Выстрел из рогатки

Когда Мортенсен был арестован квислинговской полицией, он успел сказать жене, чтобы в точно назначенный час она ежедневно проходила по улице мимо тюрьмы. Он постарается дать ей знать, в какой камере находится. Окно камеры, забранное решеткой, было высоко, под потолком. И даже Мортенсен мог выглянуть в него, лишь привстав на цыпочки на табурете.

Через несколько дней в назначенный час, дежуря у окошка, он увидел, как с годовалой дочуркой Гру на руках по тротуару другой стороны улицы медленно, то и дело поглядывая на тюрьму, проходит его жена. Сигурд подал ей рукой знак — она увидела, улыбнулась, кивнула и прошла дальше. «Свидания» стали ежедневными.

Тюрьма жила своей жизнью. И как-то Мортенсен узнал, что заключенный в одной из соседних камер, не выдержав истязаний, назвал несколько имен.

Этим людям грозила гибель.

Надо немедля сообщить на волю. Но как?!

Когда вечером заключенных повели в баню, Сигурд увидел на столе у коридорного надзирателя почти до конца выжатый тюбик зубной пасты. Возвращаясь обратно, он незаметно взял его. Итак, грузило есть. На обрывке бумаги Сигурд написал подпольные клички тех, чьи имена назвал предатель. Необходимо их предупредить, пока еще не поздно. И он уже придумал, как это сделать.

Мортенсен снял с руки резинку, которая была надета на рукава рубашки, чтобы укоротить их. Это будет тетива рогатки. А рогатка — пальцы правой руки — указательный и средний. Из тюбика выдавлены остатки пасты. Осторожно вложена записка. Затем он свернул тюбик несколько раз. Вес достаточен для полета — метров 50 до тротуара с высоты четвертого этажа. Детские забавы не прошли напрасно. Только бы не подглядели в глазок! Только бы стражники во дворе не заметили, как через их головы, над каменной оградой полетит пущенный самодельной «пращой» «снаряд»!

Став спиной к глазку, Мортенсен натягивает резинку между указательным и средним пальцами, прилаживает заряд. Потом взбирается на табуретку. Окно высоко, — даже стоя на цыпочках, нельзя прицелиться. Надо, подтянувшись к решетке, упереться локтем в подоконник и повиснуть на нем, оторвав носки от табуретки. Это не так уж легко — ведь он далеко не в спортивной форме.

Бессонная ночь в ожидании утра и в тревоге — пройдет ли утром жена, как обычно, по тротуару? Вчера она была одна: может быть, Гру заболела? А послезавтра уже поздно.

Но утром в назначенное время появляется внизу с дочкой на руках жена. Она смотрит вверх, отыскивая знакомое окошко — четвертое от правого угла.

Они видят друг друга. А внизу, во дворе (это видно лишь Сигурду), о чем-то оживленно разговаривают стражники.

Мортенсен повисает на локте, левой рукой отводит назад резинку и, быстро прицелившись, отпускает ее. «Снаряд» пролетает высоко над головами часовых, над каменной стеной.

Но локоть не выдерживает, и Сигурд срывается.

А когда снова, уже стоя на носках, краешком глаза он глядит из-за решетки, то видит, как жена нагибается, поднимает что-то с тротуара. Затем она так же спокойно продолжает путь. Только на углу оборачивается и приветно машет рукой.

Трех товарищей спасло предупреждение Сигурда, других гестапо успело схватить.

— Вот тут, на этом месте, упала моя записка, — повторяет Мортенсен.

— Так это здесь в камере вы ждали взрыва? — вспоминаю я то, что еще в Москве рассказывал мне Сигурд.

— Да, и дождался!

Когда Мортенсена в день ареста доставили в Главное управление квислинговской политической полиции, его допрашивал сам шеф.

«Если не скажешь сегодня, завтра все равно я приду и заставлю рассказать... Иначе тебе несдобровать!» — угрожал он арестованному. А Мортенсен, глядя на него, думал: «Завтра ты, мой милый, уже не придешь!»

Дело в том, что одна из боевых групп, работавших в контакте с Мортенсеном, должна была уничтожить этого предателя норвежского народа и его помощников. И срок был точно определен. С необычайным риском в кабинете шефа политической полиции, ночью, в ящик письменного стола заложили взрывчатку. Взрыватель подключили к телефону, и он должен был сработать в то мгновение, когда кто-нибудь снимет телефонную трубку.

Все было совершено, как задумали.

И утром, в назначенное время, у себя в камере Мортенсен услышал грохот. Тревога прошла по тюремным коридорам, потом все затихло. А когда шеф не явился на допрос, Сигурд понял — дело сделано.

— Жаль только, что Асбьерн поторопился. Надо было позвонить в 9.10, когда все уже на местах. А он позвонил через три минуты после девяти. Другие еще не успели прийти. Шеф взял трубку. И больше ничего не услышал.

Мы уже прошли мимо Дома правительства и спускались к порту по улице Ибсена...

Я искоса смотрю на Мортенсена.

Если он снимет очки и наденет капитанскую фуражку, то будет похож не на ученого, а на штурмана дальнего плавания.

— Наверно, семейное сходство, — смеется Мортенсен и рассказывает, что его отец был машинистом на китобойном корабле, приписанном к Санде-фиорду, а все три брата — капитаны.

— Итак, вы всерьез утверждаете, — спрашиваю я, продолжая разговор, — что есть флагманские китоловные суда-фактории — вроде нашей «Славы» или «Алеута», которые стоят, по бухгалтерским книгам, одну крону? И в этих флотилиях есть китобойные суда, которые также оцениваются в одну крону?

— Да, — кивает он головой. — Таковы записи в гроссбухах, официально утвержденные балансы. По ним вычисляются доходы и налоги.

Я достаю из кармана крону — монету с вычеканенным профилем Улафа, короля Норвегии.

— Такая?

— Да. Не бумажка, не кредитный билет с портретом Вергеланда, Бьернсона, Ибсена или Нансена, а именно одна такая монета¹.

На прощанье Мортенсен передает мне приглашение Союза каменщиков приехать завтра, в субботний день, в местечко Аскер в Дом моряков. Там на семинаре активистов профсоюзов каменщиков и землекопов он как раз проводит беседу на эту тему. Ведь не только я, но и здесь большинство норвежских рабочих не имеет полного представления о механике наживы капиталистов в демократическом государстве.

Примечания

1. На норвежской кредитке достоинством в 100 крон изображен поэт Х. Вергеланд, в 50 крон — Б. Бьернсон, в 10 — Х. Ибсен, а 5 крон — Ф. Нансен.