«Собачий вопрос»

Нансен был убежден, что возьми он с собой больше собак, то непременно дошел бы до Северного полюса... Выступая на самом большом митинге в истории страны, на площади у крепости Акерхюс, перед народом, встречавшим Нансена, Бьернсон обронил шутку:

— Нансен указал путь к Северному полюсу, и теперь достижение его — лишь «собачий вопрос»!

Поэт на этом митинге говорил о значении, которое экспедиция имела для всего человечества, и, обращаясь к народу, призвав обнажить головы, воскликнул:

— Примите наше спасибо за то, что вы по мере сил потрудились во славу и честь Норвегии; за то, что умножили богатство страны, умножив в народе любовь к ней и веру народа в собственные силы; за все то, что вы сделали для науки, и за то, что превратили нас на время как бы в одну семью, счастливую общим счастьем!

Но, забывая, что выбор собак — дело человеческого расчета, многие, отметая в сторону высокие свойства человеческого характера тех, кто вышел победителем из ледяных пустынь мрачного царства Нифлехейм, — хотели всю честь победы приписать собакам!

Экспедиция Амундсена, опередив английскую экспедицию Скотта, подняла свой флаг на Южном полюсе. Скотт и его спутники погибли на обратном пути, Амундсен с друзьями вернулся невредим и здоров.

И вот на обеде в честь Руала Амундсена в Лондоне, в Королевском географическом обществе, раздраженный неудачей английской экспедиции, не в силах отрицать личных заслуг Амундсена, председательствующий лорд Керзон сделал все, чтобы умалить их, и свою речь закончил:

— Позволю себе поэтому предложить прокричать троекратное «ура» в честь собак!..

Сей оратор позволял себе хамить и по отношению к Советской стране. Помню многолюдные демонстрации на улицах Петрограда с протестом против его ультиматума. Не знал я тогда, что, сжигая соломенное чучело лорда Керзона, мы, студенты, не только отвечали на ультиматум, но и как бы вступались за таких людей, как Амундсен и Нансен, подвиг которых лорд хотел принизить.

И здесь, как и ранее, лорд просчитался.

...Невдалеке от вмерзшего во льды «Фрама» Нансен, уходя с Иохансеном пешком к Северному полюсу, прощался с Свердрупом. Когда он выйдет, где, и вообще выйдет ли — было, как говорится, одному богу известно. Свердруп оставался капитаном на дрейфующем «Фраме». Когда окончится дрейф и выйдет ли когда-нибудь «Фрам» в открытую воду, вернется ли из этой самоубийственной, как уверяли многие ученые, экспедиции — тоже неведомо... Свердруп провожал своего друга несколько километров по торосам, и когда наступила минута расставания, он сел на край нарт и спросил: не думает ли Нансен после возвращения домой отправиться к Южному полюсу?

— Да... — отвечал тот.

— В таком случае, я надеюсь, ты дождешься меня? — тихо сказал Свердруп.

На Южный полюс Нансен не взял его только потому, что великодушно уступил Амундсену «Фрам» для этой экспедиции...

В этом прощании, в этой застенчивой просьбе быть еще раз вместе в неимоверных трудах и лишениях, осуществляя новую мечту, в этом вечном стремлении вперед (фрам), мне кажется, как в фокусе сказались лучшие черты народного норвежского характера.

Весь состав экипажа «Фрама» свидетельствовал о том, что выдержка и самоотвержение полярных исследователей — свойство народное. Первые десять человек Нансен отобрал из сотен желающих, а когда экипаж был укомплектован и оставалась свободной только вакансия кочегара, пришел двадцатишестилетний студент Фредерик Иохансен, лейтенант, ушедший из армии, чтобы учиться в университете, чемпион Европы по гимнастике.

Ну что ж, раз других вакансий нет, он будет кочегаром. Этот лейтенант, студент, гимнаст, кочегар и стал тем вторым человеком, с которым Нансен отправился пешком к Северному полюсу.

А за год до этого в Тромсе в половине девятого утра на палубу поднялся говорливый весельчак Берндт Беригсен, чтобы «переговорить» с Нансеном. Через полтора часа его, штурмана, вступившего в экипаж в ранге простого матроса, «Фрам» уносил в открытое море, в многолетнее полярное путешествие...

Сколько было желающих разделить труды и участь Нансена!

— Среди тех, кто был в этих экспедициях, только двое не норвежцев: Александр Кучин и Геннадий Олонкин, — говорит Адам.

— Ну что ж, я рад, что при всем различии в истории наших народов есть сходство в характере норвежцев и русских, что не только страны наши, но и сердца рядом! — отвечаю я.

