Вечером у Ины Баккер

В небольшой квартирке Ины Баккер собралось много людей.

Хозяйка совсем еще молоденькой девушкой попала в Грини, едва успев получить диплом архитектора, но работой по специальности смогла заняться лишь после освобождения.

— Когда приедете в Киркенес, вы наверняка побываете в доме, который там называется «Малая Москва»... Так вот, этот дом строила я, простой жилой дом, каких много в Заполярье, — смутясь, сказала Ина, — правда, в нем ничего необыкновенного нет.

Сейчас она архитектор в Управлении железных дорог, а по общественной, как у нас говорится, линии работает в архитектурной комиссии муниципалитета Осло, член редколлегии прогрессивного женского журнала.

Были тут и молодой инженер-электрик — брат хозяйки, и Сигурд Мортенсен, и Георг Русев. Их с Иной объединяли воспоминания о годах, проведенных в нацистских лагерях. По молодости не могли вспоминать о лагерях только пятнадцатилетняя дочурка Ины Баккер и другая, тоже очень молоденькая, удивительно тоненькая девушка Виви в бледно-сиреневом полотняном платье с юбкой «колоколом» и высоким, сложным «сооружением» на голове — модной прической. К некоторому, можно сказать, удивлению я узнаю, что это совсем не «кинозвезда», а продавщица, секретарь комсомольской группы одного из районов Осло.

Отпивая кофе из чашечки, которая кажется игрушечной в его огромных руках, в кресле у радиоприемника сидит Мартин Наг — магистр филологии, славист, постоянно ведущий в газете «Фрихетен» отдел литературы и театра. В начале немецкого вторжения ему ие было и тринадцати лет... Он побывал в Германии не как узник немецких концлагерей, а как победитель. Призванный уже после войны в армию, он направлен был в оккупационные войска в норвежский батальон, расквартированный где-то в горах Гарца, и стал в своей роте правофланговым...

Рост 196 сантиметров не так уж част даже и среди норвежцев. Представляю, с каким уважением смотрели на него немецкие мальчишки... Окладистая борода. Рост под Потолок. У него, во всяком случае, как говорил его соотечественник, было одно прекрасное свойство: в толпе он никак не мог затеряться. Мартин Наг согласился поехать со мной на север Норвегии, и в дороге я убедился, что рост был не единственным положительным свойством этого, казалось, медлительного, но удивительно работоспособного человека.

Ина Баккер рассказывала о том, что в Грини в женском лагере были и русские девушки. Она вспоминает Галину Петрову. Немцы угнали ее из России на работы в Германию. Из трудового лагеря она попала в лагерь советских военнопленных, которых гитлеровцы переправляли в Норвегию, и бежала оттуда в Швецию. Немцы поймали Галину почти у самой границы и отправили уже не к военнопленным, а в концлагерь политических «преступников» в Грини. Освобождена она была лишь после капитуляции Третьего рейха. Не знаю ли я, где сейчас Галина, жива ли и что делает? — спрашивает Ина Баккер.

Она называет мне еще и другие имена советских девушек, подружившихся в концлагерях с норвежскими, и, записывая их, я тогда не знал еще, что Галина Николаевна Петрова живет в Караганде на улице Амангельды, дом № 9, квартира 5. Сейчас она технолог, вышла замуж, имеет двоих детей. Отыскать ее я смог через Комитет ветеранов войны. Недавно Галина Николаевна вступила в Коммунистическую партию.

— У нас в лагере я знал двух крестьян, которые попали за колючую проволоку из-за того, что помогли бежать русским пленным, — сказал Сигурд Мортенсен. — Старик Пер Нюлан из Нурдреудален... К его хутору пришел русский и спросил, как лучше пройти в Швецию... Старик показал тропу... А через несколько часов по следу пришло трое немецких солдат. «Видел русского?» — «Да, видел! И дорогу ему показал». Старик получил такой удар, что свалился на землю. Больше ни слова от него не удалось добиться гитлеровцам за все два года заключения. «Не разговариваю с людьми, которые в ответ на вежливые слова лезут с кулаками в лицо!» — говорил он. Его снова били. Но он стоял на своем... Настоящий норвежский характер. Это был крепкий человек, и он дожил до освобождения. А другой крестьянин, старик Таросен из Брумендаля, так в лагере и умер... К нему тоже пришли трое русских... Он накормил их, пустил ночевать и наутро, указав кратчайший путь в горы, дал на дорогу кусок сыру, краюху хлеба и удочки, чтобы в пути они могли ловить рыбу. А когда через некоторое время в Брумендаль в поисках бежавших пришли немецкие солдаты и спросили, не видал ли Таросен русских, — он, так же как Нюлан из Нурдреудален, ответил, что не только видел, но, как добрый самаритянин из евангелия, оказал им милосердие... Нацисты избили его, а он все время повторял: «Если бы и вы пришли ко мне за милосердием, я оказал бы вам его». Об этом он твердил и в концлагере. Но мысль, что им когда-нибудь может понадобиться милосердие самаритянина, приводила нацистов в ярость.

