В Америке

I

Профессор Расмус Б. Андерсон был одним из наиболее известных американцев норвежского происхождения в городе Мэдисон. Ему, профессору скандинавской литературы в местном университете, другу и поклоннику Ибсена и Бьернсона, респектабельному человеку со средними способностями, всегда сопутствовала удача. Он легко скользил по поверхности всех модных течений, считался столпом общества и моралистом, обладал самыми заурядными познаниями и остерегался крайних точек зрения.

Однажды летом, когда профессорская семья сидит за обеденным столом, раздается звонок в дверь. Горничная занята на кухне, и профессор сам идет открывать. На пороге — высокий, стройный молодой человек с вьющейся шевелюрой. Он в пенсне, хорошо одет и, как выясняется вскоре, держится скромно и учтиво.

Узнав, что имеет честь разговаривать с самим профессором Андерсоном, молодой человек протягивает ему письмо. Профессор читает и, к своему великому изумлению, узнает, что сам Бьернстьерне Бьернсон вручает его заботам подателя сего письма Кнута Педерсона.

Профессор приглашает Кнута в дом, дружески и весьма заинтересованно расспрашивает его и, узнав, что Кнут еще не обедал, просит к столу.

Профессор Андерсон держится слегка натянуто, однако по его просьбе Кнут рассказывает немного о себе, и профессор одобрительно кивает, слушая восторженный рассказ молодого человека о Бьернсоне. Поощренный этим, Кнут становится смелее и пускается в повествование о своем долгом путешествии. Он рассказывает, как по приезде в Гамбург обратился к директору компании «Норд-дойчер Ллойд»:

— Он был расположен весьма дружелюбно. Я объяснил ему, что я, молодой, неизвестный поэт, хочу попасть в Америку и приобрести там известность. Что в Америке у меня есть родственники. Он не спускал с меня глаз. Потом спросил: «Где в Америке ваши родственники?» — «В Элрое», — ответил я. «Я отправлю вас пароходом бесплатно, — сказал он. — И дам денег на билет до Элроя». Вот и все! Подумать только, ехать задаром до самого Элроя! Я пришел в полное замешательство. Я плохо понимал его английский, а он наверняка плохо понимал меня, но он заявил мне, что делает это с радостью, потому что я молодой норвежский поэт. «Вы знаете мою родину?» — удивился я. «Конечно, — ответил он, — Хардангер... Бьернсон...»

Я плыл на пароходе «Одер». Это было тяжелое испытание, я очень страдал от морской болезни...

Кнут вдруг замечает, что профессор слушает его рассеянно, он уже далеко не так заинтересован и расположен, как в начале беседы, пальцы его барабанят по столу, взгляд отсутствующий... Поэтому Кнут не задерживается на своем рассказе о пребывании у брата в Элрое. Да и рассказывать об этом особенно нечего — ему в Элрое не понравилось, и ничего полезного для себя он там не нашел. Брата мало интересовало, что пишет Кнут, и он не оказал ему поддержки. С него хватало своих забот.

Кнут кончает рассказ, и профессор долго молчит с серьезной миной. Потом он откидывается на спинку стула, засовывает большие пальцы в проймы жилета, критически оглядывает своего гостя и коротко произносит:

— Итак, молодой человек, чем же вы намерены заниматься в этой стране?

— Я приехал, чтобы писать стихи и, вообще, писать для норвежцев, которые живут в Америке, — невозмутимо отвечает Кнут. — В нашу последнюю встречу Бьернсон говорил мне, что нашим соотечественникам в Америке необходим поэт, вот я и хочу восполнить этот пробел!

— А чем вы занимались раньше, какое у вас образование, какой вы имеете опыт в искусстве стихосложения?.. — Профессора немного раздражает самоуверенность этого еще очень молодого человека.

— Я окончил начальную школу... и это все.

Услышав такой ответ, профессор первый раз широко улыбнулся... Все очень просто: Бьернсон хотел помочь этому наивному молодому парню... Ох уж этот Бьернсон, с его вечной благотворительностью!..

— Молодой человек, если мне будет позволено дать вам добрый совет, я бы порекомендовал вам как можно скорее найти себе работу. А творчество пусть остается вашим хобби.

— Творчество для меня не хобби! — с тем же невозмутимым спокойствием отвечает Кнут, и в его светлых глазах мелькает упрямство.

Покачав головой, Расмус Б. Андерсон переводит разговор на другую тему. Теперь у него создается впечатление, что, несмотря ни на что, Кнут Педерсон далеко не глуп. Кнут делает еще одну попытку и показывает профессору свои последние стихи, профессор задумчиво смотрит на бумагу, но стихов не читает, он видит только, что у молодого человека необычайно красивый и четкий почерк. Профессор — человек заурядный, но добрый. Он помнит: один его знакомый торговец из Элроя, штат Висконсин, недавно говорил, что ему нужен конторщик. Может, этот молодой человек подойдет ему?

