«На заросших тропинках»

I

Можно, очевидно, считать, что профессором Лангфельдтом двигали самые благие намерения, наверно, он хотел помочь отцу, оказавшемуся в очень трудном положении. У меня, во всяком случае, сложилось такое впечатление после единственного долгого разговора с профессором. Но из его клиники отец вышел трясущимся и сломленным человеком — таков был результат.

Понадобился целый год, чтобы отец пришел в себя, и то относительно. Зрение, которое до пребывания в клинике у него было хорошее, уже не восстановилось. Однако в спокойной обстановке дома для престарелых отец со своей необратимо ослабленной психикой возобновил работу, которую начал там раньше. Мать все еще сидела в тюрьме, но его навещали дети и внуки. И время шло.

Власти решили не возбуждать дела против отца. Газеты выразили протест, и на этот раз отец был с ними согласен. Он хотел нести ответ за свои действия, как и все остальные. Тогда власти успокоили газеты, заявив, что дело против Гамсуна все-таки будет возбуждено и на процессе попытаются доказать, будто он был членом НС и как таковой несет коллективную ответственность за ущерб, причиненный действиями НС, который он должен возместить из своего кармана.

Окружной суд состоялся 16 декабря 1947 года в помещении городского суда в Гримстаде. Это была маленькая темная комната с уютными портретами прежних председателей суда на стенах и скамьями для публики, но публика не явилась. Нельзя сказать, чтобы отец был настолько непопулярен в Эйде, где мы жили, и в Гримстаде, — просто люди игнорировали этот спектакль из уважения к своему старому писателю.

Зато журналистов, и норвежских и зарубежных, было более чем достаточно. Только отец вошел в зал, они устроили фейерверк и совершенно ослепили его, он не мог найти свое место, и ему пришлось прибегнуть к посторонней помощи.

Во время судебного заседания он не слышал ни слова. Необходимые вопросы задавались ему в письменном виде. После того как прокурор и защитник произнесли свои вступительные речи, отец получил слово для защиты или, по его выражению, отчета, который он подготовил. Однако из-за лимита на электричество свет отключили, и отец не мог пользоваться своими записями. От керосиновой лампы было мало проку, и отец произнес свою речь без каких-либо вспомогательных средств, но присутствовавшие вряд ли когда-нибудь забудут ее. Она воспроизведена в той книге, которую он выпустил два года спустя.

Когда разбор дела закончился и приговор был оглашен, отец без всякого смущения, очень естественно, подошел к прокурору, пожал ему руку и поблагодарил за этот турнир. На прощание он также пожал руки судье и присяжным, это при тех обстоятельствах было необычайной демонстрацией. Отец не испытывал никакой горечи. Во время перерыва, когда они обедали в маленьком кафе, он даже угостил прокурора сигарой, и они громко и весело беседовали за чашкой эрзац-кофе — судья, прокурор, обвиняемый и защитник — все вместе.

Отец был осужден по закону с обратно действующей силой вопреки протесту постоянного председателя суда, присяжного поверенного Эйде, который не счел доказанным, будто отец являлся членом НС. А вот у двоих старых присяжных заседателей не возникло никаких юридических сомнений на этот счет.

В конце июня 1948 года Верховный суд вынес окончательный приговор, и разорение моего отца стало фактом.

II

Но свою небольшую книгу он все-таки дописал. Когда дело закончилось, отец вернулся в Нерхольм, который смог сохранить благодаря займу, предоставленному ему издательством «Гюльдендал» в счет будущих доходов. Для него было крайне важно вернуться в свою скромную комнату, где у него был свой стол, стул и письменные принадлежности. «На заросших тропинках» вышли в 1949 году, отцу было девяносто лет.