Может быть, поэтому так мила нашей душе Норвегия. И Чехов, и Горький, и Блок, и Твардовский писали о ней с неизменной душевной симпатией...

— Не зря говорят, что датчанин — это француз Скандинавии, швед — англичанин Скандинавии, а норвежец — это русский Скандинавии, — смеется Адам. И, помолчав минуту, добавляет: — Ты прав, в нашем народе много черт, которые для иностранцев, знающих норвежскую литературу, воплощаются в образах волевых людей, не идущих на компромиссы, благородных, цельных натурах, похожих на ибсеновского Брандта или доктора Стокмана... Но ведь есть и другой пример норвежского характера, тоже показанного Ибсеном, тоже типический — Пер Гюнт, герой компромисса и приспособления.

Вечно сомневающийся, нерешительный, колеблющийся человек, безвольный, половинчатый, мучающийся и мучающий других, не умеющий отличить добро от зла. Его роднит с первым только любовь к дальним путешествиям, путевым приключениям. Если первый характер даже в положении, ведущем к гибели, всегда оптимистичен, то второй, даже благоденствуя, преисполнен скепсиса.

— С этим характером ты здесь не раз встретишься... Помни, я тебя предупредил! — снова смеется Адам.

И монахини тоже улыбаются, делая вид, что вчитываются в текст первой телеграммы, которую послал из Варде Нансен, сообщая, что вернулся после трехлетних скитаний, и о том, что «он ожидает скорого возвращения «Фрама».

Нансен вспомнил, как, высадившись на пристани, никем не узнанный, он пришел в почтовую контору, положил на стол солидную пачку (несколько десятков) телеграмм и сказал, что ему хотелось бы отправить их возможно скорее. Почтмейстер пытливо поглядел на него, спокойно взял пачку, но как только взгляд его упал на подпись под лежавшей сверху телеграммой, выражение его лица изменилось. Глаза засияли, и он, встав с места, горячо поздравил Нансена со счастливым возвращением домой.

Разглядывая эту самую первую телеграмму, я вспоминаю вдруг о том, что основатель компартии Адам Ялмар Эгеде-Ниссен в те годы был почтмейстером в Варде.

— Так это твой отец первый в Норвегии поздравил Нансена с победой?

Но Адам смотрит на часы и говорит, что мы слишком долго ходим по «Фраму». Нас уже, наверное, ждет Анналиса Урбие.

Отец Урбие был губернатором Финмарка как раз тогда, когда там служил Адам Ялмар Ниссен, который был не только почтмейстером. Он по просьбе русских товарищей организовал в маленькой местной типографии печатание большевистских листовок и брошюр, которые на рыбацких суденышках переправлялись в Россию.

Царское правительство заявило протест против существования этой типографии.

И, воспользовавшись тем, что Ниссен уехал на сессию стортинга, губернатор Урбие опечатал типографию. Тогда жена Ниссена, мать Адама, посадила своих многочисленных малюток в колясочку и во главе большой группы рабочих, рыбаков, матросов отправилась к типографии, требуя снять печати.

Урбие пришлось уступить.

— Это была, наверное, первая революционная демонстрация, в которой ты принимал участие?

— Нет, меня там не было, — серьезно отвечает Адам. — Герд сидела в этой колясочке, а я родился позже, когда отца назначили почтмейстером в Ставангер... Там меня мать действительно возила на демонстрации.

Пути губернатора Урбие и почтмейстера Ниссена еще раз скрестились в Москве, где Урбие был первым полномочным послом Норвегии в Советском Союзе, а Ниссен делегатом конгресса Коминтерна.

И вот теперь дочь губернатора и посла Анналиса Урбие коммунистка, узница гитлеровских концлагерей, написавшая волнующую книгу воспоминаний о женском лагере в Равенсбрюке, назначила нам встречу в старинном кабачке художников и артистов «Блом». Он известен и тем, что вот уже скоро сто лет, как там ежегодно присуждается завсегдатаю «Большой рыцарский крест ордена Красного Носа».

Нарисованные лучшими художниками по всем правилам геральдики шуточные гербы этих «рыцарей», среди которых имена Бьернстьерне Бьернсона, Хенрика Ибсена, Эдварда Грига, художников Кристиана Крога, Эдварда Мунка, Эрика Вереншельда, скульптора Густава Вигеланда, — украшают стены «Блома».

Монахини направились к Дому Кон-Тики, а мы пошли разыскивать машину Адама среди все прибывающего стада автомобилей, сверкающих лаком всех расцветок.

— Ничего, не унывай, с Кон-Тики ты еще познакомишься.

Но я не унывал, потому что мы условились встретиться с участником похода и хранителем музея Кон-Тики Кнутом Хаугландом.