Телевог

Рыбачий поселок на западном берегу острова Большая Сутра — Телевог — для Норвегии то же, что для Франции Орадур, для Чехословакии Лидице.

По прямой до Телевога от Бергена двадцать километров, но в горах нет прямой, и здесь быстрее приведет к цели кривая, хотя она чуть ли не вдвое удлиняет путь.

Итак, мы выехали из Бергена на запад по новому мосту, заплатив за право переезда определенную мзду. Она будет взиматься до тех пор, пока не окупится полностью стоимость моста.

Так передовая инженерная мысль, воплощенная в этом технически совершенном сооружении, сочетается с чуть ли не средневековой примитивностью в добыче средств на постройку...

За предустьем Лаксевог справа остается вершина Людерхарн.

На семи холмах построен был Рим. На семи холмах стоит Цареград — Константинополь — Стамбул, на семи холмах разрослась Москва... Почему-то и бергенцы считают, что их город тоже стоит на семи горах, хотя, не в обиду им будь сказано, больше пяти вершин, как мне старательно ни показывали, я насчитать не мог...

Через полчаса петляния по дороге, миновав фабричку, вырабатывающую бумагу из хлопчатого тряпья (эта бумага идет на изготовление денег, а фабричка-то частная!), шоссе резко обрывается у берега моря...

Только что ушел паром на остров Малая Сутра, которого нам не миновать. Оставив на берегу автомобиль, мы зашли в примостившуюся у переправы лавчонку охладиться мороженым и кока-кола... Мы — это Мартин Наг, учитель Ларе Иенденшоу с дочуркой-четырехклассницей и констебль — полицейский. Впрочем, он сейчас не в форме — выходной день. В свое время он был участником движения Сопротивления и сидел за колючей проволокой. Активист Бергенского общества дружбы с Советским Союзом, констебль охотно согласился повезти нас в своей машине на Большую Сутру, тем более что по дороге, во Фьелле, собирался навестить друзей...

Выйдя из лавчонки, мы увидели за нашей машиной большой хвост автомобилей. За один раз паром всех не переправит. Но наша машина первая, и уже через час мы на другом берегу пролива — на острове Малая Сутра... Восточная его часть в садах, но чем ближе на запад, к Атлантике, тем меньше и меньше деревьев — их сменяют кустарники, а затем и просто голая каменистая почва, покрытая вереском, редкими кустиками овсяницы и кое-где низкорослой травой...

— Возможно, что в древности и здесь были леса, — говорит Иенденшоу. — Но люди уничтожили их, а овцы и ветра не дали подняться новым. И уже несколько сот лет здесь так.

Между Малой и Большой Сутрой дорога проходит через крохотный островок.

— А вот это работа нашей школы, — Иенденшоу показывает на низенькие зеленеющие молодой хвоей посадки. — Сосенник... Сажали наши ученики... Ми-тшу-ринсы, — улыбается он, старательно выговаривая трудное русское слово.

— Фритьоф Нансен считал, что лучше всего в горах Норвегии может прижиться сибирская лиственница.

— Это мы знаем, — отвечает Иенденшоу, — но где и как достать семена?

Теперь уже машина наша взобралась на плоскогорье Большой Сутры.

Среди скал и камней, среди болотных низинок вьется отличная дорога.

Ее почему-то называют «Бирмой».

Строили дорогу русские военнопленные.

— Вот видите — остатки бараков, где они жили, — показывает констебль.

Где-то поблизости были укрепления — форты, которые, однако, не остановили гитлеровцев. Где-то поблизости и сейчас военно-морская база... Об этом я узнал из писаний бергенского литератора Муна, посетившего Советский Союз и отплатившего за гостеприимство нелепейшей клеветой. К примеру, Мун сообщает, что побывал на богослужении в Елоховском соборе в Москве и увидел на паперти одетых в рванье нищих.

