Возводя барьеры

Как Договор об интегритете, так и концессионное законодательство следует рассматривать как защитные барьеры, ограждавшие вновь обретенные независимость и суверенитет Норвегии. То же самое можно сказать и о нескольких других мерах, принятых правительством Норвегии в первое десятилетие после 1905 г. Часть из них имела то же идейное происхождение, что и Договор об интегритете, — убежденность в том, что важнейшим средством обеспечения безопасности малых и слабых государств является международное право. Для норвежцев эта идея была не нова: еще в 1880—1890-х гг. норвежский стортинг выступал за заключение международных арбитражных договоров в качестве способа мирного урегулирования межгосударственных конфликтов. Подписывая подобные соглашения, договаривающиеся стороны соглашаются на урегулирование любых своих разногласий третьей, предположительно незаинтересованной стороной. Однако предложения о том, чтобы первопроходцами заключения таких договоров стали Соединенные королевства, были отвергнуты королем и шведским правительством. Помимо этого, стортинг принимал активное участие в работе Межпарламентского союза, где сохранение мира и арбитраж числились среди важнейших вопросов на повестке дня. Заметная роль стортинга в этой деятельности стала одной из причин решения шведского промышленника Альфреда Нобеля о том, что Нобелевская премия мира будет присуждаться комитетом, избранным норвежскими парламентариями, а не Шведской академией, как остальные Нобелевские премии.

Освободившись от сдерживающего влияния скептически настроенных шведов, Норвегия после 1905 г. активно действовала на двух фронтах, связанных с обеспечением принципа юридического урегулирования международных споров. Арбитражные договоры по-прежнему оценивались высоко, хотя здесь уже и появились довольно серьезные сомнения. В результате в большинство заключаемых договоров стали включать пункты, освобождающие от ответственности, выводившие вопросы особой государственной важности из сферы арбитражного процесса. Оказавшись в реальном мире, парламентарии обнаружили, что важные экономические интересы Норвегии могут оказаться под угрозой. Вторым фронтом, где норвежцы развили активность, стали меры по усилению позиций нейтральных стран, среди них защита торговли нейтральных стран во время войны. С середины XIX в. в вопросе о статусе нейтральных государств был достигнут значительный прогресс, и на Гаагской международной конференции 1907 г. права и обязанности нейтральных стран были кодифицированы в нескольких конвенциях, подлежавших ратификации парламентами стран-участниц. Стремление Норвегии к укреплению международного права в этой области было теснейшим образом увязано с экономическими интересами страны.

Совсем не так обстояло дело с попыткой возвести еще один барьер, предпринятой в это же время: речь шла о старой проблеме границ территориальных вод Норвегии. В предыдущей главе мы отмечали, что позиция Норвегии в отношении как установления общего предела прибрежной зоны в целом в четыре мили, так и принципа прямой линии применительно к заливам и фьордам любой ширины, казалось бы, начала завоевывать признание со стороны некоторых великих держав. Теперь же выяснилось, что это была иллюзия. Швеция стала первой страной, с которой возник конфликт из-за небольшого участка за пределами южного пересечения границы двух стран, дававшего богатый улов омаров. В 1907 г. конфликт был передан в арбитраж, и вынесенное три года спустя решение было не в пользу Норвегии. Гораздо более серьезным был спор, разгоревшийся в 1906 г., когда Великобритания предложила Норвегии присоединиться к Североморской конвенции 1882 г., положения которой обязывали страны-участницы установить трехмильную зону территориальных вод, получавшую все большее распространение в мире. Здесь возник прецедент, который долгие годы будет преследовать его преемников, — правительство оказалось под «перекрестным огнем» противоположных интересов с нескольких направлений. Давление Англии, основного защитника Норвегии, в пользу установления трехмильной зоны внутри страны было поддержано небольшим, но активным и набиравшим влияние лобби, отстаивавшим интересы глубоководного рыболовства вдали от норвежских берегов. Это лобби опасалось, что упорное желание Норвегии сохранить четырехмильную зону приведет к тому, что в отместку ее суда не будут допускать к промыслу в зонах, примыкающих к внешней границе территориальных вод Англии и других стран. У местного населения, особенно в северной Норвегии, были свои интересы, которые нашли сторонников и значительную поддержку в стортинге. Рыбаки Северной Норвегии, которые вели промысел в прибрежных водах традиционными методами, на небольших судах, считали, что нашествие иностранных траулеров на богатые морские рыбопромысловые участки лишит их средств к существованию. Они требовали не просто сохранения четырехмильной зоны, но еще и ее расширения до 9—10 миль. Их точка зрения набирала силу, поскольку на нее смотрели как на вопрос национального самоутверждения. Давид бросил вызов Голиафу, и продолжение этой борьбы грозило превратиться в постоянную особенность норвежской внешней политики, хотя пока что ни Норвегия, ни Великобритания не стремились к конфронтации.

За попытками «национализации» северной Норвегии стояли также укрепление норвежской независимости и националистическое самоутверждение. Опасаясь эрозии норвежского суверенитета в этом районе в долгосрочной перспективе, если позволять и дальше миграцию шведских, финских и норвежских кочевников-саамов через границы, правительство попыталось ограничить традиционное право шведских саамов перегонять свои оленьи стада на летние пастбища на побережье Финмарка. К тому же, поскольку саамы из Швеции и финноязычные народности в этом регионе рассматривались как потенциальная «пятая колонна», правительство начало кампанию по укреплению позиций норвежского языка и культуры в школьном образовании и других сферах, а также поощряло переселение фермеров с юга в северные губернии. Считалось, что национальный суверенитет и национальная безопасность в регионе окажутся под угрозой, если там не удастся ограничить права иностранцев и влияние чуждой культуры. Но свою роль сыграл и расистский взгляд на саамов как на примитивную и низшую этническую группу.

