она, видите ли, уверена, что всех детей зачинают по любви! А между тем эти партнеры, как правило, видят друг друга в первый и последний раз в жизни, они выпивают, совокупляются и расходятся по домам.

Но простите, Вы тут ни при чем».

Война продолжалась. Гамсун тихо и замкнуто жил в Нурланне¹¹. О том, что творится в мире, он узнавал из газет, которые обычно приходили к нему с опозданием на неделю. Из Христиании и Копенгагена получал письма от друзей, они писали, что им его не хватает. Это было как напоминание о давно минувшем времени. Датский поэт Кнуд Поульсен прислал ему свою книгу с такой надписью: «Может, Вы меня помните? Нет! Это было в 1904 году. Вы застряли в «Бернине», я пришел, и мы отправились в «Бристоль», в Хорнбеке мы купили зонтик для фрекен Фриис, в «Бристоле» мы ели, пили и посылали (безуспешно) «эстафеты» за деньгами, потом отправили гонца за Рагнхильд Йольсен. Мне кажется, это было пятьсот лет назад...»

Да, это было очень давно. Эти слова приходили как будто с другой планеты и рассказывали о другой жизни. Друзей огорчало, что Гамсун живет так далеко, что он недосягаем. Вскоре после того, как Гамсун поселился в Нурланне, его друг редактор Кавлинг¹² писал ему из Копенгагена: «Где, черт побери, находится этот Хамарей, это звучит примерно как Адрианополис? Как ты можешь там жить? Возвращайся к нам в Европу, пусть твоя слава засверкает на солнце, расправь мощные светлые и легкие крылья, обрати свои глаза и сердце к большому миру, где один день не похож на другой, присядь в пути на эту обочину. Ты один из немногих, кого мы так любим, и нам хочется доказать тебе свою любовь». С Французской Ривьеры летели призывы Свена Эльвестада, из кафе «Энгебрета» в Христиании его манили Ялмар Кристенсен и Вильхельм Краг: «Как славно было бы снова увидеть тебя здесь! Уверяю, тебя встретили бы со всеми почестями, какие только бедная страна в состоянии оказать королевской особе!.. Вильхельм пьет рядом свой прозрачный напиток. Мы все пьем за тебя и просим заблаговременно сообщил» о своем прибытии, дабы успеть основательно продумать церемонию встречи».

Какие только просьбы и обращения не приходили в маленькую усадьбу Гамсуна в Нурланне! Просьба Союза Свободомыслящих людей Норвегии выступить у них с докладом. Просьба общества, называвшего себя «Био-Кино», написать сценарий для фильма. Приглашение открыть в Бергене памятник Бьернсону и произнести речь на этом открытии.

Гамсун всех благодарил, но от всего отказывался. Не только каприз заставил его уехать в Нурланн и поселиться там. Одиночество, в котором он там жил, земля, лес, усадьба были той плодотворной почвой, что питала его новые книги, новое реалистическое творчество.

IV

Уже в 1913 году, через год после романа «Последняя радость», выходят «Дети времени», и в 1915 году — их продолжение «Городок Сегельфосс». Эти книги Гамсун писал и дома, в Скугхейме, и в тихих городах Нурланна — Буде, Барду и Харстаде, — где ему было спокойнее работать.

В «Детях времени» и «Городке Сегельфосс» Гамсун широко разрабатывает тему, которая впервые прозвучала в «Мечтателях», а потом нашла свое выражение в его больших романах о Нурланне.

«Дети времени» начинаются с описания нурланнского поместья Сегельфосс, владелец которого Виллац Хольмсен и его жена, немка, Адельхейд, хранят традиции былого величия. Виллац Хольмсен мало преуспел в жизни, дослужился он только до лейтенанта, и богатство, полученное им в наследство, медленно тает. Однако это не мешает ему быть аристократом с врожденной способностью повелевать — такой человек Гамсуну по сердцу. «Он не пользовался особой любовью, но сумел внушить к себе глубокое уважение; его называли лейтенантом, потому что он не дослужился до более высокого чина, но приветствовали, будто он был генералом». Об этом человеке, верном сыне своих предков, живущем в их тени, и рассказывает книга. Но также и о многих других людях — детях уже нового времени. И борьба между старой аристократией, с одной стороны, и духом нового времени, несущим с собой индустриализацию, либерализм и социализм, — с другой, и есть тот самый конфликт, который из «Детей времени» переходит потом в «Городок Сегельфосс».

