Мы сроднились с морем

Январь сорок второго года Адам встречал в Исландии, с большим душевным подъемом.

Еще бы! Он назначен помощником профессора Крейберга, которому поручено организовать в Канаде медсанбат и полевой госпиталь войск вторжения! Значит, близко возвращение в Норвегию!

Это даже хорошо, что непроглядная ночь всего на час-два сменяется днем, почти неотличимым от сумерек. Вражеским подводным лодкам труднее обнаружить корабль, идущий без огней... Курс их теплохода — 11 тысяч тонн водоизмещения! — лежал на Гренландию, подальше от немецких субмарин; а затем уже, у гренландских берегов — крутой поворот на юг.

Сначала шли с конвоем, потом конвой повернул обратно.

— Через три дня будем в Нью-Йорке, — сказал капитан.

Но, кажется, верны морские приметы: нельзя никогда точно называть день и час, когда собираешься отдать якорь в порту назначения!

В тот же вечер судно было торпедировано немецкой подводной лодкой.

Ниссен сидел за чашкой кофе и беседовал с приятелем о том, что каждый из них собирается делать в Нью-Йорке. Вдруг удар. Треск. Все зашаталось. Погасло электричество... Люди сверху что-то кричат... У Адама от волнения подгибаются колени... Но он быстро находит свою каюту. Что брать с собой? Пистолет, но он нигде не может его нашарить. Лейку — через плечо. Неудобно... Он быстро надевает непромокаемое пальто, в одну руку хватает стоящий наготове чемодан, в другую вышитую подушечку, которую молоденькая исландка просила лично передать своей подруге в Нью-Йорке, и бегом по трапу наверх.

На палубу уже высыпали все, кто не занят службой. Вид подчеркнуто спокойный, как обычно, когда нервы напряжены до предела.

Надо уйти от подводной лодки... Команда накладывает заплату на проделанное торпедой отверстие, «пассажиры» осматривают его и вслух гадают, ускользнули от преследования или нет...

Становилось все темнее, но никто вниз не спускался, и поэтому, когда в половине третьего ночи одна за другой две торпеды сотрясли корабль, люди встретили этот страшный удар на палубе.

Судно накреняется, ему нанесены смертельные раны.

Спущены на воду спасательные шлюпки.

Сильная волна бьет шлюпку, в которую попал Адам, швыряет ее о борта тонущего корабля, подбрасывая вверх и сразу же опуская. Люди стаскаются к шлюпкам по канатам. Трое падают в воду. Одного из них Адам успевает схватить за шиворот и помогает взобраться на борт... Где-то поблизости в темноте раздаются крики о помощи...

В шлюпке командует первый штурман Харальд Хансен. Он приказывает грести прочь от судна, чтобы не попасть под винт корабля, продолжающий вращаться в воздухе.

Адам сидит на веслах. Гребут так, что пот течет ручьем... Руки же немеют от холода и напряжения. Волны подбрасывают шлюпку к небу и опускают в пропасть, пурга снегом сечет глаза, и все же при вспышках орудийных выстрелов удается мельком разглядеть силуэт всплывшей подводной лодки, которая стреляет по шлюпкам и по кораблю. Во мраке ночи, озаряя языками пламени небо, он вспыхивает огромным погребальным костром.

Потом костер угасает. И снова мрак поглощает и море, и небо, и шлюпку, плывущую в океане.

Сидящий рядом с Адамом невозмутимый Кристиансен наконец разозлился:

— Меня торпедируют уже третий раз... Это начинает надоедать! — громко говорит он.

Утром снегопад прекратился. Тьму сменили сумерки, и стало видно, что вблизи друг от друга, то взлетая на волне вверх, то соскальзывая вниз, на плаву остались всего две лодки. Но и их скоро развело волнами и ветром.

Шлюпка, где был Адам, переполнена. Двадцать четыре человека, но несколько из них так наглотались воды, а других опалило пламя пожара, что на помощь их рассчитывать нельзя. Тесно так, что лежать невозможно, и больные сидели, укрытые брезентом, посреди шлюпки. Среди них капитан — он, как и положено, последним покинул корабль, промок до последней нитки, лицо обожжено.

— Воспаление легких, — определил Адам. — Высокая температура!

В полубредовом состоянии капитан давал странные, маловразумительные распоряжения.

— Принимай команду, — сказал Адам Харальду Хансену.

Это был отличный моряк, но дисциплинированный до педантизма.

— Как я могу командовать, если капитан жив и сам дает распоряжения? Потом неприятностей не оберешься!

— Я дам письменную медицинскую справку, что ты принял команду лишь потому, что капитан невменяем.

— Давай! Только пиши разборчивей! — И Хансен приступил к делу...

Он привел сначала в порядок руль, из двух весел соорудил мачту... Разделил работоспособных — на три вахты по пять человек... Каждая вахта три часа.

Свободные от вахты люди могут под брезентом у мачты согреться и вместе с больными укрыться от шторма...

Парус бьется, гребцы гребут, рулевой налегает на румпель.