Нищие эти отнюдь не нищие, а получающие немалые оклады советские служащие, уверяет Мун норвежских читателей. Советские власти, мол, нанимают их для того, чтобы они сидели в лохмотьях, изображая верующих, и молодое поколение, глядя на них, воочию убеждалось бы, к каким последствиям может привести вера в бога...

Что и говорить — «силе» фантазии этого бергенского литератора можно только удивляться!..

Около церкви в поселке Фьелль небольшой затор — шесть или пять легковых машин, почти все такси... Водителей нет, они в церкви, а в каждом автомобиле пара: невеста вся в белом и жених в строгом черном костюме с галстуком-бабочкой, в руках цветы. Строгие лица. Напряженное молчание. Они приехали венчаться и ждут своей очереди. Трудно, конечно, быть естественными в такой ситуации, когда ребята, сбежавшиеся со всего поселка, жадно глазеют на тебя и вслух высказывают свои наблюдения. Родственники и друзья уже в церкви на службе, после которой начнется венчание.

Мы с трудом объезжаем скопление машин и мчимся к Телевогу...

Сразу видно, что это поселок рыбаков. Дома разбросаны на скалах вверх и вниз метров на сто друг от друга. И хотя рядом с некоторыми из них за скалой не видать другого дома, все же это не хутора — вокруг не то что посевов, но даже огородов нет.

Одноэтажный кооперативный магазин. Рядом кооперативная же столовая.

— Вам туда, — говорит кельнерша в белом передничке и показывает дорогу вниз, где у самого залива, на каменной пристани-причале, около которой на легкой волне покачивается мотобот, высится двухэтажный дом. Фундаментом ему служит высокая скала, прямой стеной встающая над каменным пирсом.

В этом доме и живет семья Теле. То ли их фамилией названо местечко, то ли именем местечка окрестили эту семью старожилов.

Старая, но еще очень живая, подвижная Марта Теле, ей семьдесят четыре года, поставив на стол кофе, охотно и подробно рассказывает о событиях, которые сделали название этого рыбачьего поселка символом стойкости.

— Да, мы не могли примириться с ними, — говорит она. — Трое моих сыновей — ведь у нас с Лауритсом десять детей — бежали на рыболовецкой шхуне в Англию, чтобы примкнуть к войскам короля...

Лауритсу Теле на днях стукнет восемьдесят семь лет. Силясь привстать с глубокого кресла, он начинает перечислять имена детей. Но жена машет рукой — не мешай, мол, — и продолжает рассказ:

— Долгое время у нас в доме скрывалось двое парней из Бергена, перед тем как бежать в Англию. Лауритс нашел им местечко на мотоботе, и они уехали туда, куда уже раньше бежали трое наших сыновей. Их у нас всего было семеро, дочерей — три. За теми парнями появились другие... И снова Лауритс отыскивал для них место на мотоботах.

И старик кивает головой в такт рассказу жены.

— ...Это было очень опасное дело, но нетрудное, потому что все в Телевоге были единодушны. Каждому хотелось что-нибудь сделать, — говорит он.

— Однажды зимой проскочил к нам ночью мотобот из Англии. Мы ведь на самом краю поселка... Попросили нас принять посыльных и оружие... Муж, — она снова показала на кресло, где сидел Лауритс, — пошел посоветоваться с другими рыбаками... И все поддержали его... После этого к нам стали приходить по ночам связные из Англии. Все это были норвежцы. На чердаке нашем прятали и оружие, которое они привозили. Потом его забирали верные люди.

— И так продолжалось полтора года, — удалось наконец вставить Лауритсу.

— И однажды... — продолжает Марта.

— Двадцать шестого апреля 1942 года, — уточняет Лауритс и снова замолкает.