Гамсун отказался от того, что было присуще его творчеству в молодости, трепетная страстность стиля и лексики теперь приглушена. Он уже не тот мятущийся молодой мечтатель, который страдает и любит, время лирического импрессионизма миновало. Теперь он писатель с большим жизненным опытом и зорким взглядом, он идет по жизни и делает свои открытия. «Я любил, заблуждался, страдал и неистовствовал так, как требовал мой темперамент, не больше, я старомодный человек. Я осенен вечером своего пятидесятилетия. Мне уже ничего не интересно!» Так он писал в «Последней радости».

Но Гамсун обновился. И люди по-прежнему были ему интересны — всегда противоречивые, постоянно меняющиеся, словно увиденные новыми глазами, они проходят один за другим.

Лейтенант Виллац Хольмсен, может быть, самый цельный из всех героев Гамсуна. Жизнь не очень благоволит к нему, деньги, полученные в наследство, уже кончились, но одно осталось постоянным и неизменным — полученный в наследство аристократизм. Лейтенант непоколебим. Тубиас Хольменгро, из рыбацкого поселка, побывал в Мексике, разбогател там и возвращается в родные места, подобный могущественному королю; он привозит с собой новые времена и новый дух. Но и это не может поколебать Виллаца Хольмсена. Хольменгро создает вокруг старого Сегельфосса современный поселок и прибирает к рукам кусок за куском от старого поместья. Однако Виллац Хольмсен все так же упрям и непоколебим. Он потерпел в жизни только одно поражение — в своем браке с темпераментной и требовательной Адельхейд. Потому что и тут он признавал лишь свою упрямую волю и не обладал мягкостью, способностью пойти навстречу другому.

С господином Хольменгро в Сегельфоссе начинаются новые времена. Он представитель народа, олицетворенный либерализм. «Он был на двести лет моложе владельцев Сегельфосса, пусть он научился здороваться, но шляпу снимал, как раб». Поселок, выросший вокруг предприятия господина Хольменгро, населен рабочими, которые живут благодаря его деятельности. Тут Гамсуну представляется случай описать «прогресс» и «развитие», пришедшие в небольшое селение, которое словно пробудилось ото сна.

Люди не могут устоять перед всевозможными новомодными введениями и прогрессом. В Сегельфоссе появляется торговец.

«Ха! Кто это станет теперь зимними вечерами гнуть спину, когда любую вещь можно купить за деньги у Пера Лавочника! Он торгует граблями и топорищами фабричного производства, жареным молотым кофе в яркой упаковке, маргарином в жестянках и свининой из Америки. В прежние времена каждому приходилось самому молоть себе нюхательный табак, а теперь конец этому изнурительному занятию — Пер Лавочник торгует готовым табаком. Башмаки? В прежние времена Нильс Башмачник ходил по дворам и усадьбам и шил там обувь на всех домочадцев, кому что требовалось на целый год, он сам растягивал кожу, сам смолил дратву, и все его любили, а теперь Пер Лавочник торгует башмаками, привезенными из города, они тонкие, как ткань, и блестят, как стекло...»

Череда самых разных персонажей проходит перед читателем в «Детях времени», но сердце Гамсуна принадлежит Виллацу Хольмсену. Старый аристократ покидает жизнь с властными словами на устах, проявляя в последний раз цельность своей натуры. И Гамсун говорит с восхищением: «Несгибаемая воля до последнего вздоха, золотая воля».

* * *

Гамсун не умел, как некоторые его коллеги, работать легко, без напряжения. Даже в самых благоприятных условиях ему редко казалось, что работа идет легко, он был чересчур чувствителен ко всем внешним помехам, любая мелочь могла выбить его из колеи. Труднее всего ему было найти начало; потом уже, когда материал складывался, детали «приходили» сами собой. Так бывало всегда. Но на этот раз перейти от «Детей времени» к их продолжению оказалось довольно трудно, хотя материал в основном был подготовлен еще в первой книге и Гамсун уже сделал необходимые наброски того, что произойдет в следующей.