Так проходит первый день. По три сухаря, по банке мясных консервов на восьмерых и полстакана воды на человека в сутки.

Адам работал, как все, и вдобавок еще лечил... Но машиниста вылечить уже никто не мог. Он то и дело выползал из-под брезента у мачты и рвался выброситься в море. Помешать можно было, только крепко обняв его, замкнув в кольцо плотно сомкнутых рук. Это также стало работой Адама. А утром кто-то положил руку на его плечо, и он проснулся...

— Можешь разжать руки! — сказал Хансен. — Он мертв.

Это случилось на третий день плавания.

Дни эти были так похожи один на другой и отличались от первого только тем, что рацион воды сократили до трети стакана... Медицинская мера! И отмеривает ее врач. А это не так легко, когда шлюпка танцует по волнам, словно сумасшедшая, и даже днем полутемно.

Как назло все сильнее и сильнее хочется пить. Еда — это не так уж важно! Людей в океане мучит жажда...

Когда кажется, что море так разбушевалось, что шлюпку вот-вот перевернет волной, штурман, как положено, плюет в море — и это помогает. Люди смеются.

Рулевой ловит вырывающийся из рук румпель... Гребцы налегают на весла, и лодка продолжает продираться по водяным кручам к берегам Ньюфаундленда.

Адам в полудремоте сидит под брезентом. И вдруг что-то застучало, забарабанило, словно прорвался мешок с горохом и рассыпался по обледенелому брезенту. Адам высвобождается из-под него. Дождь. Идет дождь. Люди ртом ловят тяжелые капли сладкой небесной воды...

— На суше я первым делом выпью большую кружку молока! — говорит один из гребцов.

— А я кофе, горячего кофе. Целый стакан, — отвечает ему кто-то из-под брезента.

Странно, никто даже не вспоминает о спиртном.

— Трави конец! — раздается команда. — Держись ветра! Перекладывай руль! Курс...

А когда кому-нибудь покажется, что он видит силуэт судна, Хансен приказывает:

— Зажигай фонарь!.. Пускай ракету!..

Но все напрасно... Ни попутного, ни встречного суденышка.

Сигарета переходит изо рта в рот — и никто не затягивается два раза.

В карманах наскребли крошки табака — на одну трубку хватит. И, светясь угольком в ночи, эта трубка тоже кочует изо рта в рот.

На пятые сутки вечером все увидели горы!

Радостная ночь — и мрачное утро. Выяснилось: горы эти не земля, а не то сносимый течением кочующий айсберг, не то облако!

Адам массирует деревенеющие, онемевшие от мороза и сидения ноги. Делает массаж соседу... Обучает других этому же.

А волны всё выше, ветер крепче. Снова налетает шторм. Шлюпку подымает так высоко, как никогда. Выматывает до головокружения. Адаму кажется, что он вознесся над другими, работающими где-то внизу. Кто-то произносит слова молитвы, а он начинает считать секунды между взлетами на гребень... Десять, двенадцать, четырнадцать...

Дальше считать некогда, надо вычерпывать воду, их двое сейчас — черпальщиков. Водяная гора катится на людей, шипя и пенясь. Кажется, сейчас перевернет. Рулевой грудью ложится на руль. Руки у него онемели, распухли. Волдыри лопаются. А раны, растравленные соленой морской водой, кровоточат. Рулевой обернулся, оглядывая набирающие силу, пенящиеся валы.

...Но вот бешенство шторма уже позади... И размах между волнами всего пять секунд... Корабельный плотник, это он был рулевым, садится на скамью, смотрит на свои руки с ободранной кожей, сплошную кровоточащую рану, и тихо говорит Адаму:

— Больше не могу!..

Адам бросает черпак и бинтует ему руку.

У руля уже другой матрос.

Над миром опускается мороз. Вода в кувшине замерзает. За ночь шлюпка покрывается толстой ледяной коркой. Оледенел и парус. Его снимают, что тоже нелегко, и смерзшийся укладывают вдоль лодки, во всю длину. Грести нельзя. Все забираются под парус и засыпают. Только вахтенный да рулевой бодрствуют.

Ночью (какая по счету!) Адам вдруг просыпается.

Он чувствует себя безмерно уставшим, слабым, и ему почти тепло... Он хочет снова уснуть и вдруг понимает, что замерзает. Усилием воли заставляет себя подняться, откидывает тяжелый ото льда парус, который закрывает его, словно крышка сундука. Рядом лежит моряк из Олесунда, он будит его, и они начинают бороться, чтобы как-нибудь согреться. А когда приходят в себя, им кажется, что притулившийся сбоку Деффи, артиллерист с корабля, слишком уж неподвижен. Они пытаются растолкать его... Но поздно. Он «перешел границу».

— Смотри, — говорит Кристиансен, пытаясь разбудить Деффи, — птицы пролетели. Это сухопутные птицы. Скоро земля, понимаешь!

И в самом деле, едва не задевая мачту крылом, пронеслось несколько птиц.