— У нас на чердаке тогда скрывались двое. Я с дочкой была на кухне. Она сидела с ребенком на коленях... С внучкой моей... И вдруг я услышала шум на чердаке. В дом ворвались гестаповцы. Один из них встретил в дверях Лауритса и ударом сбил с ног. Немцы непрерывно стреляли внутрь дома... а парни отчаянно отстреливались. Перестрелка продолжалась с час... не меньше. Потом стало тихо. Когда пришли немцы, на чердаке с парнями был и Оге — мой младший... Пятнадцатилетний. Когда немцы ушли звонить по телефону, Оге как-то удалось незаметно спуститься вниз.

«Один из наших застрелен, — сказал он. — А на лестнице лежит убитый немец... Второй наш тяжело ранен...»

Раненого схватили, вылечили, послали в Грини и там расстреляли.

— Мы видели его имя там, на обелиске, — напомнил мне Мартин.

— Старшего сына, Ларса, взяли заложником в Грини. И его тоже там расстреляли. Осталось шестеро детей. А младшего, Оге, послали в концлагерь, где были русские, — в Ульвен...

— Убитый немец был сам шеф гестапо в Бергене — Беренц. И гитлеровцы решили отомстить, да так, чтобы небу стало жарко!.. — говорит Иенденшоу.

— В тот же день арестовали всю нашу семью. Я сидела в тюрьме много месяцев. Меня пытали. «Положите руки на стол», — говорил следователь и затем кнутом бил. «Где другие твои сыновья?» — «Не знаю, они уехали от меня давно». — «Вот палка. Она из норвежского дерева... Не скажешь — я изобью тебя». Избили меня, потом бросили в камеру. Не давали ни питья, ни еды. Несколько картофелин за неделю. Сколько пришлось перетерпеть. Я даже и думать не могла, что сумею столько выдержать!.. Они и Лауритса пытали...

— «Где радиопередатчик?» — сказал старик, передразнивая следователя. «Нет у меня его!» Его у меня и в самом деле не было... Тогда они повалили меня на ковер... (уже тогда старику было шестьдесят девять, — быстро высчитываю я). Трое держали. А четвертый бил резиновой палкой... Это был сам Кестинг, заместитель шефа гестапо... Я и по сей день чувствую боль! — Старик поднялся с кресла... и стал заворачивать рубаху на спине, чтобы показать рубцы... — Немцы думали, что моя жена главарь организации, и поэтому держали в одиночке... Но норвежские врачи, желая спасти ей жизнь, настояли, чтобы Марту отправили в «Бален»...

— Больница для умалишенных... — пояснил привезший нас констебль. — Если бы не это, ей бы не выжить!

— В тот день, когда нас забрали, Иохансен ходил по Телевогу и грозился всех расстрелять!.. — продолжала рассказ Марта Теле.

Этот Иохансен служил в бергенской полиции и помогал немцам. Он с ними и пришел в Телевог. Всего двое таких оказалось в бергенской полиции. После освобождения их судили и приговорили к девятнадцати годам. Но через пять лет они вышли. А Иохансен, о котором говорит госпожа Теле, служит портье в гостинице «Розенкранц»! — возмущается полицейский. — И ничего с ним не поделаешь!..

— Это у нас называется гуманизм, — усмехнулся Иенденшоу.

— Послушайте, лицо мне ваше знакомо. Вы не из Ставангера? — вдруг спросила Марта.

— Да, я из Ставангера, — отвечает Наг.

— У меня там невестка, — оживилась госпожа Теле и начала что-то быстро рассказывать Мартину.

— Мартин, переведи, пожалуйста!

— Да так, разные мелочи, неважно... — отмахнулся Мартин.

Какая жалость, что я не знаю языка! Я чувствовал, что разговор старухи наполнен подробностями, которые так интересны мне. Мартин же длинную тираду ее превращал в одну строку.

— Это неважно, разные истории про родственников... Так мы никогда отсюда и не уедем, — сказал он. — Про семью невестки.

Марта Теле продолжала рассказывать и про того сына, которого расстреляли, и про сына, который погиб на корабле королевского флота, и про того, который работает здесь же, в этом же доме, на телефонном коммутаторе и в телеграфной конторе...