Он жил в отеле в Харстаде и писал оттуда Марии:

«...К тому же у меня плохо идет работа, и это смертельно огорчает меня, я думаю о ней день и ночь, но разрешиться не могу, если можно так выразиться. Такого со мной еще не бывало, надо сказать, я боролся не один месяц, сперва в Буде, потом в Барду и теперь здесь, и почти не продвинулся вперед. Больше я никогда не буду продолжать написанную книгу, это меня просто убивает. В «Детях времени» у меня действует двадцать девять главных и второстепенных персонажей, и теперь мне нужно исходить из этого числа. А у меня проделана такая большая подготовительная работа, что мне жалко от нее отказываться».

Однако у читателей создается впечатление, будто «Городок Сегельфосс» написан легко и непринужденно, с тем же вдохновением, что и «Дети времени». Стиль этого романа обладает той пластичностью, той прихотливой и подспудной сменой настроений, которые допускает языковой строй этого произведения.

Прогресс, сокрушивший лейтенанта Виллаца Хольмсена в «Детях времени», достигает в «Городке Сегельфосс» своей кульминации, но потом все возвращается на круги своя. Теперь главную роль играет предприниматель господин Хольменгро, с ним в Сегельфосс пришли новые времена и потерпели здесь поражение.

Хольменгро не обладает, подобно лейтенанту Хольмсену, врожденной способностью повелевать. Может, он еще недостаточно богат, никто ничего толком не знает, но сомнения в этом не идут Хольменгро на пользу. Он слишком обычный, слишком добродушный и нетребовательный. И как только он перестает беспрерывно сверкать золотом, он перестает быть для своих рабочих сказочным королем.

«Предприниматель начал уставать от своей деятельности, от своих рабочих, своего положения. Король Сегельфосса? Это еще хуже, чем быть настоящим королем и давать аудиенции полярным исследователям, а в остальное время сидеть и подписывать решения, принятые большинством черни в этой стране... Он проходит мимо Бертеля из Сагвика, и Бертель здоровается с ним. Он проходит мимо четырех рабочих, которые насыпают муку в мешки и завязывают их, но можно ли с уверенностью сказать, что рабочие с ним поздоровались — двое небрежно кивнули, а другие двое озабоченно склонились над мешками, сделав вид, что не заметили его. Это современные рабочие, они носят галоши и приезжают на работу на велосипедах, которые оставляют поблизости».

В этих двух романах Гамсун откровенно высказывает свое мнение о пришествии в Нурланн новых времен, в тот Нурланн, в который он так мечтал вернуться:

«Наша жизнь сошла с колеи, лошади остались без кучера, а поскольку лошади знают, что везти воз под уклон легче, чем в гору, они и везут его под уклон. Так нам и надо! Жизнь становится смешной, мы суетимся ради одежды и пищи, мы притворяемся, что живем. В прежние дни существовали различия, был замок и была пустыня, теперь же все сравнялось, в прежние времена была судьба, теперь — почасовая оплата. Что такое величие? Лошади тянут его под уклон: позвольте и мне килограммчик величия, сколько оно стоит?»

Всего несколько человек из прежних времен встречается в этой книге. Это спившийся телеграфист Бордсен, большой, высокий и серьезный, бродячий художник из хорошей семьи. Он далеко не безгрешен, но именно в уста этого неудачника Гамсун смело и безоговорочно вкладывает свои идеи. Это и молодой Виллац, сын лейтенанта, художник и композитор. Он не обладает крутостью и волей своего отца, аристократического у него только его мировоззрение, тогда как у отца аристократичность заключалась в праве повелевать, не вызывавшем сомнений. Молодой Виллац заведомо отмечен знаком гибели — ведь он уже четвертое колено этой богатой семьи. Но Гамсун спасает его — с помощью искусства и творчества, а также здоровой, близкой к природе Марианны, дочери Хольменгро, в жилах которой течет и индейская кровь.

