Норвежское разноязычие
Это было на газовом заводе в те дни, когда я жил в Ушлу (так звучит по-норвежски Осло). Сколько раз, возвращаясь домой, я проходил мимо, не глядя на это здание. И только вчера в Национальной галерее, увидев на картине художника Андерса Сверстадта (мужа знаменитой писательницы Сигрид Ундсет) кирпичную, окольцованную железом башню, я вдруг сообразил: да ведь мимо этого строения я прохожу или проезжаю самое малое два раза в день... И вот теперь, на этом самом старом в стране газовом заводе (ему 112 лет) у подножия круглой башни, где тяжелый черный каменный уголь перерабатывался в легкий, прозрачный газ, — мы разговорились о событиях дня со старым рабочим Осмундом Бьекхольдом. Он, как у нас говорят, без отрыва от производства уже свыше четверти века бессменно возглавляет боевой профсоюз газовщиков (первый в мире профсоюз, который еще в 1918 году добился сорокадвухчасовой рабочей недели. Правда, в годы кризиса ее снова увеличили).
— Мы, рабочие, умеем говорить на таком языке, который и без перевода всем понятен. Вот в Хельсинки сейчас правые устроили возню вокруг открытия памятника Маннергейму. А мы с ним поговорили иначе! Ты знаешь, кто такой Маннергейм? — вдруг спросил меня Бьекхольд.
Конечно, я знал, кто такой Маннергейм. Знал и то, что в США Эйзенхауэр распорядился выпустить почтовую марку с портретом Маннергейма в серии «Борцы за свободу» (!!).
— Ну так вот, в двадцатом году Маннергейм решил закрепить свою победу над финскими рабочими и поехал с визитом в столицы Скандинавии — Стокгольм, Копенгаген, Христианию, — продолжал Бьекхолвд. — Его торжественно приняли в Швеции и Дании. Ну это их дело. Но мы, газовщики Ушлу, не забыли, что он шел к власти по костям расстрелянных красногвардейцев. Пусть убирается ко всем чертям! И мы, газовщики, договорились с рабочими городской электростанции: в ту минуту, как Маннергейм ступит на норвежскую землю, оставляем работу. Пусть чествуют его в темноте, пусть потчуют на банкетах холодными консервами. Корабль, который нес на своем борту из Копенгагена в Норвегию Маннергейма, прошел уже Каттегат и Скагеррак, но тут ему пришлось совершить «поворот от ворот». Наш ультиматум отменил визит! Хотя кое-кто и считал наш язык грубоватым, но все его поняли. И правительство и Маннергейм. Не пришлось нам прервать работу.
Говорят, что Норвегия — идеальная страна для туристов, — имеется Бьекхольд. — Вот и захотелось в этом году приехать к нам в туристском обличим господину Круппу. Пусть его почитают там, в Бонне, но мыто, норвежские рабочие, не забыли, что он военный преступник. Что же вы думаете? Ни в фиордах, ни в горах, ни в городах Норвегии вы сейчас не рискуете встретиться с ним. Наш «грубый» язык поняли дипломаты обеих стран. Где решил отдыхать Крупп — не знаю. Но отрадно, что на нашем языке сейчас «говорят» и рабочие в Токио. Это интернациональный язык!,»
Возвращаясь с газового завода домой, я купил в киоске выпуск вечерней газеты.
Под огромными, на всю страницу, заголовками экстренные телеграммы сообщали, что язык токийских рабочих переведен японским правительством на понятный Пентагону диалект, и Эйзенхауэр, не доехав до Японских островов, как и Маннергейм, повернул обратно.
Пробежав эти сообщения, я снова вспомнил Бьекхольда. Но спохватился, что забыл спросить его, на каком из двух собственно норвежских языков принимали резолюцию газовщики...