Раньше, целых тридцать четыре года, она сама подрабатывала на этом коммутаторе и отправляла телеграммы. Их было мало, и должность считалась нештатной. Поэтому она не получает пенсии.

Четвертый сын ее в Телевоге, служит на маяке.

— Вот там!

В окно виден был далекий узкий залив, и каменные стены обрывистых берегов, и три примостившихся на скалах островерхих дощатых некрашеных сарая — склад для сетей, снастей и улова. За выступом скалы поблескивали на солнце фары маяка.

Пятый сын тоже смотритель маяка, но на юге у Ставангера...

Про семью его жены и рассказывала Мартину старая Теле.

Третья дочь, Элизабет, замужем тоже за смотрителем маяка — на севере, у Тронхейма.

Что же касается шестого сына, Оге, то он работает на судостроительной верфи в Бергене, а седьмой, Харальд, — вот он!

Из окна видно было, как пришвартовывается к пристани рыбачий бот. Из него выходит молодой еще рыбак в зюйдвестке, несмотря на ясный день. Мало ли что может случиться в море...

Харальд, единственный из сыновей, пошел по стопам отца — стал рыбаком. Ему было всего семь лет, когда пришли немцы. Но он разделил судьбу своих односельчан. Всех взрослых мужчин от шестнадцати до шестидесяти пяти лет — 71 человек — отправили в концлагерь, сначала в Грини, а затем в Германию в Заксенгаузен. 31 из них нашли там свою могилу. Остальных 268 жителей Телевога — женщин, детей и пожилых старше шестидесяти пяти лет (исключение было сделано лишь для Лауритса) — отправили на материк, в местечко Фрамнес, и интернировали там до конца войны.

Телевог был сравнен с землей.

Мы выходим из домика, влажный соленый ветер освежает лицо. У входа в дом фотографируемся со старым рыбаком и его женой.

— Папа, это о них ты рассказывал в школе? — с недоумением спрашивает дочурка Иенденшоу. В ее воображении они представлялись героями, чем-то вроде древних покорителей моря — викингов, закованных в броню. Она никак и не думала, что «они» и есть этот старый рыбак и его жена — «телефонная фрекен»...

Мы останавливаем машину у въезда в местечко, где высится обелиск с именами граждан Телевога, погибших за родину... Их 34 — самому старому шестьдесят девять лет, самому молодому — девятнадцать.

— Вы, наверное, слышали, что у нас иногда лекции начинаются так: «Господа норвежцы и бергенцы!..» — а на вопрос: «Не из Норвегии ли вы?» — можно получить ответ: «Нет, я из Бергена...» Но, как видите, это только рассказы. Перед лицом опасности мы были едины — вестландцы, бергенцы, финмаркенцы. Все мы были норвежцы... — говорит Ларе Иенденшоу.

Он рассказывает, что правительство ФРГ недавно ассигновало несколько миллионов марок для выплаты компенсаций норвежцам, которые пострадали от репрессий гестапо. Этой подачкой они хотели отмежеваться от Гитлера, показать свою непричастность к нему. Узнав об этом, жители Телевога обратились в управление по распределению ассигнованных сумм и получили ответ, что, видите ли, интернирование во Фрамнесе не носило характера «политического заключения». Значит, ни Марта Теле, ни Лауритс, ни все остальные телевогцы не имеют права на «компенсационные» марки.

Дорога у церковной ограды во Фьелле уже свободна. Ни одного такси.

— Жаль! Все свадьбы мы прозевали! — огорчился Иенденшоу.

Уж очень ему хотелось, чтобы я присутствовал и на брачной церемонии в Норвегии, чтобы увидел здесь возможно больше.