Профессор возвращает Кнуту стихи. Насколько он понимает, у Кнута мало перспектив стать признанным поэтом, но, возможно, из него получится хороший конторщик. Что думает на этот счет Кнут Педерсон?

Кнут искусно скрывает свое разочарование. Он благодарит профессора за совет, получает адрес торговца и уходит.

И Расмус Б. Андерсон доволен. Он отделался от этого неприятного поэта и вместе с тем может с чистой совестью сообщить Бьернсону, что помог Кнуту Педерсону.

II

За плечами у Кнута два мучительных, долгих года. Чем только он не занимался в это время, переезжая с места на место в штате Висконсин, — работал на ферме, пас свиней, был приказчиком в лавке и конторщиком у торговца Харта в Элрое.

На фермах он часто работал только за то, что его там кормили, многие фермеры были так же бедны, как он сам. Каждый день он пытался писать, но после тяжелой работы ему было трудно сосредоточиться и больше всего хотелось завалиться спать. Но он был сильный и выносливый, ему нравилось жить в этой стране, где у всех на первом месте была работа — она, единственная, обеспечивала человеку успех в жизни.

У торговца Харта Кнут прослужил больше года. С детских лет ему нравилась атмосфера, царящая в лавке. Но тут его не сразу поставили за прилавок. Харт затеял что-то строить на заднем дворе за лавкой, и Кнута нарядили помогать каменщикам. Первую неделю Кнут работал на совесть, дело у него спорилось благодаря его необыкновенной физической силе. Но по мере того, как строение росло, Кнут становился только помехой в работе. Он всегда плохо переносил высоту. На лестнице у него так кружилась голова, что он не мог передать каменщику кирпич. Говорят, это было и смешное и трагическое зрелище, когда молодой поэт, стоя на верхушке лестницы, отчаянно цеплялся за планки и его пенсне, словно маятник, раскачивалось на шелковом шнурке. Но говорят также, что Харт, оказавшись однажды свидетелем этого жалкого зрелища, тут же поставил Кнута за прилавок.

Вот когда он проявил все свои способности. Он обладал счастливым даром располагать к себе, шутил с покупателями и очаровывал дам. Рассказывают, что однажды, когда Харт был в отъезде и Кнут заправлял в лавке один, туда явился коммивояжер, торгующий предметами женского туалета. Кнут решил воспользоваться возможностью и показать Харту, что он понимает толк в коммерции. Он смело приобрел то, что счел нужным, и вернувшийся Харт оказался владельцем множества дамских манжеток, которые хоть и были тогда в моде, но оказались такого странного фасона, что Харт сомневался, можно ли будет их продать.

— Положитесь на меня, — сказал Кнут.

Через несколько дней в лавку зашла одна из первых модниц города, и Кнут, пустив в ход весь свой талант торговца, а может, и другие тоже, добился того, что дама приобрела сразу всю партию манжеток.

В Элрое Кнут нашел доброго друга в лице школьного учителя Генри М. Джонстона, который по вечерам давал ему уроки английского. Кроме того, Джонстон снабжал Кнута книгами, и Кнут получил возможность, наряду с английской литературой, познакомиться с произведениями некоторых американских писателей, так сказать, в оригинале — это были Марк Твен, Лонгфелло, Брайант, Уитмен, Эмерсон.

Марка Твена он знал немного и раньше, но теперь благодаря ему понял кое-что в социальной структуре американского общества — характер этого народа, и, вообще, у него открылись глаза на ту безумную, оголтелую гонку за материальными благами, деньгами, карьерой, которая занимает главное место в существовании рядового янки. Он увидел среду, из которой вышел Марк Твен, и потому сумел глубже понять великого юмориста, поставил его в связь со временем. А главное, он увидел его лично, побывав на его публичной лекции.

Для Кнута это было очень важно — только после того, как он видел человека, пусть даже издали, был его зрителем или слушателем, он создавал себе о нем твердое мнение, и мнение это было безошибочным. Как в свое время Бьернсон, Марк Твен стоял на кафедре и, сам того не подозревая, подвергался оценке со стороны неизвестного слушателя с необычайно чуткой душой. Кнут отметил скромность великого писателя, и ему это понравилось. «В нем не было ничего изысканного или утонченного, держался он как углекоп, словно и слыхом не слыхивал о хорошем вкусе и деликатности...» Марк Твен вышел из народа и помнил об этом. «Он стоял на кафедре, и жесты его походили то ли на взмах руки спешащего официанта, то ли на движения человека, собирающегося подать охапку сена». Он увлекал слушателей именно тем, что говорил на их языке, их жаргоне, шутил, как шутят они. И пусть в его словах не было особой глубины, но в них присутствовали юмор и ирония.

