Суоми — Норге

Алла-Курти! Деревушка на севере Финляндии, приграничная с Карелией. Впервые это название Алла-Курти я услышал много лет назад. Лесорубы Северной Финляндии, участники зимнего восстания 1922 года — восстания, на знамени которого было написано «Руки прочь от Советской России!», — рассказывали мне о том, как колонна восставших, решивших вместе с семьями уйти из Суоми, перед переходом границы устроила привал в Алла-Курти.

Больше четверти века назад я написал книгу «Мы вернемся, Суоми!», последняя глава которой рассказывала о прощальной ночи в Суоми, которую повстанцы провели в Алла-Курти.

Думал ли я тогда, что пройдет столько лет, и я снова услышу название этой маленькой деревни?.. И вот опять оно прозвучало в рассказе Игоря Трапицына.

Дорогу от местечка Пентеле близ Куусамо до Алла-Курти в сорок четвертом году ремонтировали русские военнопленные, пригнанные туда немцами из Третьего рейха. Они же строили в этих местах узкоколейку. Здесь работал и Игорь Трапицын. После жестокого боя от всей их роты в живых осталось лишь четверо; на третьи сутки войны, тяжело контуженный, он был взят в плен.

...В лагере в Пентеле, куда после долгих мытарств попал Игорь, группа товарищей готовила побег. Вначале Трапицын примкнул к ним. Но потом, когда караульный, чех, благоволивший к Игорю, шепнул ему, что в барак подсажен провокатор, он попытался уговорить друзей повременить. Тем более что у него уже был «опыт» неудачного побега, после которого он чудом остался жив.

Всех, кто собирался бежать, Игорь хорошо знал: вместе тонули на транспорте «Гинденбург» у берегов Финляндии, вместе спасались. Один только новенький — Мишенин. Может быть, он? Особенно настораживало Трапицына то, что Мишенин то и дело закатывал «патриотические речуги», когда и без этого было все ясно. Мол, родина ждет вас и ваших подвигов, а тут как раз поблизости склад финского оружия, овладеть которым легче легкого.

Как-то Игорь взялся при народе гадать ему по руке:

— Ты все врешь, Мишенин, и враньем своим людей губишь! — сказал он, делая вид, что внимательно разглядывает линии на его ладони. — Родина тебя не примет. И сам ты из-за своего вранья погибнешь!

Но все-таки восемнадцать человек «клюнуло» на мишенинскую приманку. В назначенный день побега их, восемнадцать человек, вызвали и под усиленным конвоем отправили еще дальше на север — в «зондерлагерь» — где «содержались» штрафники...

Из собиравшихся бежать один Мишенин был возвращен в барак.

Но вскоре и его перебросили куда-то в другое место, опасаясь самосуда над ним...

И снова потянулись бесконечные дни лагерной жизни. Единственным просветом были «концерты», которые давал Игорь в бараке по вечерам. Еще до войны в своей части он считался «отличником самодеятельности». Песни, которые он пел, напоминали о родине. Его меткие частушки из лагерной жизни сразу запоминались. Вовремя подброшенной острой шуткой он подымал дух. Пленные ценили этот талант в Трапицыне и всегда стояли за него горой.

...Новый случай бежать представился лишь в сентябре сорок четвертого года, когда финны вышли из войны и немцы отводили войска из Финляндии.

Они угоняли с собой и военнопленных. На ночь остановились на финском хуторе, километрах в тридцати от шведской границы. Игорь вместе с другом своим Александром Филатовым попали на ночлег в пустой коровник. Отсюда темной осенней ночью им удалось бежать.

Десять дней и еще два дня они брели по тундре, залегали у дороги, ведущей на Петсамо, прячась от идущих навстречу немецких грузовиков, охотились с ножами на оленей, перебирались по болотам. От мерзлой сырости у Игоря отнялись ноги. И пока он немного не отошел, Филатов тащил его на спине. Не раз погибали они и не раз почти чудом спасались, пока не повстречали пятерых пленных, бежавших из другого лагеря.

После всего этого, уже вблизи от линии фронта особенно обидно было снова попасться немцам из-за продетой оплошности, из-за того, что встреченные ими беглецы не соблюдали простейших предосторожностей.

И снова бросили их в лагерь для штрафников, а затем погнали мимо Рованиеми, мимо озера Инари — на запад.

Колонна растянулась на десятки километров. Замыкала ее «зондеркоманда» — штрафники, окруженные автоматчиками и собаками.

Падал мокрый, густыми хлопьями снег. Хлюпала грязь. Люди едва передвигали ноги. Игорь Трапицын шел босиком. Ноги его опухли и кровоточили.

На привале старый друг Саша Филатов и новый — москвич Дмитрий Иванов обрезали полы у своих шинелей и мастерили для Игоря нечто вроде тапочек, которые от привала к привалу снашивались...

Кругом голая каменистая тундра. Лишь кое-где низкая, цепкая, похожая На кусты, но уже многолетняя березка. И вот на дороге пограничный столб.

— Не могу больше! Лучше умереть, — сказал, остановившись, Николай Шелганов, молодой московский журналист. Он все же надеялся, что конвоиры, увидя, в каком он состоянии, посадят его на запряженную мулами повозку, которая шла в хвосте колонны.

Через несколько минут раздался выстрел — и, оглянувшись, Игорь не увидел никого ни на дороге, ни в повозке. Одиноко торчал у обочины пограничный столб, на одной стороне которого было «Суоми», на другой «Норге».