Записывая историю этих двух норвежских крестьян, я вспомнил, как Энгельс отчитал немецкого драматурга Пауля Эрнеста за то, что тот сравнил норвежцев с немецкими мещанами.

Норвежский крестьянин никогда не был крепостным и поэтому, объяснял Энгельс немецкому писателю, норвежский мелкий буржуа — сын свободного крестьянина, настоящий человек, по сравнению с опустившимся немецким мещанином. Ибсеновские драмы отражают «совершенно несоизмеримый с немецким мир, — мир, в котором люди еще обладают характером, инициативой и действуют, хотя зачастую с точки зрения иноземных понятий довольно странно, но самостоятельно».

Пока Мортенсен рассказывал о стариках, молодежь включила проигрыватель и начала танцевать.

Русев посетовал на то, что Мортенсен сегодня не прихватил с собой скрипки... И пока молодежь кружилась в вальсе и брыкалась, танцуя калипсо, друзья продолжали вводить меня в курс норвежской жизни...

— Первый раз я видела живого короля, — говорит моя жена.

— Но это самый ограниченный в правах король. И сам это понимает, — отвечает ей инженер-электрик. — Есть даже такой анекдот: однажды король уронил на пол носовой платок. Придворные бросились, чтобы поднять его, но король оказался проворнее их. «Позвольте мне самому поднять носовой платок, — сказал он. — Ведь это единственное место, куда я имею право совать свой нос». Конечно, если бы я был на свете в 1905 году, — продолжает инженер, — я бы голосовал бесспорно за республику. Но сейчас не это главное, главное сейчас — борьба за мир! За то, чтобы это шагавшее сегодня по улицам наше будущее выросло живым и здоровым. Сейчас главное — всеобщее разоружение!

— Если это несущественно, так для чего же тогда тратить полтора миллиона крон ежегодно на содержание короля и его двора?

— Думаю, что выборы президентов и их содержание обошлись бы, пожалуй, не дешевле, — отвечает молодой инженер.

— Наш король подрабатывает еще к своему цивильному листу — посылает молоко и «королевское масло» со своей фермы на кооперативный маслозавод, — смеется Мортенсен. — Да, главное — кончать гонку вооружений! — говорит он уже серьезно. — Ведь на деньги, расходуемые одним нашим военным министерством, можно содержать тысячу двести королей!

...В 1905 году, при отделении Норвегии от Швеции, социал-демократы и радикалы стояли за республику. Да и доводы правых в пользу монархии были куда как не верноподданнические. Зная свободолюбие норвежцев, они утверждали, что при Эйдсволлской конституции Норвегия фактически останется республикой только с наследственным президентом, власть которого меньше, чем у любого короля и любого президента. Но если народ проголосует за республику, маленькая Норвегия окажется одинокой, изолированной перед лицом великих и малых монархий Европы. Тогда в Европе было всего две республики. А сына датского короля, которого собирались пригласить на «вакантный» трон, твердили консерваторы, легко признают его кровные родственники — английский король и российский император.

Агитация норвежских консерваторов, за которой скрывалось, как говорила Роза Люксембург, желание крестьянина, «мелкого буржуа, за свои деньги иметь «собственного» короля, вместо навязанного шведской аристократией», помноженная на силу привычки, возобладала. За отделение от Швеции проголосовало 368 тысяч норвежцев, — а за сохранение унии всего 184 человека. Но только 62 тысячи норвежцев подали свои бюллетени за республику — 259 тысяч было за монархию.

Газеты сообщали, что даже некоторые социал-демократы голосовали за монархию.

— Правда ли это? — спросил удивленный этим известием Плеханов у лидера шведских социалистов на Международном конгрессе.

— К сожалению, правда, — отвечал Брантинг.

— Зачем же они это сделали?

— Чтоб не отстать от нас, шведов, у которых есть король! — отвечал Брантинг с тонкой улыбкой... Ирония его относилась к тем норвежским националистам, которые в своих статьях, ломясь в открытые двери, доказывали, что норвежцы ни в чем не уступают шведам.

— Вот так социал-демократы! Вряд ли можно найти таких еще где-нибудь на земном шаре! — воскликнул Плеханов.