Круг замкнулся, когда предприятие Хольменгро сгорело дотла. Либеральный, доброжелательный Хольменгро оказался разоренным, потому что не мог разорять сам. У него есть выход, он бежит из страны — разорился он не окончательно и еще может стать на ноги. Безоговорочное поражение терпит один лишь Бордсен — аристократ, неудачник, который не смог пережить процесс нивелирования. Его находят мертвым в таинственных подвалах Хольменгро. «Все люди узнали об этом, они выслушали эту новость, задумались было о ней и снова вернулись к своим насущным делам».

V

Мировоззрение Гамсуна складывалось без помощи книг. Оно опиралось на впечатления и опыт, которые ему дарила жизнь. Во время Первой мировой войны социализм начал находить в Норвегии сторонников, и Гамсуна серьезно волновало его влияние и на отдельного человека, и на изменившийся дух времени. В 1916 году он писал редактору газеты «Классекампен»:

«Классовая борьба — прежде всего, что это такое? Борьба против любого класса или борьба за какой-нибудь один класс? Вы прекрасно понимаете, что в нашей жизни одинаково неправильно и то и другое. Вы сами — это один класс, Ваш наборщик — другой, а Ваши дети, если они у Вас есть, будут, возможно, третьим.

Вы, господин Альфред Крусе, жалеете русского крестьянина за то, что он не умеет читать и писать. Неужели Вы и в самом деле полагаете, будто знание букв делает человека более счастливым? Напротив. В мифе о древе познания содержится глубокая истина, и Вам, отведавшему плода и понявшему, что Вы голый, следует поразмыслить над этим. Получается, что тот, кто более ловко орудует буквами, должен был бы добиться и большего успеха в жизни — а ведь случается и наоборот, достаточно взглянуть на профессоров, да и на редакторов тоже, уж коли на то пошло. Искусство манипулировать буквами должно было бы сопровождаться очень многим, однако ничто не прилагается к нему само по себе; оно должно было бы сопровождаться характером, сердцем, душой, но они как были, так и остались неразвитыми».

Гамсуну приходилось переживать много нападок, и сверху и снизу, и, конечно, некоторые из них больно задевали его. Позиция, занятая им во время Первой мировой войны, встретила неприятие не только в Норвегии. Против него выступил даже Георг Брандес, позволивший себе недостойные обвинения, будто Гамсуну платили за его дружеское расположение к немцам. Вскоре, правда, Брандесу самому пришлось защищаться от подобного обвинения, и Гамсун счел уместным написать ему в частном письме:

«Вы защищаетесь против обвинения в том, будто Вам платили, дабы Вы выступали в пользу Германии, хотя ни один человек, кроме всякого сброда, не считает, что Вам надо в этом оправдываться. Между тем Вы два года назад, не задумываясь, обвиняли меня в том же. Я отвечаю Вам, потому что Вы — не сброд.

Вы не знаете человека, которого обвиняли.

Выступая за Германию, я выступал за Норвегию. Больше всего я боюсь, чтобы Норвегия не получила «самоуправление» от Англии, Норвегия не пережила 64-го года, и я не датчанин¹³. Если бы Вы знали хоть немного, как Англия правила в Норвегии во время войны¹⁴, Вы бы лучше понимали меня.

Когда я написал статьи, выражающие мои симпатии Германии, и вскоре после этого мой немецкий издатель объявил в «Симплициссимусе» об издании моих книг, Вы выступили с инсинуацией, полагая, будто есть «известная связь между этим подвигом и вознаграждением». Дай Бог, чтобы, кроме этого, Вас не в чем было укорять. Последний раз я держал в руках «Симплициссимус» пятнадцать лет назад, не знаю, что пишут в этом журнале, и не имею ни малейшего желания изучать его публикации. Но я знаю, что у меня есть десятилетний контракт с моим немецким издателем, который выплачивает мне ежемесячно двести крон, независимо от того, что я пишу, чего не пишу и пишу ли вообще. К тому времени, когда началась война, этот контракт действовал уже два года. Он действует и сейчас. Таким образом, у меня в Германии уже был источник дохода, и мне не было нужды предпринимать что-либо ради вознаграждения. От другой центральной власти я за все время своей творческой деятельности не получил ни эре, даже тогда, когда Австрия перевела мои произведения на все свои языки, кроме немецкого. Оттуда мне не приходилось ждать вознаграждения за свой «подвиг».