Кнут еще не отказался от мысли совершить когда-нибудь" турне с чтением лекций. Он слышал многих ораторов, выступавших в этом городе, но ни один из них не произвел на него такого сильного впечатления, как Марк Твен. Кнут слушал его много раз, ему хотелось овладеть тем искусством, что позволяло Марку Твену достигать контакта со слушателями. В Норвегии Кнуту это не удалось потому, что он и его слушатели, так ему казалось, были слишком далеки друг от друга. Он внимательно следил, к каким средствам прибегает Марк Твен, чтобы завоевать сердце публики... «Даже при самых откровенных и беспощадных описаниях жизни горняков Запада, с ее оргиями, в которых главную роль играли золото, кровь и виски, лицо его светилось хитрым добродушием и на губах играла усмешка».

Он позаимствовал у Марка Твена его близкий к разговорному язык, его народность, в хорошем смысле этого слова. Та «точность языка», которая потом будет отличать прозу Кнута Гамсуна, берет свое начало не только в здоровых крестьянских корнях его натуры. Тут первым учителем Гамсуна был Марк Твен, и статью о Марке Твене, которая была написана два года спустя и из которой взяты приведенные выше цитаты, он кончает так: «В основе его языка лежит английский, но для того, что хотел сообщить Твен, этот язык часто оказывался слишком бескровным, слишком избитым и совершенно невыразительным — таким языком можно было описывать лишь старую английскую цивилизацию. Чтобы описать новые открытия, новые мысли и новый образ жизни, требовались новые слова, и потому язык Марка Твена представляет собой намеренное смешение языковых оборотов самых разных слоев общества и новых словообразований — сильных, гибких, смелых выражений, этих новых побегов на старом языковом стволе. Марк Твен изучил американский народный разговорный язык, в нем он находил образные словечки индейцев, англосаксонские обороты и яркое разнообразие диалектов, на которых говорили переселенцы; все это он использовал в своих произведениях. Вот почему народ понимает его, любит и предпочитает другим писателям».

Все свободное время Кнут читал и писал, Джонстон всячески поощрял его и считал, что Кнуту надо попробовать свои силы и в качестве докладчика. Кнут очень чутко слышал язык, и, хоть запас слов у него был ограничен, говорил он по-английски почти без акцента. Однако первую лекцию ему хотелось прочитать по-норвежски, и он тщательно к ней готовился. К сожалению, работа отнимала у него много сил. Он недосыпал, и ему было трудно совместить службу в лавке со своими литературными интересами. В конце концов он заболел и слег. Когда же он немного оправился, именно Джонстон оказал ему необходимую поддержку. Он дал Кнуту взаймы сорок долларов, чтобы Кнут мог куда-нибудь уехать и полностью восстановить силы. По возвращении Кнут узнал, что Джонстон завел торговлю древесиной в Мадилии, Миннесота, он сам написал об этом Кнуту и предложил ему место счетовода и рабочего в своей фирме.

Кнут с благодарностью принял это предложение, ему хотелось пожить в новых условиях, все время он ждал, что в нем вот-вот откроется новая жила. Считал, что любая перемена пойдет ему на пользу. Но лето уже кончалось.

* * *

Осенью, складывая в штабеля доски, Кнут обратил внимание на незнакомого человека, лет сорока, который издали наблюдал за его работой. Незнакомец был неместный, он только нынче прибыл сюда на поезде. У него было приятное и доброе лицо, гораздо добрее, чем у большинства жителей этого города. С виду он напоминал пастора — длинная борода, очки, черный костюм. Кнут разговорился с незнакомцем, который оказался к тому же норвежцем. Он представился: Кристофер Янсон¹. Услышав это имя, Кнут опешил и с удивлением уставился на него.

— Кристофер Янсон... Писатель Кристофер Янсон?..

Незнакомец улыбнулся:

— А вы обо мне слышали?

Кнут выронил то, что держал в руках. Он был в полном замешательстве.

— А как же! Я вас с детства знак)!

Теперь разговор пошел легко и непринужденно. Кристоферу Янсону явно польстило, что молодой человек читал его книги, он с интересом расспрашивает Кнута о его жизни, о родных, узнает, что Кнут пишет и даже питает тщеславные надежды стать писателем.

— Вы помните, что сегодня воскресенье? — вдруг строго спрашивает Янсон.

— Конечно, — с улыбкой отвечает Кнут. — Да, сегодня воскресенье, но я занимаю в обществе не то положение, которое позволило бы мне посвящать свободные дни Богу. Ведь я понимаю: вы пастор!