Рукопись написана трясущейся рукой, но содержание книги местами достигает высоты лучших произведений, вышедших из-под пера Гамсуна. «На заросших тропинках» — это своего рода дневник, охватывающий период со дня ареста до приговора Верховного суда. В нем есть и лирические картинки, написанные с большим мастерством, и наблюдения окружающей жизни, — и воспоминания о детстве, о юности, о жизни в Норвегии и за границей. Вся книга соткана из этих небольших отрывков, в которых Гамсун проявил себя истинным поэтом. Он смотрит на людей, на жизнь и на самого себя с улыбкой сочувствия и иронии, удерживающей его от сентиментальности. Здесь появляется и новый для Гамсуна тип человека — это проповедник-самоучка Мартин из Клеттрана, доверчивый и покорный, идет он босиком по дороге и славит Бога. Этот образ мог бы быть позаимствован из литературного мира Достоевского, утверждавшего, что все на земле виноваты друг перед другом.

Между этими отрывками вставлен рассказ о пребывании в Психиатрической клинике, и речь на суде, и письмо государственному прокурору. В них уже слышится голос Гамсуна, умевшего постоять за себя. Девиз, которому он следовал всю жизнь, предстает здесь как памятник, воздвигнутый им самому себе, и выражен он одним словом — порядочность.

Можно сказать, что «На заросших тропинках» — самая замечательная книга, вышедшая в Норвегии за долгие годы. Люди еще никогда не видели столь чудесного результата необратимо ослабленной психики.

* * *

Выпустив эту книгу, Кнут Гамсун сказал свое последнее слово как писатель. Поставленная им точка была звездой в его долгой литературной жизни и борьбе. Теперь на него снизошел покой вечерних сумерек — ему оставалось только следовать за течением дней. Почти все его друзья уже умерли, самый любимый из них, Эрик Фрюденлунд, тоже умер, Гамсун в то время находился в изоляции и не смог проводить его до могилы.

Но жизнь отца не была лишена и некоторых светлых сторон. Ему, человеку доброжелательному и всегда искавшему близости с простыми людьми, довелось узнать и их смелость. Анонимные, но также и подписанные полным именем, к нему приходили небольшие подарки и письма с благодарностью за его книги, которые много значили для людей. Газетных рецензий на свою последнюю книгу он не читал, ни положительных, ни отрицательных, о нем писали уже не так категорично, как сразу после окончания войны, когда отец оказался совершенно беззащитным. Отца посетил его немецкий издатель Вальтер Лист. Известный шведский фотограф Гуллерс просил разрешения посетить Нерхольм. Я помню, как отец терпеливо позировал Гуллерсу и как Гуллерс одобрительно кричал ему в его глухое ухо, что он более фотогеничен, чем старый король Густав¹, которого Гуллерс тоже имел честь фотографировать. И отец, усмехнувшись в седые усы, заметил: «Ничего удивительного, ведь король Густав на целый год старше меня!»

Самоирония, чувство юмора были живы в нем до самой смерти. И когда мать после долгих тяжелых лет вернулась домой и снова стала заботиться о нем, он был доволен и счастлив.

Он жил тихо и не был одинок, потому что после освобождения возле него всегда были внуки или же он переписывался с ними. Помнил ли он, что когда-то сказал: «Дети? Это настоящее чудо! И с наступлением старости — единственная радость, последняя радость»?..

Вот письмо, которое он написал моей старшей дочери, когда ей было четыре года:

«Это маленькое письмо для Анне Марии.

Дедушка сидит у себя в комнате и пишет тебе. И мне кажется, будто ты сидишь напротив меня и пришиваешь к тряпочке пуговицы. Ты их так хорошо пришивала! А помнишь, однажды я раскладывал пасьянс, а ты пришла и смешала все карты, но потом ты аккуратно их сложила.

Если бы ты видела, как после твоего отъезда котенок и Биби ходили и искали тебя! Они обнюхали все кругом, котенок говорил «мяу!» и смотрел на нас. Мне хочется знать, гуляешь ли ты днем в парке и играешь ли с другими детьми? Я боюсь за тебя, ведь ты такая выдумщица. В следующий свой приезд ты, наверно, уже научишься завязывать шнурки. Это очень просто, надо только просунуть один конец в петельку. Буду рад снова увидеть тебя и Лейфа, правда, Лейф еще маленький, но он замечательный мальчик, скажи ему это от меня. Помни, ты должна хорошо есть, и пусть тебе будет весело, Анне Мария».