Напротив, вполне вероятно, что своими статьями я повредил продаже своих книг в Англии, мне это не известно, и я вообще не думал об этом. Но в «Скрибнере» лежат мои книги для издания в Америке и в Англии, и я помню, что до войны ко мне несколько раз обращались из Англии с предложением стать членом объединения писателей, которое бы меня там поддерживало. Я не стал их членом и вообще не ответил им. Но дела мои в Америке и в Англии пошли успешно благодаря «Shallow Soil»*.

Что касается вообще союзников, то Бельгия всегда меня обманывала, а Франция заплатила только два раза. Я никогда не считал особой честью быть переведенным на французский, но это, конечно, снобизм. До войны у меня было много предложений из Франции печататься там без гонорара.

Довольно часто я получаю предложения из Италии и не отвечаю на них, а что касается Японии, я даже не ответил на письмо Вашего переводчика оттуда и не написал для него предисловия.

Остается Россия. У меня могли бы быть достаточно веские основания совершить какой-нибудь «подвиг», дабы поддержать дружбу с Россией, из этой страны я получил больше «вознаграждений», чем когда-либо получу из Германии. К примеру, Художественный театр в Москве заплатил мне больше, чем я того заслуживал, я получил оттуда около сорока тысяч крон. Мне следовало бы помнить об этом и выразить свои симпатии союзникам, но я этого не сделал. Словом, я не зарабатывал на войне. На все письма и телеграммы иностранных газет, в которых меня просили написать статьи, я отвечал «нет» или просто молчал, я не получил от войны никакого «вознаграждения».

Вот Вам мой отчет.

Я не жду от Вас ответа. Я оставлю за вами последнее слово в печати. Через двадцать лет нас обоих уже не будет в живых, и Ваши обвинения утратят всякое значение, у меня останется достаточно доказательств, опровергающих их.

Вы уже старый человек, и Вам следовало бы придерживать свой язык. Он не делает чести ни Вашей расе, ни Вам лично».

Со временем личная переписка Гамсуна с Брандесом становится все прохладней. Но официально Гамсун никогда не высказывался по этому поводу, а когда Брандес умер, он, как и все писатели Скандинавии, почтил память этой высокодуховной личности, которой восхищался, несмотря ни на что.

Гамсун ничего не заработал на войне, это доказывают все его дела, и мелкие и крупные. Судовладелец Улаф Эрвиг из Бергена, горячий поклонник Гамсуна, просил разрешения дать одному из своих судов имя «Кнут Гамсун», на его просьбу прислать ему фотографию, чтобы повесить ее в кают-компании, Гамсун ответил:

«Еще раз благодарю Вас за честь, которую Вы мне оказали, назвав пароход моим именем. Хотел бы, чтобы это доставило Вам такую же радость, как и мне!

Прилагаемая фотография сделана любителем, это не Вилсе¹⁵. Я получился тут косоглазым, но глаза мои никогда не косили в сторону государственного писательского жалованья или Нобелевской премии...»

Как мало его глаза косили в сторону материальных выгод, свидетельствует такой случай: в 1917 году судовладелец Эрвиг хотел подарить Гамсуну одну акцию парохода «Кнут Гамсун». Акция представляла собой большую ценность, но Гамсун от нее отказался, хотя в то время уже решил продать свою дорогую, но не оправдавшую надежд усадьбу в Нурланне и, ради здоровья, переехать на Юг.

VI

Мой отец.

Итак, мы покинули Хамарей¹⁶. Мне сказали, что временно мы будем жить в городе, который называется Ларвик.

Переезд на Юг оказался долгим и утомительным. Сперва все на пароходе занимало меня, все было внове. Отец гулял со мной по палубе. Он поднимал меня на руки и показывал на берег. Он показал мне Хамарейскафтет — высокую островерхую гору, высившуюся в тумане. Мы кормили чаек и передразнивали их хриплые крики. У меня это получалось лучше, чем у отца, у него был слишком низкий голос.