Янсон смеется.

— Я не это имел в виду, мы, унитарианцы, не так строги. Совсем нет. Просто я думал, что, может, у вас найдется время погулять со мной по лесу, там мы могли бы побеседовать без всяких помех.

Кристофер Янсон в тот же день поехал дальше, он собирался навестить свою паству в Брон-Конти, но после их двухчасовой прогулки жизненный путь Кнута вновь изменил свое направление.

Кристофер Янсон с первого взгляда интуитивно почувствовал интерес к этому высокому молодому человеку в пенсне, у которого были такие аристократические черты лица.

— Вас удовлетворяет, что вы складываете доски здесь, в Мадилии? — спросил он.

— Нет, но ведь надо зарабатывать на жизнь.

— Может, вы предпочли бы умственный труд?

— Безусловно... Но как получить такую работу?

— Мне нужен секретарь, который переводил бы с английского на норвежский для моей газеты и, кроме того, иногда выступал бы с лекциями. Как вы относитесь к религии?

— Никак, я к ней совершенно равнодушен.

Категорический ответ Кнута не обескураживает Янсона. Он невозмутимо объясняет Кнуту суть унитарианства — оно находится в оппозиции, отвергает многие церковные догмы, которые, наверное, и Кнуту не по душе и кажутся аморальными.

— Если вы сейчас равнодушны к религии, может, у вас появится к ней интерес, когда вы познакомитесь с унитарианством, — говорит Янсон.

Кнут в растерянности. Он просит дать ему время подумать. Ему не хотелось бы подвести своего друга Джонстона. Он благодарит Кристофера Янсона и говорит, что должен написать обо всем своему работодателю, и если Джонстон не будет возражать, Кнут согласен — терять ему нечего.

Через некоторое время все улажено, и Кнут садится на поезд, следующий в Миннеаполис, где живет и работает Кристофер Янсон.

III

Наконец-то Кнут попал в подобающую ему среду. Кристофер Янсон и его жена фру Друде с первой минуты сердечно приняли его. Они относились к нему как к сыну. Янсон с женой были в высшей степени интеллигентными людьми, и их дом в Миннеаполисе был своеобразным центром норвежской культуры. Фру Друде Янсон интересовалась литературой и к тому же была очень музыкальна. За всю свою скитальческую жизнь Кнут еще не встречал такой тонкой, очаровательной и умной женщины, с такими самостоятельными суждениями. В то время она, безусловно, сыграла в жизни Кнута куда более значительную роль, нежели сам Кристофер Янсон. Фру Друде не разделяла многих воззрений своего мужа². Она была веселая и земная, и во всех дискуссиях на религиозные темы они с Кнутом поддерживали друг друга. Музыка фру Друде, ее умные одухотворенные беседы обогащали Кнута, питали его. Вся атмосфера дома Янсонов, игра с их детьми раскрепостили Кнута — теперь он всегда был веселый и спокойный. Спустя семьдесят лет, уже глубоким стариком, Гамсун вспоминал фру Друде Янсон: «Она играла так красиво — она играла Моцарта...»

Кнут наслаждался жизнью. Библиотека Янсона была в его распоряжении, и он читал, читал без передышки, а по вечерам уединялся в своей комнате и писал. Там же, в Миннеаполисе, ему удалось кое-что опубликовать в газете. Большей частью это были литературные заметки, статьи о европейских писателях и выдающихся деятелях культуры.

Для Янсона он, главным образом, переводил с английского на норвежский. Вначале он встретился с определенными трудностями. Запас слов у него был ограниченный, и часто добросердечный Янсон потихоньку правил его переводы, как школьный учитель правит сочинения своих учеников. Потом дело у Кнута пошло лучше, но хорошим переводчиком он так и не стал.

А вот оратором оказался незаурядным. Иногда он производил настоящий фурор, и Кристофер Янсон был им очень доволен, хотя Кнут так и не принял унитарианства. Он владел ораторским мастерством, у него была богатая фантазия, и этого было достаточно. Чаще всего он выступал в воскресной школе унитарианской общины, но, случалось, и на богослужениях, которые порой состояли из поучительной нравственной лекции. А так как эти лекции Кнут приправлял своей оригинальной точкой зрения на Бога и на жизнь, его слова всегда находили благодарных слушателей.