Во Фьелле констебль остановил машину у дома, где в первом этаже помещалась «контора ленсмана», а во втором жил сам ленсман. Именно у этого сельского полицейского Эйкелана мы и устроили привал. Сам Эйкелан провел всю войну в немецком концлагере, а жена его Элизабет была связана с подпольной бергенской группой почтового экспедитора Стейна. Здесь во Фьелле она, чем могла, помогала русским военнопленным, которые строили «Бирму».

— Ведь здесь во Фьелле был штрафной лагерь военнопленных... Вы видели по дороге остатки бараков?

Да, ее называли русские «мама Элизабет». А дочурку — Берглиот. Все — и пленные, и охрана, и жители Фьелля — не звали ее иначе, как «русский сторож», потому что она все время дежурила у колючей проволоки, ждала случая передать еду, носки, сигареты.

Много ли с девчонки взыщешь? Прогоняют, а она снова — как муха... Тогда ей было десять лет.

— Столько, сколько тебе сейчас, — говорит Элизабет, поглаживая по плечу дочку Иенденшоу. — Время-то как идет... А теперь у самой Берглиот — дочурка.

И «мама Элизабет» склоняется над колясочкой, в которой за тюлевой белой занавеской ровно дышит розовощекое существо...

На стене среди пейзажей и фотографий — в рамке, пышно разрисованное родословное дерево. Оказывается, это родословная Эйкелана — двадцать поколений. И все они жили на этом острове.

— Теперь мне понятно, почему на белой колясочке его внучки нарисована корона! — говорю я. — Родословная прослежена глубже, чем у шведского короля!

Ленсман и его жена смеются... И она рассказывает мне о том, как в сарае у нее долгое время скрывался беглец из лагеря — Иван. Ее сын Хокон по вечерам носил ему еду... Подружился с ним. Жаль, что Хокона сейчас нет во Фьелле, он так хорошо все запомнил и так хорошо рассказывает... А ведь был совсем мальчишкой. Да, конечно, они отлично знали, что их ждет, если обнаружат Ивана, который оказался вовсе не Иваном, а Сергеем Комовым. Вот его адрес — передайте привет от нас — Москва, Дмитровское шоссе, 5, квартира 19...

Фьелль — лагерь штрафников. Кажется, сюда приезжала из Оса Мария Эстрем с пятью чемоданами рыбы, мяса, хлеба, теплых вещей для русских военнопленных, которых перевели во Фьелль из Оса.

Опаснейшая поездка. Каждую минуту можно было провалить и «транспорт» и попасться как спекулянтка в лапы «полиции цен». А если бы дознались, для чего все это предназначено, тюремной решетки не миновать. Впрочем, дознаваться долго не пришлось бы: два тома повестей Максима Горького на русском языке — улика, от которой не отпереться.

А ночью во Фьелле, в половине второго, Марию Эстрем разбудил грохот. Домик сотрясался от взрывов. Кругом было светло как Днем... Первой ее мыслью было — десант! Началось освобождение! Но до него было еще далеко. Налет авиации. Союзники бомбили фьелльские укрепления и Берген... Половину ночи Мария Эстрем провела в убежище. Но для военнопленных, она знала, убежищ не было...

— Да, жена кузнеца Рейнгольда из Оса, Мария Эстрем, которую все называют «русской мамой», побывала во Фьелле!.. Когда два года назад мы узнали, что советское правительство наградило ее орденом, то очень обрадовались и за нее и за всех нас, — ответила на мой вопрос «мама Элизабет» из Фьелля.

И она называет мне еще и еще имена норвежек, которые помогали русским военнопленным.

Но пора ехать. Супруги Эйкелан выходят провожать нас.

— Вот тут висело объявление. Смерть за помощь русским! — Элизабет показывает на телеграфный столб. — Их расклеивали во всех местах, где были лагеря: и в Ульвене, и в Осе — почти что рядом с домом Эстремов, и у нас во Фьелле. Но когда у меня в сарае прятался Иван, я думала об Эйкелане. Может быть, и он бежал и сейчас кто-то его скрывает...

И она взяла под руку мужа.