Отец часто беседовал с капитаном, и я, конечно, всегда с ним здоровался. Это был красивый человек в кителе с блестящими пуговицами и золотыми галунами. Только один раз в жизни я видел похожую форму — мой взрослый двоюродный брат из Нурланна приезжал к нам в гости, когда был свободен от службы по охране нейтралитета.

Но вскоре путешествие потеряло свою привлекательность. Отец с матерью лежали в каюте, у них была морская болезнь. Раз или два сквозь ровный гул машины до нас донеслись издалека глухие раскаты. Пассажиры вздрагивали и говорили, что это мины.

Через несколько дней мы наконец прибыли в Тронхейм, а вскоре достигли и цели своего путешествия. С рукописью «Плодов земли», тщательно упакованной в пухлый небольшой чемодан, перехваченный двумя ремнями, Гамсун и все семейство сошли на берег в Ларвике.

Мы покинули Нурланн весной 1917 года, чтобы поселиться на Юге, где дни были длиннее, климат мягче и больше подходил для здоровья отца. Здесь он надеялся осуществить свою мечту и начать возделывать землю.

* * *

В Ларвике мы вскоре поселились на вилле, которая стояла в большом саду с видом на фьорд и гавань. Наш дом назывался «Морской пейзаж» и был, конечно, самой обычной виллой, но мне он казался настоящим замком, только без башни. Отец сказал, что в Ларвике мы будем жить недолго, однако я быстро освоился и уже чувствовал себя там как дома. У нас с братом появилось много друзей и товарищей. На улице перед нашим домом дети играли в пуговицы. Мы приехали в самый сезон этой игры, и я не видел ни одного мальчика, карманы которого не были бы набиты пуговицами. Дети быстро приняли нас с Арилдом в свою компанию, они же посоветовали нам опустошить мамину шкатулку со швейными принадлежностями. Что мы и проделали весьма основательно, Арилд в своем усердии дошел даже до того, что спорол все пуговицы со своих штанов...

Наша жизнь в Ларвике на Йегерсборггатен протекала мирно и беспечно. Иногда, правда, у нас на улице случались небольшие драки, но я редко принимал в них участие. Между прочим, к большой досаде отца. В первое время нас с Арилдом дразнили за наш нурланнский диалект. Но мы скоро в совершенстве овладели местным языком, а первое время случалось, что прибегали домой в слезах — мы подрались из-за своего диалекта, и нас вздули. Некоторые отцы говорят в таких случаях: «Подставь другую щеку, сынок!» Отец же говорил иначе: «Ответь тем же, да посильней!»

Недели через две после того, как мы приехали в Ларвик, родилась моя вторая сестра. Ее назвали Сесилией. Теперь нас, детей, было четверо, и мы были еще малы, поэтому даже в таком просторном доме писатель, работающий над большой книгой, не имел необходимого покоя. Отцу пришлось искать комнату в городе. Он снял себе небольшую комнатку в доме, стоявшем на заднем дворе, и каждый день уходил туда работать. Часто мы виделись с ним только за обедом. И все-таки ему никак не удавалось закончить книгу; и вообще, в Ларвике отцу жилось трудно. Для него этот город был лишь временным прибежищем, он искал себе усадьбу с лесом, полем, пашней, чтобы поселиться там навсегда. В Европе еще бушевала война. И эта война, и само время с его жестокостью, алчностью и переворотами действовали на отца угнетающе.

Ко всем прочим бедам прибавилась еще одна. Серьезно заболела моя новорожденная сестра, врач опасался за ее жизнь. Я помню, как родители день и ночь сменяли друг друга у ее кроватки, я видел, как мать плачет в тревоге за малютку, как ее грустные глаза ловят взгляд отца. Помню, как однажды она погладила его по руке и сказала, что он поседел в последние дни. Тогда и я это заметил. В Нурланне он был темноволосый, а теперь стал седой и старый, и лицо у него было усталое. На виске ясно проступала жилка, глаза были мрачные. Он был очень нервный, но ему удавалось сохранять внешнее спокойствие, и к нам, детям, он относился по-прежнему, его всегда интересовали наши радости и огорчения.