Местом сбора унитарианцев служила Назаретская церковь, здесь проводилась не только церковная служба, но и праздничные мероприятия. Кристофер Янсон рассказывает об одном таком вечере, на котором присутствующих должны были угощать лютефиском³ и Кнут должен был произнести речь. Все было готово, но Кнут не появлялся. Праздник начался, рыба дымилась на столе, а Кнута все не было. Положение осложнялось: многие знали, что Кнут любит повеселиться, и не сомневались, что он, забыв о празднике, пирует где-нибудь в другом месте. В десять часов Кнут наконец явился и произнес вдохновенную и веселую речь, в которой, кроме всего, объяснил причину своего опоздания. Он поведал гостям, что плохо ориентируется в городе. Во время вечерней прогулки он заблудился и не мог найти дорогу к Назаретской церкви. Он ходил, искал, добрые люди пытались помочь ему, но церковь как сквозь землю провалилась... Да, с ориентацией у него неважно, зато, к счастью, развито чувство обоняния: неожиданно он уловил знакомый запах, родной, домашний, норвежский запах. И пошел на него, запах становился все сильней и сильней и в конце концов привел его к столу, где на блюдах дымилась рыба.

Добрые бесхитростные унитарианцы обожали такие истории, они смеялись от души и были очень довольны. В этом кругу у Кнута появилось много друзей, но от самого учения унитарианцев он отходил все дальше и дальше.

Живя у Янсона, Кнут упорно трудился, ища новый литературный стиль. Теперь ему не надо было думать о хлебе насущном, и эта беззаботность освободила дремавшие в нем силы. В нем росла уверенность, что он вот-вот перейдет рубеж. В светлые минуты он не сомневался в своих способностях — способностях создать новый стиль, новую литературу. Пока это были лишь дальние зарницы на туманном горизонте, но Кнут был одержим этой мыслью. Когда на него накатывала поэтическая волна, он переживал моменты блаженного экстаза. Он просыпался по ночам, обуреваемый видениями, охмелевший от слов и созвучий. Но длилось такое состояние недолго. Пути вперед Кнут еще не видел. Его короткая бурная жизнь подарила ему слишком много впечатлений, он был слишком восприимчив, и это мешало ему обрести твердость и ясность. Инстинктивно он сам понимал это. На время он даже бросил читать. Часами Кнут простаивал перед книжными полками Кристофера Янсона. Брал то одну книгу, то другую, листал, получал о ней какое-то представление и, не читая, ставил обратно. Он просто боялся новых и острых впечатлений.

Так прошло лето 1884 года. На душе у Кнута было смутно, но он продолжал работать. Стихи, наброски, отрывки, зарисовки — Кнут записывал все, даже не собираясь приводить это в порядок. Главное — успеть записать, чтобы потом, когда-нибудь, использовать. Часто он сам не верил в это «когда-нибудь».

Настала осень. Кнуту уже давно нездоровилось, его лихорадило. Он простудился, получил бронхит, кашлял. Но в постель не ложился, душу его сжигала тревога, замыслы бродили в нем, и ему не хотелось подводить Янсона.

Однажды вечером Кнуту предстояло быть аукционистом на базаре, который устраивала община. Он был болен, но от участия не отказался. Ему доверили эту роль, потому что он обладал зычным голосом и чувством юмора. Аукцион шел как положено, Кнут ловко пользовался и молотком, и басом. Но это оказалось его последним выступлением в Назаретской церкви.

Он выкрикивает предмет за предметом, но вдруг в груди у него что-то обрывается. Голос хрипит, и Кнут заходится в кашле. Зрители не спускают с него глаз. Он медленно подносит ко рту платок... Смотрит на него... Платок в крови. Нетвердым шагом он спускается с кафедры, бледный, с прижатым к губам платком... Новый приступ кашля, и Кнут падает.

Кнут тяжело болен, в этом нет никаких сомнений. Врач определил у него скоротечную чахотку и в ответ на вопрос Кнута, поправится ли он, лишь огорченно покачал головой. По его мнению, Кнуту остается жить месяца два, не больше.

Что чувствует человек, услыхавший свой смертный приговор? Тем более молодой, который хоть и видел вблизи смерть, и даже в собственной семье, но никогда не думал, что она может коснуться его самого. Наверное, страшные картины ада, которыми дядя пугал его в детстве, и ужас перед забытыми видениями оставили все-таки в нем свой след. Хоть Кнут никогда и не думал о смерти. Всем своим существом он принадлежал жизни, в его душе было место лишь жизнеутверждающему порыву к радости, красоте и творчеству. Он не сразу сумел оказать болезни внутреннее сопротивление, защититься от сокрушительного потрясения, которое единым махом превратило в ничто его планы и мечты. Как все, оказывается, бессмысленно — он собирался столько написать, а должен умереть!

