Песня в трюме

И вот они на норвежской земле. Голое плоскогорье. Никакого жилья. Вдали море... Темное, осеннее. Баренцево море.

С трудом дотянувшись до привала, Трапицын упал на мокрую землю...

Друзья притащили камни и соорудили стенку, за которой укрылись от ветра. Сложили из камней очаг. Набрали мох. Натянули вместо кровли одеяло. Залезли впятером внутрь этой «камнянки», разделись и заснули.

Потом еще несколько дней их гнали к Тана-фиорду.

Странно подумать, что с горного перевала, с запада Игорь видел зарево горящего Киркенеса — то же, что видели и мы, подходя в это время к городу с другой стороны — с востока...

Когда мы подошли к реке Тана-эльв, майор Борис Лихарев, поэт, записал в своей походной тетради строки:

Ответь мне, Тана-эльв,
Норвежская речушка,
Запомнилась тебе ль
Из жести светлой кружка?

В камнях рассыпав гул,
Ты пенилась беспечно.
Той кружкой зачерпнул
Твою струю разведчик.

Но ни Игоря, ни других наших пленных у Тана-эльв уже не было. Дня за три до этого их погрузили в трюмы пароходов и отправили мимо Нордкапа, мимо Гаммерфеста на юг, к Северному Полярному кругу.

Пленные, набившиеся в трюмах так тесно, что нельзя было сделать и шага, чтобы не наступить на человека, разумеется, не знали, куда их везут... Люки в трюм плотно закрыты. Холодно и душно. Очень хотелось пить, но воды не давали. С влажного потолка падали капли, и опытный уже Игорь собирал их в алюминиевый котелок.

Он вспоминал, как два года назад из Данцига на старой галоше «Гинденбург» их, пленных, перевозили в Финляндию. И тогда они тоже собирали воду вот так в консервную банку.

Надеясь, что хуже, чем в Германии, им нигде не будет, Игорь лежал тогда рядом с Федором Марковым на верхних нарах. Чтобы поднять настроение товарищей, он рассказывал всякие веселые истории из довоенной жизни.

Тускло, почти не разгоняя мрак, под потолком мерцала лампочка.

— Смотрите, что-то не к добру развеселились! — и кто-то рукой показал: к параше подошла крыса, села на задние лапы и тихонько заскулила.

В нее швырнули чем-то, и она убралась...

Откуда она могла знать, что подводная лодка совсем рядом.

Прошло совсем немного времени. И вдруг раздался такой удар, что все зашаталось. Лампочка потухла, по трюму разлилась темнота... И тишина, разрешившаяся вдруг истошными криками, стонами, рыданиями: верхние нары рухнули, придавив тех, кто лежал внизу.

Началась паника. Толкаясь в темноте, сшибая друг друга с ног, люди ринулись к люку, стали стучать в него кулаками. Но люк был накрепко задраен.

И тогда Федор Марков запел «Интернационал». Игорь подхватил. К нему присоединились другие голоса.

Люди постепенно приходили в себя. А голос Игоря, сплетаясь с другими голосами, звенел, как бы раздвигая тесные стены трюма. Это успокаивало больше, чем любые слова команды. Но нашелся и командир — моряк... Он сумел открыть люк.

...И вот сейчас в другом, тоже набитом донельзя трюме другого парохода, собирая капли с потолка, среди разноголосого шума, Трапицын вспоминал о том, как немцы бежали с тонущего корабля, оставив пленных. Спаслись они только потому, что, сохранив присутствие духа, сами навели порядок на судне и продержались на плаву, пока не подоспели из Турку финские водолазы.

И тут, возвращая от воспоминаний к действительности, среди невнятной разноголосицы раздался голос Дмитрия Иванова:

Братцы! А ведь завтра годовщина Октября! Где тут Игорек? Пусть споет!

Люди расступились, очистили местечко для Трапицына. Он встал на толстый брус посреди трюма. Наступила такая тишина, что можно было начать «концерт».

На эту тишину откликнулись и конвоиры — открыли люк и направили вниз луч прожектора, который замер на Игоре, осветив его худощавое лицо с серыми, сверкающими глазами, продранные «шинельные» тапочки.

Из глубины трюма пошла по рукам самодельная гитара и дошла до Игоря.

Две тысячи человек замерли. Слышен был только размеренный шум машин корабля, который нес их неведомо куда.

И полуречитативом Игорь запел:

Крутится, вертится шар голубой...

Так обычно он начинал свои выступления.

— Где эта улица, где этот дом? — вдруг спросил он и решительно сам же ответил:

Тихая улица, маленький дом,
Ивы над тихим склонились прудом,
Сына ласкает счастливая мать,
Любо ей к солнцу его поднимать...

И, уносясь в прошлое, казавшееся отсюда таким безоблачно счастливым, эти измученные люди затаив дыхание слушали новые слова этой старой песни, которую пел Игорь. Она напоминала им об их собственной судьбе.