Целый месяц жизнь сестры висела на волоске. Как я ни был мал, я прекрасно сознавал нависшую над нами угрозу. Однажды отец принес домой желтые розы. Я помню, что мать заплакала и даже не взглянула на них. Отец выписал специалиста из Христиании, однако это не помогло. Личико сестры стало таким маленьким, худеньким... Но вот наш местный доктор принес баночку с какой-то детской мукой, и сестра начала поправляться. Все испытали огромное облегчение и огромную радость.

А недоверие отца к искусству медицинских светил наверняка укрепилось после этого случая.

* * *

В буковом лесу Ларвика много дорожек, тропинок и скамеек. По воскресеньям в лесу полно гуляющих, но в будни почти пусто, и отец иногда брал нас с собой на прогулку. Он любил бродить в тишине и размышлять над своей работой. Он шел медленно, заложив руки за спину, курил трубку и говорил вслух сам с собой или же терпеливо отвечал на наши с братом вопросы. Правда, его ответы не всегда нас удовлетворяли — он был слишком рассеян и погружен в себя. Иногда он садился на скамью и предоставлял нас самим себе. Должно быть, проходящим мимо людям его поведение кажется странным, думал я. Они бросали на отца долгие взгляды и как будто замедляли шаг. Он же ни на кого не обращал внимания и спокойно что-то записывал. У него всегда находились под рукой клочок бумаги и карандаш. Он тихо бормотал слова, перечитывал написанное, ему всегда было важно слышать, как звучит то, что он написал. Он сравнивал разные слова, перебирал их, находил нужный оттенок, мне он напоминал настройщика фортепиано. Порой он поднимал голову, снимал пенсне и произносил: «Ага, пусть так и будет. Это как раз то, что нужно. — И повторял задумчиво и спокойно: — Это как раз то, что нужно».

В кармане жилета у него всегда была бумага для записей — он использовал листки старого календаря. Отец был чрезвычайно бережлив в мелочах. Он никогда не покупал отрывные календари. Их можно было получать бесплатно. Каждый год оптовики рассылали лавочникам и предпринимателям рекламные календари, и отец никогда не упускал случая пополнить свой запас таких календарей. Обратную сторону листов он использовал для своих записей. Так он относился ко всему, что касалось его лично: если одна страничка присланного ему письма оставалась чистой, он отрывал ее, аккуратно клал в стопку на своем письменном столе и потом использовал для черновиков. В письмах он больше всего любил эти чистые странички. И, должно быть, у него были на то основания.

* * *

Но время шло. Из разговоров между родителями я понял, что приближается день нашего отъезда из Ларвика. Мать, собственно, так никогда и не привыкла к городской жизни. Они с отцом по очереди ездили по окрестностям и смотрели продающиеся усадьбы. Отец объездил уже всю Южную Норвегию, когда наконец недалеко от Гримстада нашел то, что искал.

Он вернулся домой взволнованный, помолодевший и без конца рассказывал нам об этой усадьбе: как красиво она расположена, какая она большая и как он наладит в ней образцовое хозяйство.

— Но дом-то там стоит? — подозрительно спросила мать.

— Как гора! — ответил отец.

А нам, детям, он рассказал, что там есть большой хлев, и много коров, и конюшня с двумя лошадьми. Дом стоит на берегу моря, летом мы будем там купаться, а зимой бегать по льду на коньках. В лесу растет орех и дикая вишня. Усадьба была как сказка и называлась Нерхольм.

Примечания

*. Английское название романа «Новые силы». — Прим. ред.

1. Сын Гамсуна Туре родился в 1912 г., сын Арилд — в 1914, дочери Эллинор и Сесилия — в 1915 и 191? гг.

2. Эльвестад Свен, или Ривертон Стейн (1884—1934) — известный норвежский журналист и писатель, автор популярнейших детективных романов, блестящий импровизатор и мистификатор.

3. Коллин Кристен (1857—1926) — профессор европейских литератур, автор ряда книг о литературе и искусстве.

4. Арчер Уильям — английский литературовед, переводчик Ибсена.