В эти тяжелые дни его мучают лихорадочные видения и кошмары. Он то апатично лежит, сложив руки на одеяле, то беззвучно плачет в одиночестве. В минуты самого глубокого отчаяния он становится кротким и набожным. Его душу заполняет поток библейских, с детства знакомых слов и дарит ему покой. Он как будто листает в памяти большую забытую книгу с картинками: вот дом в Хамарейе, родители, светлые счастливые летние дни, благословенный солнечный свет и ночь над синими волнами Глиммы, над зелеными березами. Несколько часов он пребывает в мире с самим собой. Потом наступает ночь и повергает его мозг в изнурительную работу, и горячечный грохот сотрясает его барабанные перепонки. По ночам страх овладевает им с такой силой, что лишь физическое изнеможение в конце концов позволяет ему ненадолго забыться сном.

Время идет, за Кнутом ухаживает фру Друде. Его навещают друзья. И даже пастор Веенос, который когда-то помог ему получить место школьного учителя. Все очень добры к Кнуту и хотят поддержать его.

Он медленно поправляется. В нем как будто пробудилось упрямое желание обмануть доктора Тамса хотя бы на месяц или два. В нем начинает расти сопротивление болезни. Кнут по натуре оптимист, и мало кто может похвастаться такой сильной волей.

Однажды утром Кристофер Янсон с женой застают Кнута сидящим в постели. Он бледен, щеки у него ввалились, но на губах играет упрямая улыбка, и он заявляет, что хочет встать.

— Я не намерен умереть у вас в доме! — говорит он.

Он одевается потеплее и каждый день совершает небольшую прогулку по воздуху. И похоже, что к нему возвращаются силы. Единственное желание Кнута — окрепнуть настолько, чтобы у него хватило сил вернуться в Норвегию. Если ему суждено умереть, он хочет лежать в родной земле. Он говорит об этом доктору Тамсу, который, со своей стороны, считает, что морское путешествие может благотворно подействовать на больные легкие Кнута.

Между тем все это время Кнут продолжал писать — стихи и наброски. До болезни и теперь он переписывался с другом, Николаем Фресландом, сыном Нильса Фресланда. Последнее письмо было длинное, хотя в начале вроде обещало быть коротким:

«Мой друг!

Буду краток, всего несколько слов: я написал все, что мог, и теперь хорошо бы мне удалось получить за это деньги, а на это нужно время. Если все стронется с места, я спасен. Мое перо обеспечит мне благосостояние, лишь бы начало оказалось добрым. Но это внешние события. А чтобы объяснить, что скрывается в глубине души, прилагаю стихотворение; именно его и еще одно, как я Вам уже говорил, хотели опубликовать, но я не разрешил — этого еще слишком мало.

(Прошу прощения, я совсем забыл, что должен писать «ты». Извини!)

Как тяжело бояться людей! Эту душевную муку, этот гнет ты себе даже представить не можешь, ведь ты никогда никого не боялся.

А твоя мать, Николай! Господи, какая она замечательная женщина! Будь у меня такая мать, я с моими способностями, отчасти загубленными воспитанием, мог бы стать выдающимся человеком. Я в этом совершенно уверен. Моя мысль бывает подчас столь глубока и остра, что даже странно. Все относящееся к моему творчеству — теоретическое осмысление, предварительные разработки, — все это дается мне в каком-то озарении, оно же подсказывает мне и форму, в которую это нужно облечь... Звуки и ритмы я ловлю на лету, они представляются мне яркими линиями, вроде зигзагов молний, я слежу за ними взглядом, слышу их, ощущаю всеми своими чувствами.

(Прочти предпоследнюю строфу моего грустного стихотворения.)

Я начал писать роман, и в нем есть абзацы, в которых очень важен ритм, например:

«Мне бы хотелось лежать обнаженным на холме, заросшем розами, чтобы розы роняли капли крови на мое тело, а я впитывал бы их аромат и смягчал мрачный ужас смерти».

Эта цитата вырвана из контекста, но на своем месте она производит очень сильное впечатление. Иногда передо мной открываются безграничные возможности нашего языка, и я до того погружаюсь в эти мощные залежи, что дохожу до изнеможения...»

Дальше в письме к Фресланду Кнут говорит, что, когда вернется в Норвегию, привезет с собой пятьдесят страниц рукописей, предназначенных для разных редакций в Христиании.

«Для больного я написал слишком много. Ни одному чахоточному не пойдет на пользу, если он все дни, вечера, а иногда и ночи будет проводить за письменным столом. Однако, пока могу, работаю...»

Стихотворение, которое Кнут отправил Фресланду, приводится здесь полностью. Оно и письмо говорят сами за себя.

    МОРЕ ПУСТОТЫ

Там пустота, по ту сторону мысли.
Душа там видит, как тают границы,
пока последняя не растворится —
последний отзвук в море пустоты.