Рыболовство, тюлений и китовый промысел в Арктике всегда представляли большую важность для норвежской экономики. На фотографии, сделанной в 1910 г., вы видите парусное судно — вероятно, китобойное, — ведущее промысел у берегов Шпицбергена. Обратите внимание на верхушку мачты — там расположена «бочка» для наблюдателя, следящего за появлением тюленьих или китовых стай.

Помимо желания укрепить суверенитет Норвегии над национальной территорией и прилегающими акваториями, в этот период государственного строительства дала о себе знать и экспансионистская тенденция. Скудость природных ресурсов страны на суше всегда толкала норвежцев к тому, чтобы зарабатывать за пределами национальных границ. Рыболовство, тюлений и китобойный промысел в северных или арктических морях имели давние традиции, и эта деятельность расширялась по мере строительства все более крупных судов, внедрения нового оборудования и методов промысла. Интересы китобоев вели их еще дальше — в Южную часть Атлантического океана и Антарктику. Это был век империализма, и норвежские действия постепенно перерастали в стремление обеспечить норвежское присутствие путем приобретения в основном необитаемых участков суши, примыкающих к рыбопромысловым и охотничьим районам. До поры до времени масштабы этих усилий были относительно скромными: речь шла, например, о создании баз для китобоев в районе Фолклендских островов, с согласия англичан. Но конфликты с Россией из-за промысла норвежских охотников и рыбаков в ее территориальных водах были первым предвестником того, что норвежский «арктический империализм» рано или поздно столкнется с противодействием.

Особое значение для норвежских интересов в Арктике имел архипелаг Шпицберген, или Свальбард. Воды вокруг этой «ничейной земли» изобиловали рыбой, участками для тюленьего и китобойного промысла, и норвежцы преобладали среди граждан многих стран, активно промышлявших в этом районе. Уже в 1890-х гг. норвежское правительство предприняло зондаж в политических кругах Швеции относительно объявления норвежского суверенитета над Шпицбергеном. Из этой инициативы ничего не вышло, а когда норвежская почтовая служба попыталась добиться международного признания для функционирования созданного ею на островах почтового отделения, Россия выступила с протестом. С открытием в начале XX века крупных залежей угля на самом крупном из островов архипелага проблема приобрела новое измерение. Норвежские угледобывающие компании быстро подали заявки на отвод участков, но за ними вскоре последовали американские и английские фирмы, располагавшие такими финансовыми ресурсами, которые норвежцам только снились. Однако среди шахтеров преобладали норвежцы, и присутствие нескольких сотен горняков на «ничейной земле», где отсутствовало правление закона, вскоре сделало необходимым присутствие какой-то властной структуры для поддержания законности и порядка. Норвегия готова была взять эту задачу на себя. Вскоре, однако, стало очевидным, что и у России, и у Швеции имеются сильные возражения против того, чтобы это стало первым шагом к установлению норвежского суверенитета над архипелагом. В результате длительной серии международных конференций и нотных обменов по этому вопросу возникло возможное решение — некий российско-шведско-норвежский кондоминиум, или совместное управление. Но собравшаяся в Кристиании летом 1914 г. крупная международная конференция по Шпицбергену, имевшая целью окончательную выработку такой договоренности, зашла в тупик из-за требования Германии о ее включении в любое международное соглашение подобного рода. На этой ноте конференция прервала свою работу, а с началом Первой мировой войны внимание великих держав отвлекли более важные заботы.

Первые девять лет после расторжения унии с Швецией стали для Норвегии периодом становления внешней политики независимого, суверенного государства — политики, которую я решил назвать «классическим норвежским нейтрализмом». Его главными чертами, как об этом во всеуслышание объявил первый министр иностранных дел страны Ёрген Лёвланн, стали изоляционизм в отношении международной силовой политики в сочетании с активным отстаиванием интересов страны в сферах торговли и судоходства. В своем норвежском варианте изоляционизм весьма напоминал американскую модель, впервые изложенную Джорджем Вашингтоном 17 сентября 1796 г. в «Прощальном обращении к американскому народу»: «Основное правило для нас в отношениях с другими государствами заключается в том, чтобы расширять с ними торговые отношения, но иметь как можно меньше политических связей». Если уж на то пошло, вариант Лёвланна был еще жестче: в нем отсутствовала оговорка Джорджа Вашингтона о возможности «временных альянсов в чрезвычайных случаях». У Норвегии была оговорка иного рода. За фасадом неприсоединения скрывался важнейший, но в силу необходимости неафишируемый тезис, подразумевавший, что в «чрезвычайных случаях» Норвегию защитит Великобритания, чей флот превалировал и в окружающих морях, и океанах, которые бороздили норвежские торговые корабли, и чьи национальные интересы требовали не допустить контроля никакой другой державы над норвежским побережьем. Когда в августе 1914 г. в Европе разразилась война, вопрос был в том, выдержит ли этот «двуствольный» нейтрализм испытание конфликтом между Великобританией и другой военно-морской державой Северного моря — Германией.