5. Гладстон Уильям Юарт (1809—1898) — премьер-министр Великобритании в 1868—1874, 1880—1885, 1892—1894 гг. Лидер Либеральной партии с 1868 г. Правительство Гладстона подавляло национально-освободительное движение в Ирландии и в то же время безуспешно добивалось принятия английским парламентом билля о гонруле — программе самоуправления Ирландии в рамках Британской империи; в 1882 г. осуществило захват Египта.

6. Кастберг Юхан (1862—1926) — юрист, политик, занимал различные посты в Кабинете министров. В 1905 г. выступил за установление республики. Провел ряд важных законов, например, так называемый «детский закон», закон о технике безопасности и т. д.

Тотенец — человек из Тотена, означает; «человек, который держит нос по ветру». Впервые было употреблено в этом значении Бьернсоном в стихотворении «Андерсен из Тотена», где обличается один из политических лидеров того времени.

7. Кейн Хэлл (сэр Томас Хэлл, 1853—1931) — английский писатель.

8. Унсет Сигрид (1882—1949) — классик норвежской литературы, наиболее известны ее исторические романы, за которые она в 1928 г. получила Нобелевскую премию.

9. Шарффенберг Юхан (1869—1965) — врач, политик, выступал за социальную справедливость, в 1940 г. возглавил борьбу с нацистами.

10. Лагерлеф Сельма (1858—1940) — классик шведской литературы, лауреат Нобелевской премии 1909 г.

11. Обвинение Гамсуна в приверженности нацизму основывается в основном на его речах и выступлениях 30-х гг. Однако часто припоминают и его постоянную любовь к Германии на протяжении всей жизни. Но для того, чтобы иметь возможность оценить отношение Гамсуна к Германии, необходимо вспомнить и его связи с Англией и Германией с самого начала.

Мировая известность пришла к Гамсуну именно через Германию. Первая книга о нем была написана немцем Карлом Морбургером в 1910 г. Когда в 1898 г. Гамсуну было отказано в государственной стипендии, именно Ланген и Германия поддержали его материально и создали условия для написания «Виктории».

Когда в 1914 г. разразилась война между Германией и Англией, Гамсун первый раз открыто заявил о своей приверженности Германии. Он писал Ланге ну: «Все эти годы, все время — еще задолго до войны — я писал и говорил только дружелюбно о Германии, потому что я — германец».

Гамсун обвинял Англию в бомбардировке беззащитной Александрии при захвате Египта, он считал, что нежелание отказаться от золотых месторождений и алмазных копей — единственная причина, по которой Англия отказывается отдать Трансвааль. По памяти процитировал он и стихотворение Киплинга о бурах, в котором английский поэт призывает «вывести их, этих животных». К России же Гамсун всегда благоволил и считал, что «неестественный альянс между Англией и Россией скоро прекратит свое существование».

Ненависть Гамсуна к Англии, вполне возможно, связана и с его детскими впечатлениями. Прежде всего, это так называемое «дело в Буде» 1818 г. — дело о мошенничестве одной из английских фирм, и бомбардировки Англией Копенгагена во время Наполеоновских войн.

Когда же Гамсун был в Америке, то он не мог не заметить, что переселенцы из Англии всегда занимают привилегированное положение в обществе по сравнению с другими колонистами.

12. Кавлинг Хенрик (1858—1933) — датский журналист, главный редактор газеты «Классекампен», а в 1905—1927 гг. — газеты «Политикен».

13. 1864 г. был годом поражения Дании во второй Шлезвиг-Голштинской войне, в результате которой датчане потеряли часть своих земель, в том числе древние укрепления — вал Данневирке.

14. «...как Англия правила в Норвегии во время войны...» — имеется в виду война 1812 г., когда Англия подвергла Норвегию экономической блокаде.

15. Билсе Андерс Беер (1865—1949) — норвежский художник и фотограф.

16. Было несколько причин переезда Гамсуна вместе с семьей — и он, и Скутхейм многими приезжавшими на север Норвегии рассматривались как туристический объект. Кроме того, сообщение с остальной частью Норвегии было затруднено — возникали серьезные проблемы при пересылке корректур и рукописей в Копенгаген и Христианию.