Надежды и веры теплые мысли,
как стаи рыбок над дном гористым,
и радость жизни потоком чистым
мелькнет и канет в море пустоты.

И хмелем жизни набухшие мысли,
что в сердце молнией яркой пали,
они и радость, и боль мне дали
затем, чтоб кануть в море пустоты.

Меня настигли иные мысли,
что страсть к Познанью во мне будили,
терзали жаждой и уходили
по тропам тайны в море пустоты.

Цветные льдины — души моей мысли
по звукам пенным в сиянье белом,
границ не зная, плывут к пределам
сквозь мир и в вечность моря пустоты.

О, пустота за пределами мысли!
Душа там видит, как тают границы,
пока последняя не растворится —
последний отсвет в море пустоты.

Время шло. Стиснув зубы, Кнут все-таки ходил. Кристофер Янсон начал собирать пожертвования среди своей паствы и друзей. Все хотели помочь Кнуту, и в конце концов деньги на дорогу были собраны.

Из Миннеаполиса в Нью-Йорк — дорога заняла три дня — Кнут ехал в первом вагоне состава. Как только представлялась возможность, он переходил из вагона на паровоз и становился так, чтобы сильный поток воздуха омывал его легкие. Ему хотелось поправиться. Кто знает, думал он, может, ветер выдует из меня болезнь? Он верил в это, хотел верить.

В Нью-Йорке он чувствовал себя уже значительно лучше. А когда после долгого морского путешествия он ступил на мощенные булыжником улицы Христиании, боли в груди больше не было. Чудо это или нет, но, по-видимому, он все-таки выздоровел.

IV

Кнут не долго оставался в Христиании. Город произвел на него гнетущее впечатление. Он сразу вспомнил все, что пережил здесь, и рвался поскорее уехать прочь. Но перед отъездом ему следовало уладить кое-какие неотложные дела. Он посетил врача, чтобы услышать его мнение о своей болезни. Доктор Эдвард Булль самым тщательным образом обследовал Кнута и сказал, что скоротечной чахотки у него, во всяком случае, нет, а вот нервы истощены и организм ослаблен и нуждается в отдыхе.

Кнут решил поехать в горы, ему требовалась перемена воздуха. У него оставалось еще немного денег, он надеялся, что их хватит на зиму. Он выбрал городок Эурдал в Валдресе. До отъезда Кнут побывал у редактора «Дагбладет» Ларса Холста с письмом от Кристофера Янсона. Кнут надеялся завоевать симпатии редактора и получить в газете место для своих статей. Ларс Холст дружелюбно принял Кнута и обещал познакомиться с его статьями.

* * *

Прошел год. Кнуту понравилось в Эурдале, он жил в хороших условиях, у добрых милых людей, в атмосфере, благоприятной для работы. Теперь-то дело должно было пойти на лад! За время болезни Кнут удивительно возмужал. Здесь, в Эурдале, он, словно по мановению волшебной палочки, нашел свою манеру письма, которую сохранил на всю жизнь. Блистательно точный, прозрачный стиль отличает все его статьи, написанные в Эурдале и частично опубликованные.

Почти все время он живет в гостинице «Фрю-денлунд», и сын хозяина гостиницы, Эрик, он же местный почтмейстер, становится его верным другом на всю жизнь.

Эрик Фрюденлунд и его мать старались как могли, чтобы этот больной, нервный молодой поэт, этот ни на кого не похожий человек, побывавший даже в Америке и много чего повидавший на своем веку, чувствовал себя у них хорошо. Зима еще не кончилась, а больной уже поправился. И вскоре жизнерадостность била из него ключом, вокруг него царило праздничное веселье, и никто не поверил бы, что всего несколько месяцев назад этот человек был приговорен к смерти от чахотки. Местные девушки с изумлением глядели на поэта, который умел танцевать степ, отплясывал ирландский рил и пел ковбойские песни. Иногда он даже представлял собой некоторую угрозу для окружающих. Играя на лужайке в боччью⁴, он забавлялся от души и с силой швырял шары под ноги играющих. А сила у него, прямо скажем, была незаурядная, так что играющим приходилось высоко подпрыгивать или спасаться за кустами и деревьями!

Опьяненный здоровьем, Кнут едва не переступал грань дозволенного, однако ему все охотно прощалось. Кнут был счастлив. Он твердо верил, что только чудо вернуло его к жизни, когда он одной ногой уже стоял в могиле. И потому безудержно радовался своей молодости, ставшей наконец-то безоблачной и манившей его обещаниями. И друзья радовались вместе с ним.

В Эурдале он писал одну статью за другой и посылал их в различные газеты и журналы. Кое-что принимали, большую часть отвергали. Но работа шла у него легко. Теперь он был еще более уверен в себе. Он чувствовал, что создает вещи, которые будущее оценит по достоинству, и потому мирился с тем, что не все редакторы это понимают.