Если в Норвегии были социалисты, которые не голосовали за республику, говорил Ленин, «то это лишь доказывает, как много иногда тупого мещанского оппортунизма в европейском социализме».

Мне не раз здесь вспоминались слова Ленина, особенно при встречах с журналистами правого крыла Рабочей партии.

— Раньше в рабочем движении мы недооценивали силы традиций. И семнадцатое мая, день торжества буржуазной демократии, не казался нам общенародным праздником... Первое мая, день рабочего Интернационала, — дело другое! — рассказывал Русев. — Ты знаешь об этом? И это не с нас началось!

Да, я помнил хотя бы сатирическую комедию Ибсена «Союз Молодежи». Молодой карьерист, адвокат Стенсгор, герой пьесы, стремится немедля вступить в брак с первой подвернувшейся женщиной, лишь бы получить в приданое такое имущество, которое давало право быть избранным в стортинг. Комедия открывается сценой празднования дня Эйдсволла.

«Ура! Троекратное ура в честь семнадцатого мая», — провозглашает в первой же фразе один из персонажей.

Тому, кто не бывал в Норвегии, трудно понять, какое глубокое разочарование буржуазной демократией еще в прошлом веке должно было овладеть Ибсеном, чтобы он решил так начать свою комедию. Какое бесстрашие нужно было для этого в ту пору.

Вот почему на премьере в Осло после первой реплики «в честь» семнадцатого мая начались длившиеся несколько минут свистки. Другая часть публики аплодисментами пыталась заглушить их. Пришлось опустить занавес. На просцениум вышел режиссер и попросил зрителей, если они хотят, чтобы спектакль продолжался, соблюдать тишину. Но в четвертом действии вновь разразилась буря, которая, как говорит историк литературы, «закончилась лишь для того, чтобы начаться с новой силой после падения занавеса».

— Да, Георг прав, в молодости мы не придавали этому празднику такого значения, — говорит Мортенсен. — Помню я, дело было семнадцатого мая в 1924 году. Втроем, — он называет неизвестную мне фамилию, — я и Рудольф Нильсен сидели за столиком в кафе.

— Рудольф Нильсен? Поэт? — спрашиваю я...

О нем-то я слыхал. Это один из крупнейших норвежских поэтов двадцатого века. Он умер двадцати восьми лет от туберкулеза.

— Да, поэт Рудольф Нильсен! — подтвердил Мортенсен. — Он был моим другом... До встречи с ним я почему-то думал, что все поэты музыкальны... Но он совершенно был лишен слуха. Ему, человеку, который написал:

Всё должны убрать мы, что мешает жизни,
Сжечь без сожаленья к прошлому мосты,
И да будет проклят, кто предаст святую
Землю и изменит классу своему! —

семнадцатое мая тогда не казалось таким уж великим праздником. Это было прошлое. А мы — смотрели вперед, в будущее... И вот когда оркестр заиграл гимн «Да, мы любим край родимый» и вся публика в кафе встала, — мы за нашим столиком продолжали сидеть. К нам привязались изрядно уже выпившие люди с соседних столиков, третий наш товарищ заспорил с ними — и нас всех троих вышвырнули на улицу. Третий друг сразу же ушел, но мы вернулись. Ведь пиво наше было не допито...

И потом каждый раз, едва оркестр начинал что-нибудь играть, Рудольф на всякий случай вставал, он не мог отличить одну мелодию от другой. А идти ему было некуда... — продолжал вспоминать Мортенсен. — В те дни он вел жизнь такую же, как герой гамсуновского «Голода», с той разницей, что он точно знал, откуда что берется!.. Ну а потом, уже после его смерти, мы повзрослели и поняли: не все в прошлом плохо, традиции демократии — большая сила, и что мы подлинные наследники того лучшего, что сделано народом...

— Потому что достойные наследники не те, кто делят, а те, кто приумножают наследство отцов, — замечает Георг.

Через несколько дней в сквере, в рабочем районе столицы, я увидел памятник Рудольфу Нильсену, на пьедестале которого было написано, что он воздвигнут в 1954 году на средства, собранные Союзом металлистов в день воспетого поэтом Первого мая.

Но это было, повторяю, через несколько дней, а семнадцатого мая, в день первой моей встречи с сегодняшней Норвегией, когда я постигал, какие неразрывные нити протянулись к ее будущему от прошлого, возвращаясь поздним вечером от Ины Баккер в гостиницу «Регина», мы любовались тем, как ракеты и фейерверки, взмывая в высокое весеннее небо, разноцветным веером отражались в темном зеркале Осло-фиорда.