От Флоре до Олесунда

Через приоткрытый иллюминатор в каюту врывается морской холодок. На потолке играют, трепещут, переливаясь, перебегая, солнечные зайчики — вестники моря. Всем своим существом я включен неведомо как в бесшумное движение корабля...

На коврике у койки поблескивают мои дважды чищенные вчера башмаки. Утром их чистили в бергенской гостинице «Виктория». А через несколько часов — в Бергене же на набережной, там, где знаменитый рыбный рынок смыкается с цветочным базаром, двое юношей и девушка в красных курточках с нашитыми на них силуэтами ощерившихся кошек — русы — подхватили меня чуть ли не под руки и подвели к «чистильщику». В такой же, как и они, куртке и шапочке с красной кисточкой, он сидел на парапете на низенькой табуретке. И хотя мои башмаки сверкали, я охотно дал их заново почистить, так как ребята тут же объяснили мне, что плата за эту процедуру идет на стипендию для негра из Южно-Африканской республики, которого здешняя молодежь приглашает учиться в Бергенском университете.

Так своеобразно эти норвежские мальчики и девочки включались в движение против расистских законов ЮАР.

Еще не успел «чистильщик» протереть бархаткой мои башмаки, как его коллеги, веселясь и дурачась, доставили нового клиента и устремились за следующим.

На соседней койке мирно почивает мой спутник Мартин Наг.

Ноги его не Помещаются на ложе, но это ему не мешает сладко посапывать во сне. Представляя норвежских славистов на Международном конгрессе славистики в Москве, Мартин прочел доклад о поэме Маяковского «Про это». Он доказывал, что в русло социалистического реализма вливается и «фантастический реализм»... Некоторые участники конгресса набросились на Мартина за этот неожиданный термин, другие встали на его защиту.

Не вступая в спор, применимо ли это определение к поэме Маяковского, сам по себе «фантастический реализм» сейчас меня вполне устраивает. Потому что как же иначе назвать весь этот неделимый чудесный сплав чувств, возникающих от движения корабля, предчувствия радости, которая охватит меня, когда через минуту я увижу море, ощущения так реально осязаемой крутизны, не видимых еще отсюда прибрежных гор!

Осторожно, чтобы не вспугнуть сон Мартина, встаю, подставляю руки под прохладную струю, бьющую из умывальника, наскоро завязываю шнурки на сверкающих вчерашним глянцем башмаках и выныриваю на палубу.

Далеко за полночь расстались мы с бергенскими друзьями. Слишком поздно отвалил от причалов ганзейской набережной наш теплоход «Полярное сияние», устремляясь в двухнедельный рейс до Киркенеса и обратно. Поэтому я и проспал преддверье знаменитого Согне-фиорда, который, извиваясь в горных теснинах, то сужаясь, то расширяясь, врезается в глубь страны на двести с лишним километров, и очутился на палубе лишь тогда, когда «Полярное сияние» уже отчаливало от пристани Флоре — самого западного городка Норвегии.

Большие плакаты с гербом Флоре (на малиновом щите три рыбины — одна над другой) приглашали на ярмарку-фестиваль, посвященную столетию городка, обещали соревнование моторок и фейерверки. С пристани девушки в ярких узких брючках махали рукой, прощаясь с кем-то, кого я не видел на палубе пятящегося кормой теплохода. А может быть, их приветствия относились ко всей команде, ко всем пассажирам, а значит и ко мне!..

Ранним летним утром приятно было думать об этом.

...Солнце одаряет ласковым июньским теплом людей на палубе идущего корабля, блестит на медных ручках дверей, а вершины гор, плотной толпой обступившие фиорды, еще зябко кутаются в пуховые платки снега.

С правого борта, выдвигаясь вперед над самым устьем Норд-фиорда, высится гранитная стена, отвесный скалистый обрыв горы Хорнелен (рог). И в самом деле она напоминает упрямый взбыченный лоб каменного исполинского чудища с выставленным вперед мощным коротким рогом. Впрочем, это только отсюда, снизу, рог кажется коротким, на самом деле он длинный — не одна сотня метров! А сама каменная громада, у подножья которой наш большой теплоход, внезапно утеряв все масштабы, кажется скользящим по воде малюсеньким жучком-плавунцом, взметнулась вертикально к небу почти на километр.

— Это Хорнелен? — проверяя себя, почему-то шепотом спрашиваю я вышедшего на палубу молодого почтового экспедитора на «Полярном сиянии». Нас с ним познакомили вчера вечером на пристани в Бергене общие друзья.

— Да. Хорнелен. Сколько раз проплываю мимо и все-таки не могу привыкнуть к такой красоте! — тоже шепотом отвечает экспедитор. — Много бед приносят здесь горные обвалы. Поэтому вы никогда не услышите тут сирены, ни одно судно не загудит поблизости. Но то сирена! А почему мы говорим шепотом? — спохватывается он. — Полагаю, из уважения к красоте... Она требует тишины.

Но тут к нам подходит американец средних лет, как положено, в клетчатых гольфах и роговых очках. Фотоаппарат болтается на ремне через плечо. Я заметил его еще на пристани Флоре, когда он чуть не отстал от теплохода и вскочил на трап в последнюю секунду.

— Во Флоре я не мог найти ни лавчонки, ни бара, где продается спиртное... Скажите, пожалуйста, а в Молой можно купить виски? — громко спрашивает он. И взмахнув рукой в сторону уже начинающего отступать Хорнелена: — Такая красотища требует, чтобы ее вспрыснули! Не правда ли?..