Он написал несколько статей об Америке, а кроме того, прочел лекцию в гостинице «Фрюденлунд». Большого успеха он не имел. Местные жители симпатизировали Кнуту, однако этого было еще недостаточно, чтобы заставить их проявить интерес к лекции, в которой говорилось о таких далеких писателях, как Гюго, Флобер или Стриндберг. Даже Бьернсон и Ибсен были не той темой, которая могла бы собрать полный зал. Люди в Эурдале не интересовались современными литературными течениями, им было довольно своих забот — крестьяне, они жили только землей.

В письме к другу Эрику Фрюденлунду Кнут рассказывает:

«На последней лекции о Бьернсоне мне пришлось посреди лекции призвать к порядку одного джентльмена, а именно Хр. Халворсена. Он, видите ли, только что встретил единственного тут представителя Хейре и, не подозревая о замечаниях, которые я делал на первой лекции, кашлял и харкал и разговаривал громким шепотом, короче, так бесхитростно проявлял потребность «выразить себя» (как ты говоришь), что мне пришлось одернуть его, обратившись к нему по имени. И он затих, не знаю уж по какой причине, от гнева или от страха... А может, просто хватило ума замолчать. Одно могу тебе сказать: на этот раз я рассердился не на шутку. И это меня подхлестнуло — я прочел всю лекцию без запинки, не заглядывал в записи, разве что был немного резок, но это и понятно. Один раз я чуть не загремел на весь зал: «Черт меня побери!» Хорошо, в последний момент спохватился. Ты ведь знаешь, меня порой тянет на сильные выражения».

Кнут обрел в Эурдале не только собственный литературный стиль. Там же, правда благодаря чистой случайности, он обрел и свою фамилию в том виде, в каком она позже стояла на его произведениях во всем мире. До сих пор он подписывался по-разному: и Кнуд Педерсен Гамсунд, и Кнуд Педерсен, и Кнут Гамсунд. Восторгаясь Бьернсоном, он одно время называл себя Педерсоном. В журнале «Ню иллюстрерт тиденде», выходившем в Христиании, он весной 1885 года напечатал статью о Марке Твене, это был большой анализ творчества американского писателя, статья печаталась в трех номерах. По вине наборщика буква «д» в фамилии Гамсунд выпала, и Кнут не стал исправлять ошибку. Он принял это случайное изменение, решив, что так фамилия звучит лучше и вполне подходит для писателя.

С тех пор он внимательно следит за тем, как печатается его фамилия. В забавном и самоироничном очерке «В турне», опубликованном в газете Ларса Холста «Дагбладет» в 1886 году, Гамсун пишет:

«Я молодой гений, однако настолько неизвестный, что ни один редактор пока еще не в состоянии правильно написать мою фамилию: никто не помнит, встречал ли он когда-нибудь мое имя, так что прославить его на весь мир задача почти невозможная. Гамсун! Мне требуется не меньше пяти минут, если я хочу написать эти буквы так, чтобы люди уразумели, что написано не Гансен, не Гамсум или Гаммерсунд, а просто Гамсун. Можно прийти в отчаяние от необходимости вбивать людям в голову эту новую фамилию...»

А такая необходимость была. В ближайшие годы Гамсун в этом убедится. Но отныне он будет нести эту фамилию с гордо поднятой головой, она как щит прикроет его в борьбе с жизненными бурями и будет греметь в шуме сражений своего времени... Фамилия и росчерк в конце, похожий на поднятое копье.

Примечания

1. Янсон Кристофер (1841—1917) — норвежский писатель, священник-унитарий в США в 1881—92 гг.

Унитарианство (от лат. unitas — единство, единое) — религиозное учение внутри протестантизма, исходящее из принципа единоличия Бога в лице Бога-Отца. Унитарианство противостоит доктрине триединства. Следствием неприятия Троицы является тезис о том, что Христос по своей природе не божественен, а возвышен до божественного Богом-Отцом.

2. Впоследствии Янсоны развелись. Фру Друде издала роман «Мира» под псевдонимом Юдит Келлер, шокировавший публику. Многие посчитали, что роман рассказывает об измене фру доуде мужу с Гамсуном. В открытом письме в газету «Догбладет» от 10 февраля 1898 г. Гамсун писал, что когда Юдит употребляет слово «неверность», то имеет в виду духовную неверность, но не физическую.

3. Лютефиск (норв.) — норвежское национальное блюдо, которое готовят на северо-западном побережье Норвегии из рыбы, вымоченной в слабом щелочном растворе.

4. Боччья — итальянская игра с шарами типа крикета.