Но ничто не может помочь артиллеристу, и врачу приходится засвидетельствовать, что Деффи окончил свое последнее плаванье.

А птицы обманули.

— В то утро, — вспоминает Адам, — мы все были молчаливее и тише, и я впервые подумал о смерти. Я не чувствовал страха. Я теперь знаю, что когда замерзаешь — это не больно. Но так обидно больше не быть!.. Все же нам повезло — штурман был отличный, и даже в ту ночь мы не сбились с курса.

Шли к Большой земле, к Ньюфаундленду.

И вдруг — после горя — радость! Самолет!

Все словно обезумели, махали веслами, плащами, стаскивали с себя свитера, которые поярче, размахивали ими. Только бы летчик заметил!

Самолет спикировал на шлюпку, покачал крыльями и, перед тем как уйти, сбросил небольшой пакет, угодивший в море... В нем было два аварийных ленча: четыре бутерброда, два яблока, два апельсина и два термоса — с какао и кофе.

— Мне пришлось делить это добро на двадцать две порции! Люди не сводя глаз следили за моими руками. Право, никогда в жизни у меня не было такого острого чувства ответственности... Делили даже апельсиновую корку...

— Это самый счастливый день моей жизни, доктор, — сказал мальчик, сидевший рядом со мной. А он уже два дня не вымолвил ни слова... Я думал, что он навсегда лишился дара речи.

— Да, мы спасены, — ответил я, стараясь сохранить спокойствие, хотя очень хотелось плакать... И было страшно, что вдруг самолет нас потерял.

Часа через два к ним подошел канадский эсминец.

— Теплые каюты. Горячий кофе, бульон, сигареты. У нас кружится голова, — вспоминает Адам.

И все же двоим пришлось ампутировать ноги.

— Я еще раз убедился как врач, что воля человека заставляет биться его сердце, усиливает кровообращение... Хотя капитан был болен, он все время держался. Надо было жить, чтобы заботиться о спасении команды. Но вот нас подобрали — и ему не нужно больше напрягать волю. Он умер в теплой больничной каюте на эсминце.

Их подобрали на десятый день бедствия. Через сутки эсминец пришел в Галифакс. Всех положили в больницу, кроме одного...

— Как удивительно хорошо, уверенно чувствуешь себя, когда ступаешь по земле...

«И в первой паре танцевать пошла девица Хансен», — вспомнил я строки народной норвежской песни.

Впрочем, не Адам сказал мне, что в тот же день он пошел на танцы. Я узнал об этом от его сестры Герд...

Она получила от главнокомандующего норвежской армией, кронпринца Улафа, телеграмму о том, что брат ее в безопасности и что его смелости и самообладанию обязаны спасением двадцать человек...

— Ну это он, как полагается всякому штабному, преувеличивает, — отшучивается Адам. — А дело было так. В Галифакс приехал наш главнокомандующий, нынешний король. По этому случаю устроили прием... А я в тот день снова встал ногой на твердую землю... Получил новое обмундирование. И, конечно, воспользовался случаем потанцевать, даже проглотил на радостях порцию-другую грога... — объясняет Адам, как он попал «с корабля на бал».

Мечта его наконец осуществилась. Он был в числе первых норвежцев, вернувшихся на родную землю в дни, когда еще бушевала война, среди тех военных, которые высадились на севере, в Финмарке, в Киркенесе, освобожденном от врагов Советской Армией.

Вместе с Адамом сошли на берег Тур Хейердал и другие его товарищи...

Вступая на землю родины, многие норвежцы в те дни повторяли строки из стихотворения Нурдаля Грига «Утро в Финмарке»:

Я ничего тебе не дал.
Требуй, я выдам сполна!
Всю мою юность и силу
Требуй на подвиг, страна.

Дай мне любить тебя право!
Счастье твое воспою,
Телом от стужи прикрою
Голую землю твою!..
    (Перевод Д. Самойлова)

Но самого поэта не было среди тех, кто с первого норвежского теплохода сходил на берег в Киркенесе.

Не только радостную телеграмму о подвиге брата довелось получить Герд Эгеде-Ниссен, пришла к ней в Исландию и горькая весть о том, что Нурдаль Григ погиб на подбитом над Берлином канадском самолете...

Тело его распознали по тоненькой золотой цепочке на шее, цепочке, подаренной деду Адама и Герд самим Джузеппе Гарибальди.

Теперь мне как-то даже странно, что не тогда в Киркенесе познакомились мы с Адамом.

Ему засчитали стаж армейского врача, разрешили заниматься практикой, но от злополучных экзаменов не освободили. Он должен был сдать их через два года. Тогда Адам с женой поселился в маленьком провинциальном городке, где меньше было соблазнов, отвлекающих от учебы. Там он лечил и зубрил. Зубрил и лечил. И лишь сдав экзамены, переехал в Осло, открыл врачебный кабинет, или, как здесь называют, «контору», в рабочем районе Осло.

На прием к Эгеде-Ниссену сейчас попасть не так-то легко, но когда я прихворнул на чужбине, мне также довелось стать его пациентом.