Чу! Ветер зловещие звуки донес,
Тучею небо закрыл бомбовоз...
Черная пыль закружилась кругом.
Где эта улица, где этот дом?..

Звенел в настороженной тишине, волновал, напоминал, негодовал звонкий голос.

Черная гидра — фашистская мразь
Смела на русскую землю напасть,
Темные люди, свершая разбой,
Кровью забрызгали шар голубой...

А сверху в отверстие люка смотрели и слушали, не понимая слов, конвоиры, не отводя от лица Игоря слепящий луч... И снова опухшие пальцы коснулись гитары. Струнный перебор заглушил мерный шум машин.

Но есть между странами наша страна,
Есть между войнами наша война... —

звучал голос, убеждая, что победа придет, что радость будет, и торжествующе, словно в этот трюм сквозь заграждения, безысходные ночи, металлические потолки, моросящую осень, — ворвался луч весеннего солнца.

Будут исправлены нашим трудом
Взрытая улица, взорванный дом,
Друг мой. Мы скоро увидим с тобой
Мирный, сияющий шар голубой!..

Бесспорно, что стихи Петера Дасса, сложенные на островке у подножья Семи сестер, вблизи от того места, где сейчас в трюме пел Игорь, были литературно совершеннее, но я не могу представить себе, что самыми мастерски написанными стихами можно было больше тронуть сердца слушателей, чем трогала их тогда песня Игоря.

...И сейчас, много лет спустя, в теплой комнате, за столом, уставленным снедью, когда Игорь повторяет свою песню, аккомпанируя на гитаре, не самодельной, а той, которую ему подарил норвежский пастор в Броннесунде, — от этой песни холодок пробегает у меня по спине...

Игоря не отпускали, пока он дважды не исчерпал весь запас своих песенок, частушек, сценок.

Даже конвоиров увлек артистизм исполнения. И когда Игорь закончил, они на веревке спустили ему флягу с водой и доверху насыпали сигареты в его шлем.

Ночью, когда шум машин сливался со стонами тех, у кого и во сне продолжались дневные муки, с храпом множества людей, — Иванов разбудил Игоря.

— На берег высаживают первую партию. И тебе и мне нужно поскорее уходить с корабля!

И в самом деле, этого требовала предосторожность.

На рассвете Трапицын присоединился к группе пленных, которую спустили на берег. Было темно, лил холодный, утомительный дождь.

— Где мы? — спросил Игорь.

И конвоир ответил:

— В Норвегии.

У берега стояла старая, доживавшая век рыбачья шаланда.

Под дождем человек пятьдесят пленных загнали в трюм. Сквозь щели просачивалась вода, и трудно было найти местечко посуше.

Так прошел день... Ночь... Погода была все время пасмурная, а в ноябре в Приполярье трудно разобрать, когда начинается день и когда ночь... И все время лил и лил дождь...

Прошли еще сутки.

Еды не давали, воды тоже. И никуда не выпускали. Все время люк был плотно задраен. И все же они слышали порой, как с берега доносились возбужденные голоса и слышалась непохожая на немецкую речь. Раздавалась резкая команда конвоиров. Голоса что-то требовали, о чем-то спорили...

И снова прошли сутки.

В полном изнеможении, уже не обращая внимания на проникавшую в щели воду, в полузабытьи лежали пленные на дне шаланды... И вдруг услышали очень близко на палубе разговор. Женский голос убеждал в чем-то часового.

Вскоре люк приоткрылся, и чех-конвоир — была его смена — подозвал одного из пленных. Принимая из рук чеха плоский ящик, тот заметил на трапе немолодую женщину в плаще, с капюшоном на голове, а на берегу в предвечерних сумерках маячило несколько фигур.

Через минуту на веревке спустили ведро горячего, душистого кофе!..

В ящике была разложенная рядками свежекопченая селедка. Каждому досталось по большой рыбине. Как она чудесно пахла!

...Когда Игорь рассказывал мне о появлении пожилой норвежки, я подумал: не Мария ли это Эстрем, «русская мама»? Но нет, город Ос чуть ли не на тысячу километров южнее Броннесунда, а о том, что шаланда была пришвартована к берегу в Броннесунде, пленным сказал все тот же чех.

Целую неделю по ночам во время его дежурства приходила женщина в капюшоне с ящиком сельди и ведром кофе. На десятый день их вывели из трюма и повели через город к пристани.

Дня два они грузили на самоходную баржу боеприпасы, и в наказание за то, что несколько ящиков «случайно» упали в воду, десятка два пленных, в том числе Игоря, посадили на эту же самоходную баржу и отправили в штрафной лагерь на остров Ульвинген — тот самый, что расположен между пронзенным стрелой тролля островом Торхаттеном и другим, где окаменели Семь сестер.

Была штормовая погода, и восемнадцать километров переезда по морю от Броннесунда казались бесконечными... В этом повинна была не только погода. От команды самоходной баржи стало известно, что вблизи отсюда английской авиацией потоплен тот самый транспорт, который их принял на борт в Тана-фиорде...