Крестьянское море

Лофотены.

Триста шестьдесят пять больших и малых обитаемых и необитаемых островов...

Вряд ли есть в Норвегии литераторы, не писавшие о Лофотенах. Для скольких норвежских крестьян-рыбаков они стали судьбой! Великодушной, когда в сети шла треска, — а косяки ее здесь бывают в пять километров длины, метров шестьсот в ширину и идут шестиметровой толщей, только успевай вычерпывать! — или мачехой, когда после трех месяцев каторжной работы, с января по март, нечем расплатиться с долгами.

С какой надеждой уходили молодые герои норвежских романов на Лофотены. Одни приходили обратно с деньгами, другие — запутывались в долгах, а иные и вовсе не возвращались. Море здесь неглубокое, но бурное, с бесчисленными подводными камнями, и поэтому промысел особенно труден и опасен.

И вот теперь наш пароход, выйдя из Сальт-фиорда, уже режет носом воды Вест-фиорда, который даже и не фиорд, а пролив между Лофотенским архипелагом и материком. Сначала широкий — сто километров, а к северу — суживается.

У входа в салон на стене большая глянцевитая карта Вест-фиорда, испещренная островами, с множеством цифр, обозначений морских глубин. Очертания фиорда напоминают голубой треугольник, открытый с юга и окаймленный слева коричневой цепочкой Лофотенских островов. Вершиной своей этот голубой треугольник наклонен на северо-восток, к Нарвику.

Отрываю глаза от карты, выхожу на палубу. Покачивает. Впереди горная гряда. Это и есть Лофотенские острова. Позади тоже цепь гор, а между ними пароход разрезает ярко-зеленую рябь Вест-фиорда.

В этом проливе встречаются и смешиваются воды Атлантики, теплые от Гольфстрима, Балтики и Полярного моря. Бегущие сюда с юга балтийские волны захватывают с собой дары, принесенные Балтийскому морю реками равнин: калий, фосфор, азот, без которых нет жизни, — словом, то, что в учебниках называется питательными элементами. В «общий котел», в этот редкостный пенящийся лофотенский сплав, с севера вливаются напоенные кислородом прозрачные воды Полярного моря. Тепло. Пища. Кислород. Природа создала здесь наилучшие условия для интенсивнейшего развития мельчайших организмов — планктона. Море тут буквально кишит им, привлекая бесчисленные косяки рыб.

Ну а рыба привлекает рыбаков. В разное время года идут сюда палтус и сельдь, но козырный туз Лофотен — треска.

В этот пролив зимой на лов приходят со всей Норвегии тысяч пять рыбацких моторных и парусных ботов. И двенадцать недель — с января по апрель — на этом «голубом треугольнике» длится морская страда для более чем двадцати тысяч рыбаков.

Треска приходит сюда с севера на нерест, а на берегах рыбаков ждут скупщики и перекупщики. Как акула идет за косяками трески, так и скупщик следует за рыбаком. Приходят сюда и суда-холодильники скупать с лодок весь улов.

Говорят, ловкий человек в эти дни может посуху, перепрыгивая с бота на бот, перейти с островов на материк... Это, пожалуй, преувеличение. Но в рыбацких становищах и впрямь, перескакивая с лодки на лодку, с палубы на палубу, можно перебраться с одного берега бухты на другой, не замочив подошв.

В этой толчее снуют быстроходные особые катера морской полиции, «регулируя движение», предупреждая столкновения, разбирая возникающие споры и спасая терпящих бедствие. Эта полиция следит и за тем, чтобы никто не нарушал железный распорядок лова.

...Но сейчас не сезон — морская равнина Вест-фиорда почти пуста. Лишь кое-где глаз различает одно-два суденышка, приспустившие паруса, да несколько рыбацких мотоботов в другой стороне.

— Пусто! Совсем как в воскресенье! — говорит незнакомец на палубе, надвигая поглубже легкую фетровую шляпу, чтобы не сдуло ветром. Сухое, покрытое сетью морщин лицо его чем-то напоминает мне вяленую рыбу.

Оказывается, здесь по воскресеньям рыбаки в сезон лова не выходят в море, даже если хорошо идет рыба.