Потом Анне Мария получила еще одно письмо от дедушки, в котором он хвалил ее, и она очень этим гордилась:

«Милая Анне Мария, ты прислала мне прекрасный подарок! Нарисовала такой красивый рисунок да еще и раскрасила его, это настоящая картина. Я понимаю, что ты много трудилась над ним, небось сидела целый день, чтобы нарисовать столько окон и все остальное. И еще написала с обратной стороны столько красивых букв, я и не знал, что ты умеешь писать такие трудные буквы. Да, милая Анне Мария, я вижу, ты многому научилась с тех пор, как мы с тобой в Нерхольме вместе любовались луной. Помнишь, тебе приходилось слушать, не едут ли машины, потому что я такой глупый, что не слышал их.

Скоро я увижу тебя и Лейфа, на днях я приеду к вам в гости. Как жаль, что я такой глупый и ничего не слышу и потому со мной нельзя разговаривать. До скорого свидания. Дедушка».

Я сижу за столом отца в «его доме» в Нерхольме и пишу эту книгу. Я сижу у того же окна, у которого сидел он и в котором я в детстве часто видел его голову, склоненную над работой. Я вижу тот же пруд для гусей, ту же дорогу, что видел он, но вижу и то, чего он не видел. Я вижу старого человека в старом коричневом пальто, который каждый день, и в солнце и в Дождь, совершает свою долгую обязательную прогулку из Нерхольма до моста Огре и обратно. Эти прогулки он совершал, пока у него были силы. А когда их не стало, он подолгу сидел внизу в гостиной или наверху в своей комнате и размышлял.

— Последнее, что во мне умрет, Туре, — это мозг.

Это были последние слова, которые я от него слышал.

Отец умер в ночь на вторник 19 февраля 1952 года.

Мать пишет:

«В последние дни он чувствовал сильную слабость, но в субботу немного посидел. Доктор пришел вечером, и Кнут пожаловался, что плохо себя чувствует. Потом он задремал. Я хотела приподнять ему голову и поправить подушку, но он пробормотал:

— Оставь, Мария, я умираю...

Это были его последние слова. Я взяла его за руку. Только на мгновение его рука сжала мою, он уже начал свой последний путь, который должен был пройти один.

Двое долгих суток он тихо спал, и сегодня ночью, после часа, его сердце остановилось. Незаметно, без вздоха, он перешел границу...»

В последний раз увидел я воочью
человека, и землю, и закатный венец.
Пусть сердце мое остановится ночью,
пусть это — прощанье, пусть это — конец.
Со смертью ничто не кончается.

Сыновняя любовь двигала мною, когда я писал эту книгу о Кнуте Гамсуне.

Я смог построить ее, опираясь не только на его творчество, но на все, что слышал от него за долгие годы, и на те бумаги, которые он оставил после себя.

Мой отец любил порядок. На полу под книжными полками в «его доме» хранились толстые связки писем, полученных им за последние шестьдесят лет. Почти на все «важные письма» он отвечал, написав предварительно черновик. Он сохранил многие черновики.

Я разбирал его бумаги в то время, когда вокруг его имени царило глухое молчание. Но тем сильнее действовала на меня атмосфера любви, преданности и восхищения, которую выражали эти письма, присланные со всего мира. Было очень соблазнительно привести многие из них, но я ограничился цитатами и отрывками.

Как обычный читатель, обладая разве только тем преимуществом, что знал его лично, я пытался понять, что он хотел сказать своим творчеством, показать его стремление к прекрасному, его твердость и мужество, его любовь ко всему большому и малому, что живет на этом свете.

Но главным образом, опираясь на его письма ко мне и на наши с ним долгие беседы о прошлых временах, я хотел нарисовать портрет Кнута Гамсуна — моего отца, который бы несколько отличался от известного прежде.

Примечания

1. Король Густав (1858—1950) — Густав V, норвежский кронпринц (1858—1905), король Швеции (1907—1950).