— После Бергена следующий магазин винной монополии только через километров пятьсот — в Тронхейме. Мы будем там завтра утром, — все еще полушепотом отвечает экспедитор.

Но только что поднявшийся на палубу после полной порции сна мой бородатый друг Мартин, любящий закусить и не дурак выпить, с ходу нокаутирует американца:

— В Тронхейме вы никакого виски не купите! Завтра троицын день! Купить можно только в Будё, но это еще километров пятьсот на север от Тронхейма...

— Не может быть! — возмущен американец.

— В Будё виски вам не достать, — добивает американца Мартин. — Это так же верно, как то, что ни один смертный не взберется на вершину Хорнелена с этой стороны.

— Однако есть легенда о том, что король Улаф, спасая жизнь раненого воина, все же вскарабкался на эту вершину... Правда, он был святой, — улыбаясь говорит экспедитор.

— Не может быть! — повторяет американец.

У следующего причала, в курортном городке Молой, известного тем, что на рождество сорок первого года он стал ареной жестоких боев между внезапно с моря налетевшими группами «командос» и немцами (ныне же славящегося тем, что занимает третье место в стране по вывозу свежей рыбы), теплоход стоял всего полчаса. Но американец, в поисках виски изъездивший за эти полчаса на такси весь городок, вернулся несолоно хлебавши...

И снова за кормой плавно делают виражи ширококрылые чайки, и снова вскипает за нами пенный след.

Диву даешься, по каким приметам среди лабиринта заливов, бухт и бухточек, фиордов, проливов, среди беспорядочно разбредшегося стада бесплодных утесов, каменистых островков и островов отыскивает лоцман коридор для «Полярного сияния».

Нет, не случайно народ называет эти островки «кальве» — телята. Они действительно похожи на стадо детенышей, которые плывут за своей матерью — Большой землей. Но и горные хребты на материке, кажется, не стоят на месте в этом лабиринте, а тоже движутся. То они высятся справа (ведь мы идем на север), то вдруг подадутся назад, к югу, и видны уже слева. Вот они снова заняли положенное им по карте место. Но на самом-то деле горная гряда недвижима, а это среди каменного первозданного хаоса шхер — на зеленом, прозрачном нейлоне глубоких тихих вод, вышивая свой путь пенистой белой ниткой, — прокладывает курс наш теплоход.

И тишина. Такая неправдоподобная, что ждешь — вот-вот нагрянет вихрь, подымет волну и закрутит, забурлит, закачает. Но его нет и нет, и тишина длится, длится, и кажется уже неправдоподобной не она, а то, что там за грядой островов, вырастающих защитной стеной слева, даже в самую тихую погоду накатывает океанская волна. Здесь же в этом сотворенном природой словно в подарок норвежцам коридоре между островами и материком тихо даже в штормовую погоду.

Через часа три такого скитания по узким проливам между островами «Полярное сияние» бросает чалки у пирса Олесунда — города, построенного в море на трех островах.

— Сельдь идет! — эти слова звучат в Олесунде, как сигнал боевой тревоги, город буквально подымается. Но сейчас «сельдяной» сезон окончен, день будний, фабричный люд занят на предприятиях, и улицы пусты.

Из разверстых трюмов теплохода краны быстро, но без спешки вытаскивают тюки и контейнеры, опускают новые грузы. Принимая свежую почту, экспедитор советует нам:

— Обязательно посмотрите в парке статую Ганга Рольфа. Дар французского города Руана Олесунду. От этого олесундца вели свой род феодальные властители Нормандии.

Появляются пассажиры-новички.

Как наседка кудахтаньем сзывает под крыло цыплят, так первый гудок теплохода уже требует разбредшихся по городу пассажиров. И я успеваю только занести в тетрадь надпись на пьедестале памятника, о котором раньше ничего не слышал. На каменный постамент водружено странное, почти шарообразное суденышко с глубоким килем и невысокой мачтой. Это спасательная лодка особой конструкции, созданная по чертежу Арчера, того самого, который строил и нансеновский «Фрам». Чтобы доказать «непотопляемость» (об этом говорит надпись на пьедестале) — олесундец Уле Бруде и трое его земляков (имена их перечислены) в 1904 году совершили на ней переход через Атлантический океан, длившийся четыре месяца...

Да, у Кон-Тики, я вижу, были достойные предшественники!..

У самой пристани, на гладкой бетонной стене, единственной уцелевшей стене пакгауза, разрушенного бомбежкой, надпись, которую вывели краской олесундские русы: «Навсегда нам даются одни лишь утраты».

— Все остальное, мол, преходяще, — поясняет Мартин Наг, — это строка из Ибсена.

А над ней другая, пародирующая рекламу: «Соки без сахара — на сахарине».

В Олесунде снова последним на трап взбегает американец. И здесь ему не удалось раздобыть ни капли спиртного.

Мартин, сочувствуя страдальцу, советует зайти в Мольде в гостиницу и там в ресторане (конечно, это будет раза в четыре дороже, чем в магазине) пропустить стаканчик, другой.

— Дороже? Это не имеет значения! — растроганный участием американец энергично пожимает руку Мартину. — Ох и напьюсь же я в Мольде, как дочь Черчилля!

И вот уже Олесунд за кормой, и фигурки девушек, машущих на пристани платками, становятся все меньше и меньше.

Пассажиры потянулись в ресторан. «Закон ленча» — час второго завтрака — на теплоходе соблюдается так же строго, как и на суше.