Тысячи суденышек — вельботы, мотоботы, шхуны, дори, парусные, весельные — ждут утреннего сигнала, звонкого удара колокола или выстрела, чтобы приступить к работе в сырой полутьме. Сейчас, правда, солнце не заходит, но зимой в начале лова оно появляется сперва только на час, на полтора. Лишь постепенно день набирает силу. И последняя выборка сетей тоже кончается по сигналу... А бывает, еще до отбоя лодка полна живого серебра, тогда на суденышке закукарекает молодой рыбак, и пойдет петушиная перекличка с бота на бот, как на селе из курятника в курятник, — кончай работать!

Потом на берегу шкерят рыбу, быстро разделывают ее, и сон валит с ног. Спят в «рурбауэрах». Так называются домики, специально построенные скупщиками, чтобы сдавать на сезон в аренду. Несколько таких домиков, стоящих по соседству, и образуют «фисковер» — в точном переводе: «рыбачий поселок». Наши поморы такие поселки называют становищами.

— Теперь все больше «фисковерами» занимается рыбацкая кооперация, — объясняет мне тот же незнакомый пассажир.

— Вот где видна отсталость норвежцев, — говорит американский турист в пестрой кепке и дымчатых очках, накидывая на плечи плед. — Вместо тысячи ваших вельботов всю рыбу легко бы забрало несколько современных траулеров. И стоила бы она дешевле.

И вдруг, сбросив плед, он подкидывает в воздух кусочек хлеба, хочет поймать в объектив чайку, ринувшуюся навстречу корке.

— Но сколько рыбаков разорится на этом! — не соглашается с американцем пассажир. — Это было бы бедствием для Норвегии. Стортинг прав: запретил траловый лов в Лофотенах и прибрежных водах... Здесь рыба приходит прямо к нашему крыльцу, мы ее ловим с порога. Разорение рыбаков стало бы разорением и крестьянства на севере... У нас ведь крестьянин ловит рыбу зимой, а летом хозяйствует на хуторе. Земли мало — клочок! Одной ею не проживешь. Одной рыбой тоже, даже если передвигаешься за ней весной из Лофотен на Финмарк. А чтобы уйти далеко в море, нужны другие суда. Купить их крестьянин не может. Даже в рассрочку... яростно возражает американцу, видимо отлично, знающий местные дела, наш попутчик. — Разоришь прибрежных рыбаков, значит, разоришь крестьянство. Здесь, ведь и скот приучен есть рыбу. Без нее подохли бы все лошади и коровы на севере. И землю тут рыбой удобряют. Нет, рыбаки должны ловить у порога, — говорит он, и будто новые морщинки ложатся на его лицо.

Интересно, кто это такой?

Кайма расплавленного золота переливается за край облака. Вот-вот из-за него покажется солнце... Лучи расходятся стрелами, пронизывая соседние облака.

Темные зазубренные вершины приближаются, и мы видим, что темно-синяя зубчатая стена вдруг расступилась. Морские приливы, как ущелья, пролегли между горами. И выступающие из моря скалистые островки уже не напоминают облизанных водой телят, как в Южной Норвегии. Они похожи на ощетинившихся ежей или ершей. Гигантские каменные акулы выставили наружу плавники... Это или не пришедшая еще в свой настоящий вид, неотформованная, дочеловеческая природа, или передний край — предполье чистилища...

Мы проходим мимо островков, и далеко справа остается Мальстрем, а за ним еще дальше — скалистый остров Рост, где самые большие в мире птичьи базары.

Наш курс на остров Вествагой, вершины которого причудливо врезаются в небо. Если бы Швейцария внезапно погрузилась в море, вероятно, такими островами выступали бы из воды вершины Альп. Впрочем, нет. Альпы более приглажены веками, чем эти изрезанные, острые, ребристые пики горного хребта, затонувшего вблизи от Норвегии.

В тишине июньского дня наш «Вестролен» скользит по фиорду. Ошеломленные, подавленные и восхищенные, мы плывем посреди зачарованного царства, мимо чудищ, которые вдруг окаменели, заклятые недобрым магом, и нужно только произнести тайное заветное слово, чтобы они ожили, задвигались, вступили в гибельную схватку...

Понимаешь, почему именно здесь и рождались мрачные образы скандинавской мифологии.

Не к той ли островерхой скале был прикован за убийство Бальдера — бога света и радости коварный бог огня Локи?!

Над головой его повесили змею, из пасти которой непрерывно капает яд. Верная Сингин, жена Локи, день и ночь бодрствует рядом с ним — держит над его головой большую чашу. Но когда чаша эта переполняется и Сингин отходит в сторону, чтобы выплеснуть ее, яд капает на незащищенное лицо Локи. Он корчится в страшных муках. Вот тогда и происходит то, что мы, простые смертные, называем землетрясением.

Рыбаки здесь придумали даже некий непонятный язык — жаргон, чтобы не раздражать злых духов, таящихся в море, не терпящих обычной человеческой речи.

Я представляю себе, как яростный шторм швыряет на эти скалы утлые рыбацкие суда и как наизусть, «на ощупь» надо знать это море и эти отмели, чтобы пробираться сквозь каменный лабиринт островов, островков, рифов, сквозную вязь мысов и бухт.

Я гляжу и не могу наглядеться на эту знакомую с детства по стольким фотографиям и все же неожиданную, ни на что не похожую картину.

— Вы знаете, что уловы на Лофотенах достигают в иной год сто сорока тысяч тонн рыбы! — продолжает рассказывать наш попутчик... — В хороший день рыбаки вылавливают пять тысяч тонн. Им, конечно, далеко до Иисуса Христа, который пятью хлебцами насытил тысячи людей, но все же таким дневным уловом можно накормить пятнадцать миллионов человек — почти что пять Норвегий! Треска в среднем весит три килограмма. Но, случалось, ловили такую, что тянула и сорок. Одной рыбины хватило бы на обед всем пассажирам и команде «Вестролена»! Ста пятидесяти едокам!

Случайный наш попутчик перестал наконец быть незнакомцем. Его имя Гуннар Хагеруп. В молодости болезнь не дала ему закончить университетский курс, где он учился на социально-экономическом отделении. Был журналистом, редактировал рыбацкий бюллетень, пятнадцать лет работал секретарем областной организации рыбаков в Тромсе. А теперь держит частную контору по делам рыбаков. Частный, как он говорит, консультант по рыбацким вопросам.

— В старое время меньше нуждались в таких консультациях, — объясняет Хагеруп, — расчеты были проще: владелец лодки промышлял вместе с сыновьями — сам рыбак, сам и хозяин. Несложно было делить прибыль и тогда, когда двое соседей сообща ловили рыбу в посудине, которая либо принадлежит одному из них, либо общая. Испокон века известно, какая часть должна достаться владельцу невода, когда сетью запирали сельдь в фиорде. Половина улова! Но с появлением мотоботов все стало сложнее.

Владелец его по большей части сам и шкипер. На шхуне, к примеру, девять рыбаков. Едят вместе, расходы общие, а чистый доход делится на четырнадцать частей. Каждый из десяти получает по одной доле, а четыре — владельцу.

Тральщики, пришедшие на промысел и стоящие больших денег, приносят не только новую технику, но и новые так называемые производственные отношения. Рыбак уже имеет дело не с купцом — на море пришел капиталист. И сам рыбак из крестьянина становится рабочим, хотя заработной платы не получает. Год на год не приходится, а хозяин рисковать не хочет. Отношения определяются договором.

— Вот вам последний контракт, который я составлял, — рассказывает Гуннар Хагеруп. — Траулер уходил на сельдь. Двадцать рабочих: пятнадцать рыбаков и пятеро в машинном отделении. Рыбаки все вместе получают три десятых чистого дохода, а остальные семьдесят процентов — хозяин. Правда, из своей доли он платит машинистам. Они на жаловании. Не так-то просто составить толковый договор и вести всю эту бухгалтерию.

Наш новый знакомец прекрасно знает, как трудно сейчас приходится рыбакам, как не хватает им денег даже на проценты за долг. А рыбы к порогу приходит все меньше и меньше. Молоденькую, еще не успевшую «войти в возраст» и нагулять вес, в открытом море ее вычерпывают частой сетью тралов. И только те косяки, которым удается миновать бесчисленные иноземные и норвежские тральщики, приходят на нерест в привычные места, сюда, в Вест-фиорд — крестьянское море.

— Правда, нам, норвежским рыбакам, удалось добиться своего. Заключается международный договор, по которому запрещается пользоваться сетью с мелкими ячейками. Мальки должны подрастать!

Густой, трубный бас «Вестролена» заглушает рассказ Хагерупа. Теплоход уже у причалов Стамсунда.